я сомневаться в том, что между Киевом и Константинополем начались какие-то непростые переговоры, продолжившиеся до 1046 года. Как обычно, сами переговоры укрылись от внимания летописца, сообщившего лишь об их результатах: «…по трех же летех миру бывшю, пущен бысть Вышата в Русь, к Ярославу», то есть: «…по истечении трех лет, когда был заключен мир, отпущен был Вышата на Русь, к Ярославу». (Позднейшие летописцы добавляют: «…с инеми», то есть с другими, но в древнейших летописях этого добавления нет.) «В се лето бысть тишина велика», - читаем под 1046 годом в Ипатьевской летописи89, и в этих словах, наверное, также можно увидеть отражение того «великого» мира, который сумел заполучить князь Ярослав.
Византийские источники подтверждают показания русского летописца. Правда, в них мы не найдем каких-либо упоминаний о переговорах между двумя странами или о заключении мирного договора. Но уже в 1047 году русские названы «северными союзниками» императора Константина IX: в сентябре - декабре этого года они участвовали в подавлении очередного мятежа, поднятого против законного императора военной знатью, - на этот раз во главе мятежа (может быть, самого опасного за все время царствования Мономаха) встал его племянник по матери Лев Торник. Очевидно, к этому времени договор между Константином и Ярославом уже успел вступить в законную силу, все недоразумения были улажены и русские наемники получили причитающееся им вознаградение90.
Объективно в середине XI века Русь и Византия оставались союзниками. Дело в том, что у них имелся общий и весьма серьезный противник - печенеги. После великой победы Ярослава у стен Киева не прошло и десяти лет - а значит, призрак печенежской угрозы все еще витал в воздухе. Для императора же Константина, напротив, все самое страшное только начиналось: во второй половине 40-х годов XI века печенеги возобновили свой натиск на Византию. Воспользовавшись необычно суровой зимой (предположительно, 1045/46 года), неисчислимое множество печенегов во главе с ханом Тирахом перешло замерзший на 15 локтей в глубину Дунай и вторглось в пределы Империи, подвергнув ее северные провинции страшному разорению. Лишь открывшаяся среди кочевников эпидемия дизентерии спасла Империю91. К тому времени часть печенегов (из враждебной Тираху орды хана Кегена) обосновалась в пределах самой Византии в качестве союзников Империи. Но, как оказалось очень скоро, союзники-печенеги были немногим безопаснее и спокойнее своих «диких» собратьев, остававшихся за Дунаем. Положение Империи, испытывавшей одновременные удары со стороны печенегов с севера и турков-сельджуков с юга, раздираемой внутренними мятежами, заставляло Константина искать более надежных, испытанных временем союзников. Раи этого он готов был не только забыть о недавней вражде, не только подавить в себе всегдашнюю неприязнь византийцев к русам, но и пойти на весьма существенные уступки. И этой его готовностью не замедлил воспользоваться Ярослав.
Одним из условий договора, заключенного в 1046 году, по-видимому, стало возобновление династического союза двух правящих семейств, существовавшего с конца Х века. Четвертый сын князя Ярослава Всеволод (он родился в 1030 году) должен был жениться на дочери императора Константина Мономаха, имя которой историки называют лишь предположительно - Мария. Вскоре после 1046 года (во всяком случае, не позднее самого начала 50-х годов) византийская царевна прибыла на Русь.
Конечно, этот брак нельзя поставить в один ряд с браком князя Владимира Святого и царевны Анны, которым была завершена предыдущая русско-византийская война. В отличие от Анны, дочь Мономаха не была порфирородной царевной (таковыми в Византии признавались лишь те дети императоров, которые появись на свет в царствование своих родителей). Полагают, что она родилась от второго брака императора Константина - с дочерью Василия Скира (внука знаменитого мятежника Барды Склира) и племянницей императора Романа III Аргира92; этот брак был заключен ранее 1025 года, однако еще в начале 30-х годов супруга Константина скончалась. Впрочем, нельзя исключать, что будущая жена Всеволода Ярославича была вообще незаконнорожденной дочерью Константина Мономаха от его любовницы Склирены (племянницы его второй жены), с которой Константин находился в длительной связи по крайней мере с начала 30-х годов и которую, став императором, он ввел во дворец с почетным титулом севласты93. На Руси в XI веке на также вещи смотрели не так строго, как в Византии; главное было в кровном родстве супруги русского князя с правящим в Империи родом, и именно это обстоятельство дало возможность будущему потомку князя Всеволода именоваться Мономам и «благороднейшим архонтом (правителем. - А. К) Руси». До нашего времени сохранились две печати, предположительно принадлежавшие византийской царевне. На одной из ни изображен апостол Андрей Первозванный (небесный покровитель князя Всеволода Ярославича) и греческая надпись: «Печать Марии Мо[но]махос (?), благороднейшей архонтиссы»94. По сведениям В. Н. Татищева, княгиня умерла в 1067 году5. Из рожденных ею детей с уверенностью можно назвать двоих: сына Владимира (родившегося в 1053 году), будущего великого князя Киевского и знаменитого полководца, писателя и политического деятеля, и дочь Анну, более известную под именем Янка, основательницу и первую игуменью Киевского Андреевского («Янчина») женского монастыря и одну из самых замечательных женщин в русской истории XI века 96.
