Здесь, на Альтинском поле, и произошло событие, решившее исход его противоборства со Святополком. Дружина покинула Бориса. Летопись и княжеские жития объясняют этот разрыв отказом Бориса «искать» отцовского княжения. Летописец рассказывает, что, когда Борис раскинул шатры свои на Альте, воины сказали ему: «Вот, дружина у тебя отчая и воины; пойди, сядь в Киеве, на столе отчем». И отвечал Борис им: «Не стану я поднимать руку на брата своего старейшего. Если умер отец мой, то сей (Святополк. — А. К.) будет мне вместо отца». «И услышав это, разошлись воины от него; Борис же остался с одними отроками своими».
Нам нелегко сегодня объяснить эту покорность ростовского князя, как нелегко и ответить на вопрос: была ли эта покорность на самом деле, или древний агиограф изображает Бориса таким, каким, по его мнению, до́лжно представать пред своими врагами князю-мученику, пользуясь при этом привычными образами, заимствованными из агиографической литературы (в частности, из Жития чешского князя-мученика Вячеслава, известного на Руси; влияние этого памятника, по мнению исследователей, сильно ощущается в «Сказании о Борисе и Глебе»9)? Во всяком случае, было бы неверно видеть в действиях Бориса лишь проявление слабости или робости. Наверное, дело в ином. Борис, может быть, и готов был занять киевский престол, но лишь по прямому волеизъявлению Владимира или киевлян. Случилось иначе, и он не осмеливался вмешиваться в ход событий, ибо увидел в утверждении Святополка на престоле изъявление уже свершившейся Божьей воли. «Благословен Бог! Не отойду, не отбегу от места сего, не стану противиться брату моему старейшему, но как угодно Богу, так и будет!» Эти слова вкладывает в уста святому Борису диакон Нестор, и, хотя Борис едва ли мог отстаивать принцип старейшинства (еще не утвердившийся к тому времени на Руси), для средневекового книжника они с избытком объясняют его подвиг.
Потому ни в летописи, ни в житиях святых братьев мы не найдем описания собственно политической борьбы, то есть именно того, что в первую очередь интересует современного читателя, привыкшего смотреть на события прежде всего с рационалистической точки зрения. Имея в виду эту цель, мы можем воспользоваться лишь отдельными намеками княжеских житий и общими соображениям относительно соотношения сил между отдельными князьями и хода политической борьбы в то время.
Так, у нас есть основания предполагать, что киевляне не готовы были принять Бориса на княжение. Как мы увидим, после его гибели они откажутся принять в город даже его тело. По-видимому, не готовы были оказать поддержку Борису и жители Переяславля — города, возле которого он принял смерть. Во всяком случае, они проявили полное безразличие к его судьбе и не предложили князю укрыться за своими стенами.
Мы не располагаем какими-либо сведениями о прямых переговорах между Святополком и дружиной Бориса, но трудно удержаться от предположения, что новый киевский князь приложил руку к уходу воинов с Альтинского поля. Это было сделать тем проще, что Святополка поддержали киевляне — родичи и соседи тех киевлян, которые находились в войске Бориса.
А послы Святополка появились на Альте как раз в тот момент, когда решалась судьба Владимирова сына. Как свидетельствуют источники, Святополк вступил в переговоры с Борисом, предлагая ему мир и сотрудничество: «Брате, хочу с тобою любовь иметь, а к тому, что отец тебе дал, еще дам!» Борис ответил брату, отправив к нему одного из своих отроков. Кажется, он готов был принять условия, продиктованные братом, признавал Святополка отцом (то есть подчинялся ему как отцу) и надеялся на его снисхождение. Но Святополк уже добился своего: получив известие об уходе Борисовой дружины, он не нуждался более в каких бы то ни было переговорах, а потому попросту задержал Борисова отрока и не дал тому никакого ответа.
Когда, в какой момент принял Святополк решение убить Бориса? Изначально ли замыслил убийство, или такой ход подсказала ему логика политической борьбы? Или, может быть, все получилось случайно, вопреки желаниям киевского князя? Святополк боялся брата как возможного соперника и, вероятно, не до конца доверял киевлянам, опасаясь, что те могут изменить ему, как прежде изменили Борису и посмертной воле самого Владимира. А может быть, тайная ненависть, которую прежде питал Святополк к благополучному и обласканному судьбой брату, с неуемной силой выплеснулась наружу и захлестнула его?
Так или иначе, но он не решился на открытое убийство, но предпочел сделать все тайно, без ведома и согласия киевлян (по крайней мере, так рассказывают древнерусские источники). Он обратился к людям, преданным лично ему и связанным с ним особыми узами. Такие люди нашлись в Вышгороде — городе, в котором он пребывал в последние годы жизни Владимира. «Святополк же пришел ночью к Вышгороду, тайно, призвал Путшу и вышгородских болярцев (уменьшительное от „боляре“, „бояре“. — А. К.) и спросил их: „Преданы ли мне всем сердцем?“ Отвечали же Путша и вышгородцы: „Можем головы свои положить за тебя“. И сказал он им: „Никому не говоря, идите и убейте брата моего Бориса“. Они же обещали ему вскоре все исполнить». Летопись и «Сказание о Борисе и Глебе» называют имена этих вышгородских «болярцев» — будущих злодеев и убийц: Путша, Талец, Еловит (или Елович) и Ляшко. «А отец им сотона, ибо таковы слуги бесовы бывают», — добавляет летописец. Отметим особо имя последнего из названных «мужей»: Ляшко значит «поляк»; возможно, он появился в окружении Святополка после его брака с дочерью Болеслава и оставался при князе все эти годы.
