82.
Может показаться странным, что столь значительные преобразования во внутренней жизни русского государства падают лишь на несколько последних лет княжения Ярослава Владимировича, когда князь пребывал уже в «маститой старости» и болезнях. Но дело здесь, наверное, не только в том, что эти несколько лет вобрали в себя опыт предшествующих десятилетий христианского развития Руси. Не стоит забывать о неразрывной связи, существовавшей в средневековом обществе между внутренней и внешней политикой: первая чаще всего подчинена второй. Те годы, когда Ярослав был полон сил, прошли в борьбе за киевский престол, в войнах и походах. И только после объединения под своей властью Руси и окончательной победы над печенегами Ярослав смог приступить к широкомасштабной программе укрепления и христианского переустройства всего своего государства.
Сцены жития преподобного Нестора Летописца. Ксилография из издания «Патерик, или Отечник, Печерский». 1661
Начиная с этого времени Ярослав далеко не всегда сам водит свое войско в военные походы, доверяя это сыну Владимиру и киевским или новгородским воеводам. Поход 1047 года, кажется, был для него вообще последним — более летописи не упоминают о его личном участии в войнах, да и вообще о войнах Ярослава: князь решил все те задачи, которые ставил перед собой в предшествующие годы, а на большее у него, наверное, не хватало сил. Если прежде Ярослав каждый год, а то и по нескольку раз в год совершал поездки из Киева в Новгород и обратно, то в последние годы жизни ему трудно было выдерживать столь долгий и утомительный путь, да и особой надобности в этом не возникало. В последний раз летопись намекает на его присутствие в Новгороде в 1050 году, когда был освящен новгородский Софийский собор, но и относительно этой поездки можно говорить лишь предположительно. Теперь вместо князя между Киевом и Новгородом снуют княжеские гонцы, а также приближенные к князю бояре, по-видимому наделенные немалыми полномочиями. (Имя одного из таких посланцев нам уже знакомо — это некий Никола, «пришлец из Киева града, от своего князя Ярослава», оставивший надпись-автограф на стене Софийского собора в Новгороде83.) Можно думать, что князь по-прежнему часто покидал свой киевский двор, не желая подолгу засиживаться на одном месте, но маршруты его поездок ограничивались ближней к Киеву округой — загородным сельцом Берестовым, княжеским Вышгородом, может быть, относительно недалеким Переяславлем на Трубеже…
И, как это нередко бывает, столь длительное присутствие князя в своем стольном граде оборачивалось существенными изменениями во всем строе жизни его страны. Князь не мог заниматься войнами — но, значит, у него появлялось больше времени для устроения внутренних дел. И если физические силы давно уже оставили его, то дух, воля были по-прежнему крепки. И едва ли мы ошибемся, если предположим, что до самого своего смертного часа князь Ярослав прочно удерживал в своих руках все нити управления государством.
Глава двенадцатая. Круг земной. Завещание
«В лето 6560 (1052), марта в 3-е, розгремелось в 9-й час дня; было же то на святого мученика Евтропия». Такую исполненную благоговения надпись вывел на стене киевского Софийского собора, стоя на коленях, некий клирик или прихожанин, современник князя Ярослава1.
Наверное, это была какая-то необыкновенная гроза, приведшая в трепет жителей Киева. В начале марта гроза вообще в редкость, и потому, прислушиваясь со страхом к раскатам грома, тем более что шла первая, самая строгая неделя Великого поста, люди молились, размышляя о том, какое еще наказание может быть ниспослано им свыше. А самые образованные из них, начитанные в боговдохновенных писаниях и житиях святых (к их числу, несомненно, принадлежал и автор софийской надписи), вспоминали Житие святого Евтропия, мученика раннехристианской поры (ум. около 308 года), память которого отмечалась в этот день. Осужденный на мучения вместе со своим братом Клеоником и Василиском, племянником святого Феодора Тирона (которому и была посвящена первая неделя Великого поста), святой обратился к Богу с мольбой о наказании язычников — и внезапно «загремел гром, заколебалась земля, содрогнулось капище, и правитель со всеми выбежал из храма»2. Люди того времени искали некий мистический, сокровенный смысл в подобных совпадениях. Но к кому из правителей Киевской земли мог быть обращен тайный намек? И в чем именно он состоял? Этого, конечно, никто не знал… Но удивительное дело: пройдет два года, и в ту же первую, Федоровскую неделю Великого поста распрощается с жизнью сам князь Ярослав Владимирович.
Он был уже очень стар, ему шел восьмой десяток лет — возраст почти немыслимый по тем временам, особенно для князя, воина. Один за другим уходили в иной мир близкие ему люди, те, кто был много моложе его. Десятого февраля 1050 или 1051 года скончалась княгиня Ирина, с которой князь Ярослав прожил больше тридцати лет3. Былые ссоры давно изгладились в памяти, и князь в полной мере ощутил постигшую его утрату. Княгиню похоронили в Киеве, по-видимому в Софийском соборе4, где давно уже приготовлено было место для самого Ярослава.
