16. Но при этом очевидно, что и в своем отношении к деньгам Ярослав последних лет жизни претерпел заметные изменения по сравнению с прежним Ярославом, скупость которого не раз подчеркивали как русские, так и скандинавские источники. Отметим, кстати, что установленные им расценки за дневной труд «делателей», занятых на строительстве Георгиевского храма («по ногате в день»), находят прямое соответствие в нормах Русской Правды: согласно известному нам «Уроку мостникам» именно такую плату должны были взимать «мостники» и «городники» с тех общин, на территории которых они производили работы. В Киеве по ногате в день платил сам Ярослав, и платил каждому из работников, во множестве притекавших к нему: строительство храма было для него не столько государственным, сколько личным делом, и он честно брал на себя и выполнял все те обязательства, которые им же были установлены для других.
Ярослав Мудрый. Царский титулярник. 1672
Наконец, некоторое представление о киевском князе в последние годы его жизни могут дать рассказы памятников Борисоглебского цикла о посмертных чудесах святых Бориса и Глеба — при всей условности их отнесения ко времени княжения Ярослава и при всей очевидности использования в них привычных агиографических приемов и общих мест. В них мы видим князя Ярослава искренне заботящимся о церковном прославлении святых братьев, действующим рука об руку с киевским митрополитом, раздающим щедрую милостыню и устраивающим «пир велик» совсем в духе своего отца — «не токмо боляром, но и всем людям, паче же нищим и всем вдовицам и всем убогим», и «празднующе» так «до осьмого дня»17. (Между прочим, это едва ли не единственное указание на «пиры» Ярослава в древнерусских источниках: прежде мы встречали упоминания о них в скандинавских сагах, и участниками этих пиров были почти исключительно иноземные наемники князя.)
Впрочем, среди посмертных чудес святых Бориса и Глеба есть и такое, которое изображает князя Ярослава, пожалуй, не в самом выгодном для него свете. Это так называемое чудо об узниках, которое диакон Нестор относил к последним годам княжения Ярослава Владимировича.
«В некоем граде» (как видно из дальнейшего, в Вышгороде), рассказывается в «Чтении о святых Борисе и Глебе», были мужи, «осужденные от старейшины града того и посаженные в погреб (темницу. — А. К.); и много времени провели они в нем… отчего было в печали многой». Несчастные, томившиеся в тяжких железах, призвали на помощь святых Бориса и Глеба, и те не замедлили прийти им на помощь: в одну из ночей они сами предстали перед узниками. «Не бойтесь, мы — те самые Борис и Глеб, которых призываете вы в молитве своей, — обратились святые князья к ним, — и вот ныне пришли освободить вас от скорби той… И потому не сможет никакого зла сотворить вам судия, но отпустит вас с миром». И в тот же миг с узников спали железа, а святые сделались невидимы. Услышав шум, к темнице прибежали стражники. К своему удивлению, они нашли ее разрушенной; узники же сидели свободными, а оковы валялись перед ними. Когда о случившемся узнал «судия» града, то он, придя в великое изумление, «отпустил их с миром и возвестил обо всем том христолюбцу Ярославу». «Тем же образом многие, бывшие в железах и в погребах, избавились, не только в одном том граде, но и во всех местах», — завершает свой рассказ Нестор18.
Надо заметить, что в анонимном «Сказании о святых» — еще одном памятнике Борисоглебского цикла — «чудо об узниках» приурочено совсем к другому времени, а именно к киевскому княжению внука Ярослава, князя Святополка Изяславича (1093–1113)19, и эта версия представляется историкам более соответствующей действительности (хотя бы потому, что автор «Сказания» ссылается на неких «самовидцев» случившегося чуда). Но даже если Нестор ошибался, относя чудо в вышгородской темнице ко временам Ярослава, его ошибка выглядит очень красноречивой. Очевидно, в конце XI — начале XII века, когда он составлял свой труд, в Киеве хорошо помнили о том, что при «христолюбце» Ярославе в «узах и погребах» томилось немало несчастных, а в таких случаях среди действительных злодеев всегда оказываются люди, невинно пострадавшие или даже не знающие, в чем именно состоит их вина. Да и не Ярослав ли в течение почти двадцати лет удерживал в заточении ни в чем не повинного Судислава, своего брата, а еще раньше предал смерти новгородского посадника Константина? Такие вещи, конечно, не могли быстро забыться.
