– Ты – внучка дедушки Рода Всеведа Синеглазка.
– Угадал.
– Я не угадывал, я узнал.
– Я верила, что ты придешь. Никто из злыдней нашего заговора не превозмог. Слово наше было белое, как Алатырь-камень.
– Мы ведь для крепости поцеловались.
– Верно, – сказала Синеглазка, зардевшись. – Маленькая была, глупая…
– Почему же глупая? Я пришел за твоими поцелуями.
Синеглазка потупила голову, но тотчас спохватилась:
– Путнику с дальней дороги – перво-наперво: баня!
– Нет! – сказал Баян. – Позволь мне посмотреть на тебя, побыть с тобою… Только как же это ты с пчелами-то так…
– Словечко знаю, – простодушно сказала Синеглазка.
Она повернулась и пошла, пошла не к веси, не к дому, и он поспешил за нею и никак не мог стать рядом: тропа была узкая, а кругом ветки, больно хлеставшие по лицу.
Синеглазка повернулась вдруг, и они оказались глаза в глаза. И он догадался: стоять, смотреть – мало, нельзя! Протянул руки, и Синеглазка пошла в его объятия, а губы у нее, как и в детстве, были все равно что земляника.
У Баяна голова пошла кругом, но тут затрещали кусты и на тропу выбежал медведь да и стал на дыбы. Баян отстранил Синеглазку, закрывая ее собой, но она засмеялась:
– Это наш Топтыга! Помнишь медвежонка? Он у нас пчелиный сторож. Правда, правда! – И крикнула медведю: – Пропусти нас, косматый!
Медведь тихонечко рявкнул, вроде как поздоровался, и отступил с тропы, лапами отгребая прочь ветви, чтоб не помешали хорошим людям.
Они вышли к ручью. Сели на зеленый лужок, свеся ноги над водой.
Синеглазка вдруг заморгала ресничками, слезы покатились неудержимо.
– Ты что?! – испугался Баян.
– Ты не шел! Ты все не шел, а ко мне женихов каждый день присылают.
– Я был в Царьграде, – повинился Баян. – Потом с князем Святославом на войне. Потом у печенегов.
Синеглазка обняла его, поцеловала, горько, во все свое сбывшееся счастье.
– Видишь? – показала она на древнюю, укрывшуюся длинными ветвями ракиту. – Пусть нас завтра же обведут вокруг нее.
У Баяна сердце вздрогнуло, но ничего не сказал: в лесу порядки лесные. Господь простит.
– Живы ли старики, у которых мы останавливались с Благомиром? – спросил Баян. – Добромысл, Доброслав…
– И ветхий Радим! – закончила весело Синеглазка. – Все живехоньки, все в добром здоровий.
– И Радим?!
– А что ему сделается? Мед – еда людей долгого доброго века… Ты меня не увозил бы отсюда. У нас хорошая жизнь. Нам дом поставят, деревья медовые дадут…
– Я попрошу великого князя отпустить меня.
У Ярополка душа отзывчивая.
– Ах, Баян, я буду с тобой на земле, на воде, в небесах – только бы вместе!
День-радость получился добрым и долгим.
Гостя встречали, кормили-поили, отвели в баню, снова кормили, беседовали. Старейшины бортников Радим, Доброслав, Добромысл и другие старики водили Баяна на вечернюю зарю смотреть.
– От зорь душа зорче, – сказал Доброслав.
– Зори гонят из сердца потемки, – поучил молодого Добромысл.
Радим же только глянул на всех и устремился дивными очами своими еще к одной, к светлой, к пылкой, заре.
А утром Баяна и Синеглазку вывели к древней раките.
– Ой лю-ли! – пели девушки.
– Ой, ракита-ракита! Сколько сердец тобой повито! – говорили старшие. – Сколько судеб сошлось на твоем кругу, на неразъемном.
Весь народ был на лугу. Ждали, когда солнце встанет над лесом, когда цветы и травы подсохнут от росы.
Возложили невинные девы на головы Баяна и Синеглазки сокровенные венки, и самый крошечный мальчик, только-только научившийся ходить, побежал, посеменил, счастливый и радостный, вокруг ракиты, хватаясь за длинные ее косы. Баян и Синеглазка, соединя руки, двинулись следом за своим шустрым водителем.
– Ничего не страшись! – шепнула Синеглазка.
И вовремя! Прилетели два роя, сели на венки новобрачных, и бортники радовались доброму знаку.
– Что царь, что царица – матке-пчеле любы.
На пиру молодым ни есть ни пить не полагалось, а постелили им в амбаре. В открытых полных ларях – зерно, в чашах – ставленые меды, в бочках – мед, в блюдах – кушанья.
Постель была разобрана. Возле постели стояли решета: одно с жемчугом, другое – с золотом.
Синеглазка опустилась перед Баяном и сняла с ног его обувь.
Тотчас подхватил Баян Синеглазку на руки, на постель положил. И когда пришла к ним минуточка роздыха, Синеглазка благодарно прижалась головкою к плечу суженого:
– Не пирование ты выбрал, не сладкий мед, не жемчуг – слезы мои, не золото – твои умыслы. Меня взял.
– Но теперь-то не грех и попировать!
– Ой не грех! – согласилась Синеглазка, и откушали они под крики петухов в темноте от всех яств и всякую чашу пригубили.
Догадались, что ночкой темной слаще всего, что дороже всего.
