— А. К.), другой же насеет, иные же пожинают и вкушают пищу неоскудевающую; так же и сей. Ибо отец его, Владимир, землю взорал (распахал. — А. К.) и умягчил, рекше Крещением просветив; сей же насеял книжными словесами сердца верных людей; а мы пожинаем, учение приемлющее книжное»1.
Автор этих слов принадлежал к поколению сыновей и внуков князя Ярослава, но слова его в полной мере могут быть отнесены и к нам. Ибо если собственно Крещение Руси, то есть исторический выбор, на тысячелетие определивший судьбы страны и народа, явилось великой заслугой отца Ярослава, князя Владимира, то на долю Ярослава и книжников его поры выпали осмысление и уяснение этого исторического выбора, выработка тех нравственных и политических основ жизни общества, которые впоследствии и получили название русского православия и которые в значительной степени определяют нашу жизнь и по сей день. И в этом смысле жизнеописание князя Ярослава является прямым продолжением жизнеописания его отца, князя Владимира Святославовича (Владимира Святого), которое вышло в свет в серии «Жизнь замечательных людей» несколькими годами раньше2.
Личность князя Ярослава Владимировича, несомненно, заслуживает внимания. Имя его знакомо нам еще со школьной скамьи, а время его правления (1019–1054) справедливо отмечено в учебниках как «золотой век» Киевской Руси. Князь Ярослав был едва ли не единственным из правителей России, которому посчастливилось войти в историю с прозвищем «Мудрый» — пожалуй, наиболее лестным и наиболее почетным для любого государственного мужа. Правда, в летописи или других памятниках древнерусской общественной мысли мы не найдем этого прозвища: книжники средневековой Руси именовали Ярослава «Великим» (например, в «Слове о погибели земли Русской»), «Старым» (в «Слове о полку Игореве») или «Большим» (в одной из родословных книг). Но ведь и эти прозвища показывают отношение потомков к князю. В сознании русских людей Ярослав навсегда остался идеальным правителем, одним из устроителей и радетелей Русской земли, впоследствии — вопреки ясно выраженной воле самого Ярослава — распавшейся на отдельные враждующие друг с другом княжества.
Впрочем, само слово «мудрый» имело в Древней Руси несколько иное значение, чем сейчас. «Сий же премудрый князь Ярослав…» — писал о нем киевский летописец XII — начала XIII века, один из редакторов Ипатьевской летописи3, и слова эти означали оценку не только выдающихся умственных способностей князя, но и и других черт его характера — благочестия, богобоязненности, стремления к божественному устроению всей жизни. Ибо «страх Господень есть истинная премудрость, и удаление от зла — разум» (Иов. 28:28). А потому мудрость и благочестие в принципе не различались, соединяясь в понятии богомудрости — высшем проявлении человеческой мудрости. И этим качеством древнерусские книжники в полной мере наделяли киевского князя.
«Был муж тот праведен и тих, хотя в заповедях Божиих…» — вот еще одна характеристика Ярослава, принадлежащая диакону Нестору, одному из самых знаменитых писателей Древней Руси, автору «Чтения о святых мучениках Борисе и Глебе» (конец XI — начало XII века). Зная историю утверждения Ярослава на киевском престоле (а он принял власть над Русью в результате длительной и кровопролитной борьбы), трудно согласиться с такой оценкой. Но это оценка идеального князя, которому по определению должны быть присущи перечисляемые Нестором качества. Именно таким идеальным князем представлялся Ярослав и Нестору, и книжникам более поздней поры. «И [хотя] был хромоног, — вспоминал о физическом недуге князя Ярослава автор Софийской первой летописи, — но умом совершен, и храбр на рати, и христиан любил, [и] сам книги читал»4. Или, как в пространном и излишне велеречивом варианте той же похвалы в знаменитой «Степенной книге царского родословия» (XVI век): «Аще же и хромоног бяше, но благоразумным велемудрием преудобрен, во бранех же храбр и мужествен бе, наипаче же Божий страх имея; от благого же произволения и отеческим богомудрственным стопам правомерно последуя и все православные догматы по Бозе трудолюбно утвержая и все христианские законы непревратно исправляя и прочие благочестивые уставы не умаляя, ни превращая, но паче сугубо наполняя… на святость и на украшение Богом дарованной им державы»5.
