О главном шаге, предпринятом им в ответ на угрозы отца, летописец сообщает уже под 1015 годом, в следующей летописной статье, начало которой, впрочем, дублирует предыдущую летописную запись: «Хотел Владимир идти на Ярослава; Ярослав же, послав за море, привел варягов, боясь отца своего…»46
Ярослав в точности повторял действия самого Владимира, которые тот, будучи новгородским князем, предпринял за тридцать семь лет до этого, во время войны со своим братом Ярополком: тогда Владимир тоже обратился за помощью к варягам, с которыми Новгород связывали постоянные прочные договорные отношения, и привел в город сильную варяжскую дружину. И теперь наемники-скандинавы с готовностью отозвались на призыв его сына: датчане, шведы, норвежцы, исландцы, а также, вероятно, выходцы с южного побережья Балтики поспешили на зов Ярослава, рассчитывая на поживу, которая ожидала их в случае успеха. Новгородцы, по-видимому, готовы были терпеть их присутствие в городе, как готовы были и сами сражаться под знаменами своего князя против ненавистных им киевлян.
Судя по тому, что в летописи рассказ о противоборстве Владимира и Ярослава читается в двух смежных летописных статьях, события разворачивались на рубеже 1014–1015 годов. Год в Древней Руси начинался в марте, следовательно, в действительности речь идет о зимних месяцах и начале весны 1015 года. Ярослав, по-видимому, несколько поспешил: в ту пору войну начинали летом или, самое раннее, в конце весны; наемники же прибыли в Новгород заранее и потому обречены были на вынужденное бездействие. Как известно, это редко идет на пользу воюющей стороне.
Минули май, а затем и первая половина июня. Владимир так и не начал военных действий. Он был уже стар, во всяком случае по меркам своего века, к старости приспели и болезни. Одна из них, в конце концов скосившая князя, помешала ему выступить в поход против непокорного сына. По некоторым сведениям, Владимир намеревался направить в Новгород против Ярослава своего любимца Бориса и именно с этой целью поручил ему дружину. Польский хронист Ян Длугош, живший в XV веке и пользовавшийся в работе над своей «Хроникой» ранними и, возможно, не дошедшими до нас русскими летописями, вообще сообщает о том, что столкновение между Киевом и Новгородом все-таки состоялось: Ярослав будто бы нанял варягов и печенегов (!) и даже захватил Киев и овладел отцовской казной, но затем, уже после смерти отца (умершего от огорчения, причиненного ему сыном), был разбит киевлянами, причем киевские войска возглавляли Борис и… Святополк47. Но это свидетельство едва ли можно признать достоверным. Скорее всего, Длугош смешивает события, которые происходили до и после смерти Владимира. И киевские, и новгородские источники согласно свидетельствуют о том, что до войны между Ярославом и Владимиром дело так и не дошло.
Что же касается Святополка, то в сложившихся обстоятельствах он скорее являлся союзником, а не противником новгородского князя. Оба они в равной степени выступали против отца и особенно против Бориса, посягнувшего на их права наследников отцовской власти. Правда, какими-либо сведениями об их контактах друг с другом мы не располагаем.
В самом конце весны или первых числах июня 1015 года Киев постигла еще одна напасть — очередное нашествие печенегов. «Владимир находился в великой печали, оттого что не мог сам выйти против них, — рассказывает неизвестный автор „Сказания о Борисе и Глебе“ — еще одного житийного произведения, посвященного святым братьям. — И… призвав Бориса… предал в руки ему множество воинов»48. Наверное, это была та самая рать, которую Владимир готовил к войне с Ярославом. Переправившись через Днепр, Борис с воинами двинулся в сторону Печенежского поля, навстречу врагам.
Было ли то обычное нашествие кочевников, привыкших грабить богатые земли Руси? Или действия печенегов кто-то умело направлял извне? Последнее предположение отнюдь не кажется досужей выдумкой, ведь мы уже знаем, что печенеги являлись союзниками польского князя Болеслава — того самого, чьи дочь и зять год с лишним томились в темнице князя Владимира. Месть Болеслава киевскому князю, о которой сообщает Титмар Мерзебургский, как раз и могла выразиться в натравливании кочевников на Русь. Но нашествие печенегов оказалось на руку даже не столько Святополку, сколько Ярославу, который избавился таким образом от войны с собственным отцом. Разумеется, у нас нет оснований предполагать, что и он приложил руку к печенежскому набегу. Но зато лишний раз мы можем убедиться в объективном совпадении на тот момент интересов Ярослава, Святополка и Болеслава Польского.
Между тем печенеги, кажется, и не собирались разорять Киев и другие русские города. Узнав о приближении княжеского войска, они вернулись обратно в степь, и Борису так и не пришлось сразиться с ними. Появление печенегов в русских пределах выглядит скорее демонстрацией силы. Похоже, что кочевники и в самом деле должны были отвлечь внимание киевского князя от иных, внутренних событий в Киевском государстве.