Свадьба кончилась, а праздники только начались. Всею весью дружно, с песнями строили дом молодым. Водили к медовым деревьям, приданому Синеглазки.
Наконец позволено было новобрачным сесть на коней, ехать к матушке, к батюшке Баяна, к светлому князю Ярополку.
Дары великого князя
В доме Знича и Власты тоже было суетно и радостно. Власта принесла сына. После родов помолодела на добрых двадцать лет. Синеглазке обрадовалась, как лучшей подруге. Синеглазке же в семье Баяна было хорошо, своего деверя нянчила с нежностью.
– Деверь невесткам друг! – смеялся Знич. – А у нас невестка деверю нянька.
Второй свадьбы не стали играть, решили иначе отметить семейные радости. Дождались приезда Дукаки и Золотой Косы, у них тоже сын родился, и отправились все вместе к великому князю.
Принял Ярополк своих подданных, принесших ему детей, не хуже чем бояр: в тронном зале, сидел в венце, рядом с ним его гречанка.
На Баяна посматривал приятельски, на Синеглазку с братской любовью.
– Судьба, Баян, к тебе милостива! Уж очень даже милостива!
Княгиня Александра после приветствий сошла с трона, попестовала обоих младенцев, а когда услышала о судьбинах Золотой Косы и Власты, растрогалась до слез. Подарила новорожденным на зубок по серебряной ложечке.
Ярополк же так сказал:
– Мой отец, великий князь Святослав, войну почитал за жизнь. Я не хочу отнимать дитятей у матерей, супругов у жен, кормильцев у стариков. Покой не шумлив, не красен пролитой кровью. Покой зелен, как трава, золотист, как хлебушек в поле. Он ведь и солон. Труд любит пот. Будем жить покойно, сколько отпустит нам благословенного мира судьба наша. Я радуюсь рождению мужей, будет кому поле сеять, дома ставить. И вот вам мой дар: каждой семье по коню да по плугу, а как привезут мне семена пшеницы из-за моря, дам и семян на развод.
Гречанка перекинулась с Ярополком тихими словами и поднесла Синеглазке золотую гривну. Пригласила женщин на свою половину, а Ярополк позвал за свой стол Дукаку, Знича и Баяна.
Потчуя гостей, поделился домашней радостью:
– Мой брат князь Новгородский Владимир письмо прислал. Народ в его краю живет не бедно, голода там испокон веку не знают. Купечеству и горожанам Владимир с Добрыней по душе пришлись. Проженили моего братца. Варяжскую княжну сосватали, свет Олову. Ждут младенца, а Владимир-то спрашивает меня об имени, коли будет сын.
– Святославом назовешь, – сказал Баян.
– Вышеславом! Великие деяния совершил мой отец, но его внуки пусть проживут свои жизни, свои судьбы. Воинственнее моего отца быть невозможно, а счастливее – сколько угодно. Пусть сынок Владимира будет счастлив и славен.
Выпили заздравные чаши Владимиру и Добрыне.
А Ярополку еще есть чем погордиться, показал огромную шкуру вепря, с аршинными клыками.
– Подарок из Овруча, от братца моего, от князя милого Олега. Ведь сам добыл такого ужасного зверя! Вот страсть-то!
Все встали из-за стола, потрогали острые клыки, подивились величине зверя. Вепрь силой и напором все равно что степной вихрь.
– Как же это князь, совсем молоденький, такую мощь переборол?! – изумился Знич.
Дукака только головой качал да языком щелкал.
– Охотник мой брат на диво! Баян, спел бы ты славу братцу Олегу.
Баян даже вздрогнул: давно не касался струн.
Ярополк ударил в ладоши, и слуги принесли украшенные дорогими каменьями гусли. Наложил персты Баян на струны, и теперь вздрогнули все, кто был в гриднице, и гости, и слуги, и Ярополк. Будто гусляр открыл каждому грудную клетку и показал сердце. Но доля певца петь. Начал Баян поигрывать словами, как дети играют камешками:
Скатился валун с горы в омуты бездонные,
Ой, низехонько ему лежать на самом-то дне,
Не видать со дна неба синего, света светлого,
светозарого,
Светозарого да просторного,
На всю землю распростертого,
От утра распростертого до вечера…
– Ты об Олеге, об Олеге спой! – нетерпеливо подсказал Ярополк.
Забурлили струночки гуслей, будто ветром по воде ударило, а потом – затишали, загулькали по-голубиному:
Как взъерошился, как ворохнулся вепрь во овражке,
А овражина – пропасть с пропадью!
Ай, взвились со дна птицы-вороны,
Там гнездо у них вороватое,
У них клады там все-то краденые.
Во овражину Олег вихрем ввергнулся,
Он сомненья, опасенья не ведает,
Он про завтрашний день не подумает.
А тут свинки-то ой как пискнули,
А тут хрюкало-то вепряное ай всхрапнуло-то как!
Развалил чащобу вепрь на стороны,
Принагнул клыки и пошел-пошел,
И пошел, пошел к неприятелю.
Поразить-пронзить он идет, урча,
С резвых ног снести и дотла спалить оком яростным.
Приподнял копье Святослава сын,
Уперся в стремена цветным сапогом,
Насадил на железо саму смертушку,
Да она-то, смерть, в очи ясные ой как глянула!
Нипочем до поры погляды те,
Не смутился хозяин Овруча, ни о чем не задумался.