В целом же последние годы Ярослава протекали относительно спокойно, без внешних потрясений, войн или мятежей. Своим сыновьям он оставлял Русь совсем не такой, какой застал ее в начале своего киевского княжения. За тридцать пять лет его пребывания на престоле разительно изменился не один Киев, главный город его державы, но и прочие русские города, украсившиеся, по выражению западного хрониста, «белой ризой церквей». Единое Киевское государство связывали не только железная воля киевского князя, но и созданная им система государственной власти — принятые им законы и установления, составившие его знаменитый судебник, Русскую Правду; целая иерархия княжеских слуг, исполнителей княжеской воли — посадников, судий, вирников, то есть сборщиков княжеской виры, которые в каждом конкретном случае могли действовать уже не по прямой указке князя, но сообразно выработанной им общей политике; наконец, получившая при Ярославе свое оформление церковная организация, возглавляемая киевским митрополитом и епископами. На рубежах Русской земли вырастали новые города и крепости, в том числе и те, которые были названы именем самого князя, — Ярославль на Волге, Юрьев в Чудской земле, другой Юрьев на Роси. И имя Ярослава, равно как и имя его небесного покровителя, ставшего покровителем всей Руси, святого Георгия, защищало Русскую землю подобно самым прочным крепостным стенам и земляным валам.
Каждый из этих городов, да и многие другие города Русской земли, такие как Ростов или Суздаль на востоке, Псков и Новгород на севере, Берестье или Белз на западе, Корсунь или Треполь на юге, становились этапами его жизненного пути, очерчивая некий земной круг, вобравший в себя всю бурную жизнь князя: его походы, его битвы, его победы и поражения, заключенные им мирные договоры; его доблесть, мужество, его рассудительность, его изворотливость, хитрость, коварство, его жестокость, порой его откровенную трусость — ибо все эти качества он проявлял в своей жизни в избытке. Круг замыкался или, точнее, почти замыкался (ибо если князь появился на свет близ Киева, в сельце Предславино на Лыбеди, то завершал он свою жизнь в ближнем к Киеву Вышгороде на Днепре), оставляя едва различимый — особенно в масштабах всей огромной Руси — зазор между точкой его прихода в мир и точкой ухода из мира…
По-видимому, еще при жизни князь предоставил уделы своим сыновьям: как мы уже говорили, Изяслав княжил в Турове, а затем еще и в Новгороде, Святослав — в Чернигове и, кажется, во Владимире на Волыни (во всяком случае, именно здесь его застало известие об отцовской смерти), Всеволод — в ближнем к Киеву Переяславле. Трое старших Ярославичей особо были выделены отцом; младшие же, Игорь и Вячеслав, не занимали в его планах подобающего им места. Может быть, это объяснялось слабостью их здоровья; известно, что оба младших сына Ярослава умерли еще молодыми людьми: Вячеслав в 1057 году, а Игорь в 1060-м. В истории Руси они не оставили заметного следа[98].
Именно со старшими сыновьями Ярослав принимал важнейшие решения, касавшиеся всего княжеского семейства и всей Русской земли. Так, по мнению ряда исследователей, еще при его жизни и с его ведома трое старших Ярославичей приняли новую редакцию Русской Правды, введя двойную (в 80 гривен) виру за убийство княжеского слуги (установления самого Ярослава признавали лишь 40-гривенную виру)21. Впрочем, «Повесть временных лет» ничего не сообщает об этом, упоминая лишь один съезд сыновей Ярослава, состоявшийся незадолго до смерти киевского князя. И сам этот съезд, и решения, принятые на нем князем Ярославом, оказали огромное влияние на последующие судьбы всего русского государства.
«Еще когда жив был [князь Русский Ярослав], — рассказывает летописец, — нарядил он сыновей своих (то есть дал им ряд, установления. — А. К.)…» А далее следует текст собственно ряда — завещания Ярослава, который, впрочем, киевский летописец едва ли передает дословно22.
«Се аз отхожу [от] света сего, сынове мои, — обращался князь Ярослав к стоявшим перед ними князьями, самому старшему из которых, Изяславу, было без малого тридцать лет, а самому младшему, Вячеславу, — около восемнадцати. — Имейте в себе любовь, потому что вы — братья, единого отца и матери. И если будете в любви между собою, Бог будет в вас и покорит вам противящихся вам, и будете мирно жить. Если же будете в ненависти жить, в распрях и раздорах, то погибнете сами и погубите землю отцов своих и дедов своих, которые добыли ее трудом своим великим. Но пребывайте мирно, слушаясь брат брата…»23
Ярослав знал, о чем говорил. В его памяти навсегда остались картины братоубийственной войны за Киев после смерти Владимира Святого, в которой он сам пролил немало крови. И потому Ярослав стремился не допустить повторения этих страшных событий. Неслучайно он напомнил сыновьям о том, что все они — дети одного отца и одной матери: для Древней Руси это обстоятельство имело особое, принципиальное значение. Мы уже говорили, что родство по матери связывало сыновей особо крепкими узами, а значит, у Ярославичей, в отличие от тех же Владимировичей, не было формальных оснований для вражды друг с другом.
«Се же поручаю в свое место стол старейшему сыну моему и брату вашему Изяславу Киев, — продолжал Ярослав, — сего слушайтесь, как слушались меня, да и будет он вам вместо меня. А Святославу даю Чернигов, а Всеволоду Переяславль, а Игорю Владимир (Волынский. — А. К.)