А осенью 1052 года, 4 октября, в воскресенье, в Новгороде умер старший сын Ярослава Владимир. Эта смерть, надо полагать, особенно огорчила князя, ибо именно во Владимире должен был видеть он своего преемника на киевском престоле. Князь Владимир был похоронен в Новгороде, в Софийском соборе, построенном им самим; его провожали в последний путь епископ Лука, новгородские священники и горожане. Ярослав, наверное, так и не смог приехать в Новгород.
Смерть Владимира заставила Ярослава позаботиться об устроении остальных сыновей. Место старшего брата в качестве преемника отцовской власти занял следующий по старшинству Изяслав. Ярослав не стал перераспределять волости между сыновьями, как это некогда сделал его отец. Изяславу остался Туров, в котором он прежде княжил, но вместе с тем он получил и Новгород, «старейший» из всех городов Руси после Киева. Помимо прочего, это должно было означать, что Киев отойдет Изяславу после смерти отца. Так вскоре и случится. «Изяславу же князю… предержащу обе власти: и отца своего Ярослава, и брата своего Володимира», — запишет в 1057 году диакон Григорий, писец знаменитого Остромирова Евангелия.
Нельзя сказать, чтобы Изяслав разделял политические пристрастия своего отца. В качестве киевского князя он будет проводить политику, отличную от политики Ярослава, — и мы уже отчасти говорили об этом, когда касались судьбы и сподвижника Ярослава митрополита Илариона. То же увидим мы и в Новгороде. Так, например, сразу же после смерти Ярослава Изяслав прекратит выплату новгородской дани варягам, установленной «для мира» еще легендарным Олегом и исправно выплачиваемой и Ярославом, и его сыном Владимиром. Дань эта была, по-видимому, не слишком популярна в Новгороде, однако Ярослав, до конца своей жизни благоволивший варягам, неукоснительно соблюдал ее, как соблюдал и все другие обязательства, связывавшие его со скандинавским миром, несмотря на то что роль варягов в политической жизни Руси к концу его княжения постепенно сошла на нет. (Неудачная для русских война с Византией в 1043 году стала последним событием русской истории, в котором варяги приняли участие в качестве самостоятельной политической силы.) В поспешности, с которой Изяслав отменил отцовское установление, наверное, можно увидеть его желание угодить новгородцам, но вместе с тем еще и его желание отстраниться от политического наследия отца. Об отношении нового киевского князя к соратникам и сподвижникам Ярослава свидетельствует, между прочим, и незавидная участь новгородского епископа Луки Жидяты, осужденного митрополитом Ефремом по лживому навету едва ли не с одобрения Изяслава. И Лука окажется не единственным из видных представителей предыдущей эпохи, кто пострадает в начале киевского княжения Ярославова сына.
Как относился к Изяславу сам Ярослав и как вообще складывались его отношения с сыновьями, помимо Всеволода, которого «Повесть временных лет» называет любимцем отца, мы не знаем. Однако Ярослав должен был отчетливо сознавать: распределяя те или иные области среди своих сыновей, ему надлежало руководствоваться не отцовскими чувствами, а исключительно целесообразностью и справедливостью, как они понимались в то время, ибо только это могло уберечь страну от братоубийственной бойни, подобной той, что началась после смерти его собственного отца Владимира. Потому-то Ярослав без колебаний передавал Новгород Изяславу, лишая тем самым отцовского удела своего старшего внука Ростислава.
Обед князя Изяслава I. Радзивиловская летопись. XV в.
Все острее ощущая свое одиночество, князь по-особому, наверное, вглядывался в изображение собственной семьи под сводами Киевской Софии. На ктиторской фреске собора он подносил выстроенный им храм Христу, а вместе с ним, по обе стороны от Христа, выстроились члены его семьи, большинства из которых уже не было рядом. И только здесь мог он видеть теперь княгиню Ирину, дочерей, в том числе покинувших Русь Елизавету, Анастасию и Анну, а также всех своих сыновей, шествие которых к Христу возглавлял со свечою в руке ушедший из жизни Владимир5. На этой фреске, судя по копии, снятой с нее еще в XVII веке и дошедшей до нас также лишь в копии, сам Ярослав и его супруга были изображены в роскошных византийских одеяниях, очень напоминавших императорские: на плечи Ярослава была наброшена мантия, скрепленная у правого плеча фибулой; орнамент мантии, украшенной драгоценными каменьями, состоял из крупных кругов с изображениями орлов — символов власти византийских василевсов; на голове князя художник изобразил венец — по-видимому, так называемую стемму, которой те же василевсы увенчивали себя6. Надо полагать, именно таким — почти василевсом — и хотел выглядеть киевский князь в глазах своих подданных или посланцев иноземных правителей; именно так облачался он в последние годы жизни в осо