В свою очередь, не спешил и Ярослав. Наемное варяжское войско по-прежнему пребывало в Новгороде, однако поведение его становилось все более вызывающим. Как поступали наемники в захваченных ими городах в Средние века (да и в иные времена), мы хорошо знаем. Вынужденное бездействие разжигает не лучшие страсти в обремененном оружием человеке, а все окружающее представляется ему созданным не для чего иного, как для удовлетворения собственных пагубных страстей и желаний, столь легко достижимых с помощью силы. «Было у Ярослава много варягов, и насилие творили они новгородцам и женам их», — читаем мы в «Повести временных лет». Новгородский летописец выражается чуть более определенно: «В Новгороде же тогда Ярослав кормил множество варягов, боясь рати; и начали варяги насилие творить на мужатых (то есть замужних. — А. К.) женах»49.
Но Новгород отнюдь не был завоеван варягами, и поведение чужаков переполнило наконец чашу терпения горожан. «Сказали новгородцы: „Сего мы насилья не можем стерпети“; и собрались ночью, и перебили варягов в Поромоне дворе» — том самом, который служил местом постоянного пребывания скандинавских наемников в Новгороде. Подробности ночной резни нам неизвестны, но, судя по последующей расправе Ярослава над новгородцами, на Поромоне дворе была перебита не одна сотня человек. Так Новгород оказался расколот на два восставших друг против друга лагеря, причем расколот не только по этническому признаку: новгородцы выступили против наемников, приглашенных в город князем и подчинявшихся только князю. Война внешняя, так и не начавшись, переросла в войну внутреннюю — войну в стане самого Ярослава.
В описании происшедших событий версии киевского и новгородского летописцев существенно расходятся. Автор «Повести временных лет» сообщает, что Ярослав, разгневанный на новгородцев, удалился в свою загородную резиденцию на Ракому. При некоторой доли фантазии его отъезд можно принять за бегство и объяснить опасениями за собственную жизнь, страхом перед разгулом страстей, царившим в городе. Но, согласно Новгородской первой летописи младшего извода, автор которой, вероятно, был более осведомлен о характере происходивших событий, Ярослав с самого начала мятежа пребывал за городом («а князю Ярославу тогда в ту нощь сущу на Ракоме»). Получается, что мятеж в городе начался в его отсутствие, а это выглядит, пожалуй, более правдоподобно.
Во всяком случае, события явно вышли из-под контроля новгородского князя, и Ярослав спешит исправить положение. Однако на первый взгляд он действует совсем не так, как следовало бы ожидать: он вроде бы прощает убийц. «Уже мне сих не кресити» (то есть не воскресить), — так, согласно «Повести временных лет», он отвечает новгородцам и приглашает к себе на Ракому «нарочитых», то есть знатных, мужей — тех самых, что накануне «иссекли» варягов. Новгородская первая летопись и здесь говорит несколько по-другому: Ярослав призвал на Ракому «воев славных тысячу». Но «тысяча» в данном случае — не точное обозначение численности приглашенных Ярославом «мужей»50, а те же самые «нарочитые мужи», входившие в состав особой новгородской военной организации — «тысячи». В отличие от княжеской дружины, «тысяча» составлялась самими новгородцами и, по-видимому, подчинялась князю только в ходе военных действий, но не в мирное время.
Новгородцы безбоязненно явились к князю. Наверное, они чувствовали свою правоту и к тому же никак не ожидали подвоха, всецело полагаясь на княжеское слово. «Уже мне сих не кресити» — это своеобразная формула отказа от родовой мести, формула примирения 51, принятая в те времена, когда слово произнесенное вполне заменяло письменный договор. Но, оказывается, Ярослав лукавил. Приглашая «нарочитых мужей» на Ракому, он с самого начала замышлял хладнокровное и жестокое убийство.
Княжеский двор на Ракоме стал средоточием всех верных князю сил. У Ярослава имелось немало варягов, и, конечно, далеко не все из них были иссечены во время ночной резни. Уцелевшие, спасшиеся, бежавшие из города, равно как и те, кто по какой-то причине отсутствовал в ту ночь в Новгороде, собрались возле Ярослава. С князем была и его личная дружина, также в значительной своей части состоявшая из варягов и потому жаждавшая отмщения за недавнее избиение своих сородичей. Так что Ярослав, хотя и не обладал после случившегося равенством в силах, все же мог надеяться силовыми методами восстановить свою пошатнувшуюся власть. Новгородцы, наверное, понимали это. Если они и решились прийти к князю, то это можно объяснить как данным им княжеским словом, так и уверенностью в том, что они восстали отнюдь не против князя, но лишь против зарвавшихся чужеземцев, нарушивших неписаные законы своего пребывания в городе, а следовательно, и основы власти самого новгородского князя. Ярослав же, по-видимому, считал иначе.
Мы не знаем подробностей его расправы над новгородцами. Летописи сообщают об этом кратко: Ярослав «позвал к себе нарочитых мужей, тех, которые иссекли варягов, и, обольстив их, иссек», — читаем в «Повести временных лет». «Другие же (из тех, кто участвовал в ночном избиении варягов.