Так тяжелейшее внешнеполитическое поражение Ярослава обернулось не менее впечатляющим успехом - а родство с византийским императором, несомненно, было выдающимся успехом, сразу возвысившим русского князя в глазах всего христианского мира. Бесспорно, такое под силу только политику самого высокого уровня, способному на неожиданный компромисс, на нестандартное решение само-г запутанного вопроса. Именно таким политиком и сумел проявить себя киевский князь.
За прошедшие после поражения три или четыре года Ярослав и без того успел сделать немало. Помимо военных походов в Мазовию и Литву и разгрома в 1047 году Моислава Мазовецкого, он именно в это время поддерживает очередного претендента на норвежский престол, на этот раз известного нам Харальда Сигрдарсона. Ярослав по-прежнему добивается своего преимущественно не на поле брани, но на п хитроумных и многотрудных дипломатических переговоров - но тем ценнее оказываются плоды достигнутого. Вопреки ожиданиям, после тяжелейшего поражения русского флота в Босфоре авторитет русского князя в Европе растет, а не падает, и проявляется это очень скоро и очень наглядно. В самом деле, вспомним, что всего за несколько месяцев до византийского похода, в годы явных внешнеполитических успехов Ярослава, германский король Генрих III высокомерно отверг предложение русского князя выдать за него свою дочь. Но как раз 1043 год - год столь очевидной неудачи Руси - открывает череду знаменитых брачных союзов Ярослава, которые буквально опутывают Европу и связывают киевский двор с правящими дворами многих европейских стран. Причем уже не Ярослав отправляет свои посольства в другие страны, но сами европейские монархи засылают сватов в Киев или даже лично являются в столицу Руси, как это было, например, с тем же Харальдом.
История сватовства Харальда к русской княжне Эллисив (Елизавете Ярославне) овеяна в сагах романтической дымкой, за которой явственно проступают вполне реальные события русской и скандинавской истории. Мы уже говорили о том, что Харальд еще до своей поездки в «Миклагард» просил у «конунга Ярицлейва» руки его дочери, но получил отказ. О том, что чувства Харальда отнюдь не выдумка позднейших скандинавских сказителей, свидетельствуют знаменитые «Висы радости» - посвященные Эллисив поэтические строфы, сочиненные норвежским конунгом на обратном пути из Византии на Русь и дошедшие до нас в составе Саги о Харальде Суровом Правителе. По словам авторов саги, всего насчитывалось шестнадцать таких строф, и все они имели одинаковую концовку, однако в сагах оказались записаны лишь немногие:
«Корабль проходил перед обширной Сицилией. Мы были горды собой. Корабль с людьми быстро скользил, как и можно только было желать. Я меньше всего надеюсь на то, что бездельник будет нам в этом подражать. Однако не хочет девушка в Гардах чувствовать ко мне склонности…
Я владею восьмью искусствами: умею слагать стихи; умею быстро ездить верхом; иногда я плавал; умею скользить на лыжах; я опытен в метании копья и владении веслом. Однако не хочет девушка в Гардах чувствовать ко мне склонности.
Кроме того, ни женщина, ни девушка не смогут отрицать, что мы у южного города храбро сражались своими мечами: там есть доказательства наших подвигов. Однако не хочет девушка в Гардах чувствовать ко мне склонности…»* [* А вот поэтический перевод первой строфы Вис радости Харальда в соответствии с принципами скальдической поэзии, выполненный О. А. Смирницкой (по «Кругу земному» Снорри Стурлусона):
Взгляду люб, киль возле Сикилей - сколь весе
Бег проворный вепря Вёсе! - нес дружину.
Край пришелся бы здешний
Не по вкусу трусу.
Но Герд монет в Гардах
Знать меня не хочет.]
«Этим намекал он на Элисабет, дочь конунга Ярицлейва, руки которой он просил», - поясняет автор саги97.
Исследователи скальдической поэзии чрезвычайно высоко оценивают уровень поэтического мастерства Харальда. Полагают даже, что прием введения в каждую строфу двухстрочного припева («Однако не хочет девушка в Гардах чувствовать ко мне склонности») был изобретен именно им и именно в Висах радости. Стихи Харальда вызвали живой интерес у многих замечательных русских поэтов, предложивших их перевод или поэтическое переложение на русский язык. Вот, например, отрывок из «Песни Гаральда Смелого» (вольное переложение с французского перевода) гениального Батюшкова, опубликованной впервые в журнале «Вестник Европы» в 1816 году:
Мы, други, летали по бурным морям,
От родины милой летали далёко!
На суше, на море мы бились жестоко;