Вот как рассказывает о последних днях блаженного князя автор анонимного «Сказания о князьях-мучениках Борисе и Глебе».
В тот день, когда дружина ушла от Бориса, была суббота. В туге и печали, с удрученным сердцем вошел Борис в шатер свой и заплакал, из глубины сердца испуская жалостные гласы: «Не призри слез моих, Владыко, ибо уповаю на Тебя! Да приму участь рабов Твоих и разделю жребий со всеми святыми Твоими, ибо Ты еси Бог милостивый!» Он уже знал о готовящемся на него покушении, ибо к нему прибыл некий гонец из Киева с тайной и устрашающей вестью… Между тем наступил вечер, и Борис повелел петь вечерню священнику, оставшемуся с ним, а сам вошел в шатер и стал творить вечернюю молитву «со слезами горькими и частым воздыханием и стенанием многим». Потом лег спать, но был сон его «в мысли многой и в печали крепкой и тяжкой и страшной». И, проснувшись рано, до рассвета, увидел Борис, что час уже утренний, а была то святая неделя — воскресный день. И велел Борис священнику своему начинать заутреню; сам же, обув ноги свои и умыв лицо свое, стал молиться Богу, повторяя слова святого псалма: «Господи, что ся умножища стужающии ми? Мнози восстают на мя, мнози глаголют души моей: несть спасения ему в Бозе его. Ты же, Господи, Заступник мой еси… Не убоюся от тем людей, окрест нападающих на мя. Воскресни, Господи, спаси мя, Боже мой, яко Ты поразил еси вся враждующия ми всуе: зубы грешников сокрушил еси. Господне есть спасение, и на людях Твоих благословение Твое» (Пс. 3). И еще из Псалтири: «Боже мой! я вопию днем, — и ты не внемлешь мне, ночью, — и нет мне успокоения… Ибо псы окружили меня; скопище злых обступило меня; пронзили руки мои и ноги мои» (Пс. 21:3, 17). «Господи Боже мой, на Тя уповах, спаси мя от всех гонящих мя и избави мя» (Пс. 7:2).
Борис готовился встретить смерть со всем достоинством своим — княжеским и человеческим. Агиограф особо отмечает обряд обувания ног князя-мученика: согласно византийской традиции (а отчасти и в соответствии со славянскими обычаями), этот обряд символизировал принятие высшей, цесарской или княжеской власти; Борис принимает смерть как полновластный князь, готовый уступить своему брату жизнь, но не княжескую честь. Он очищается и духовно, и телесно: омывает лицо свое чистой водою, а душу — словами святого псалма.
Посланные же Святополком злые убийцы еще ночью подступили к Альте, к тому месту, на котором стоял Борис. Однако, слыша молитву святого, они не решились нападать на него. И тогда услыхал Борис зловещий шепот вокруг шатра своего и понял, что идут убивать его. «И затрепетал он, и потекли слезы из глаз его». Священник же и отрок, прислуживающий Борису, взглянули на святого, «и увидели господина своего печалью и скорбью объятого, и также расплакались горько».
В это время и ворвались в шатер посланцы Святополка. Словно дикие звери, набросились они на святого и пронзили сулицами (короткими копьями) честное его тело. Увидев это, один из отроков Бориса, некий угрин (венгр) по имени Георгий, пал на тело блаженного, прикрывая его собою; они же убили и его вместе с князем. Древний агиограф рассказывает, что был тот Георгий более других любим Борисом и в знак любви и отличия князь некогда возложил на него златую гривну — шейное украшение.
Убийцы предали земле и других отроков князя Бориса. С Георгия же захотели снять златую гривну, но не смогли сделать этого. И тогда они отрубили юноше голову и так сняли драгоценное украшение. После тело Георгия так и не смогли найти на месте побоища; голову же, согласно церковному преданию, обрел родной брат Георгия Угрина, Ефрем. Он также входил в число слуг князя Бориса Владимировича, но по какой-то причине не был вместе со своим князем на Альте и таким образом остался жив. Впоследствии, согласно преданию, Ефрем удалился на реку Тверцу, приток Волги, где близ города Торжка основал странноприимный двор, а затем принял иночество и поставил церковь и монастырь во имя святых братьев Бориса и Глеба. Согласно житию, преподобный Ефрем Новоторжский умер глубоким старцем 28 января 1053 года. В построенной им церкви вместе с его мощами покоилась и отрубленная глава святого Георгия10.
Из всех слуг святого Бориса удалось спастись еще одному брату Георгия — будущему иноку киевского Печерского монастыря Моисею Угрину. О жестокой участи этого юноши нам еще предстоит говорить на страницах книги.
Жития святого свидетельствуют, однако, что Борис умер не сразу. Когда убийцы, посчитав его мертвым, занялись грабежом, он нашел в себе силы и в оторопе выскочил из шатра («…ибо ранен был не в сердце», — добавляет составитель одной из редакций «Сказания»