Но это лишь один из возможных портретов князя. Источники знают и другого Ярослава — более приземленного и далеко не всегда оказывающегося на высоте своего положения. Летописцы, писавшие при жизни князя или спустя немного времени после его кончины, отмечали не только его успехи и свершения, но и его явные промахи и неудачи, приводили красноречивые примеры не только его рассудительности и благочестия, но и его чрезмерной жестокости и неблагодарности, злопамятности, малодушия или даже трусости, которые князь проявлял в самые ответственные минуты жизни. Историков Новейшего времени это обстоятельство нередко ставило в тупик. Привыкшие к тому, что придворный историограф должен лишь восхвалять и прославлять своего князя, и забывающие о том, что летописец далеко не всегда ощущал себя придворным историографом и с совсем иными целями, нежели простое желание угодить князю, брался за свой труд, они были склонны видеть в подобном изложении событий нечто явно враждебное Ярославу. А отсюда делался вывод о существовании глубокой пропасти, разделявшей княжескую власть и общество в годы его княжения, о крайней неприязни, которую подданные питали к своему князю, о пренебрежении Ярослава к нуждам своей страны. Так, в трудах историков второй половины XX столетия сложился еще один образ Ярослава — некоего «хромоногого, трусливого, но властолюбивого князя, опиравшегося на наемное войско и готовившего народу суровые статьи княжеского закона»6.
Каким же на самом деле был этот человек? Увы, мы вряд ли сможем ответить на этот вопрос. Наверное, он не был безгрешен. Но по меньшей мере несправедливо было бы назвать его корыстолюбивым хищником, пекущимся только о личной выгоде.
Признаемся сразу: мы не готовы предложить читателю разгадку личности Ярослава. И дело не только в том, что у нас нет права судить великого человека, вынося ему обвинительный или оправдательный приговор. Просто мы слишком мало знаем о нем. Историк, пишущий о временах Древней Руси, вообще поставлен в заведомо невыгодное положение: в его распоряжении настолько мало источников, и источники эти настолько отрывочны, путаны и противоречивы, что сложить из них хоть сколько-нибудь целостную и достоверную картину происходившего — дело почти невозможное. Даже внешняя, самая общая канва биографии Ярослава может быть намечена лишь сугубо гипотетически, едва различимой пунктирной линией. Едва ли не каждое свидетельство источников о нем требует кропотливого текстологического исследования (в большинстве случаев еще не проведенного); едва ли не каждое деяние, совершенное им, вызывает различные и даже взаимоисключающие трактовки ученых. Датировки многих — и притом важнейших — событий его жизни колеблются в пределах десятилетий; относительно многих его военных походов ученые спорят даже не о том, чем они были вызваны и какие последствия имели, а были ли они вообще на самом деле…
Не раз и не два по ходу работы над книгой автор впадал в уныние и даже отчаяние, ибо князь Ярослав не становился для него ни ближе, ни понятнее по мере того, как книга приближалась к концу. Слишком многое так и осталось на стадии домыслов и предположений: зачастую автор отчетливо видел возможность прямо противоположных трактовок того или иного свидетельства источников и далеко не всегда был уверен в правильности той, которой отдавал предпочтение (отсюда, между прочим, столь обширные примечания, составившие значительную часть книги). И, пожалуй, единственное, что побуждало его все же продолжать свой труд, помимо вполне понятных соображений как финансового, так и морально-этического порядка, — так это осознание того, что даже простая сводка внешних фактов биографии князя (до сих пор так и не осуществленная в исторической литературе), более или менее полный анализ источников, хотя бы косвенно освещающих его деятельность, могут оказаться небесполезными для будущих жизнеописателей Ярослава Мудрого, которые, надо надеяться, окажутся удачливее и талантливее автора настоящей книги.
Яко же бо се некто землю разорить, другыи же насееть, ини же пожинають и ядять пищю бескудну, тако и сь. Отець бо сего Володимер землю взора и умячи, рекше крещеньемь просветив, сь же насея книжными словесы сердца верных людии, а мы пожинаем, ученье приемлюще книжное…
…Ярослава эпоха вообще завершает по-своему организационную работу Владимира и закладывает основы политического быта Киевской Руси, надолго определившие ход русской исторической жизни.
Глава первая. Детские годы. Киев
Детские, самые ранние годы Ярослав, вероятно, провел не в самом Киеве, но в ближнем сельце Предславино, принадлежавшем его матери, княгине Рогнеде. Сельцо находилось на берегу речки Лыбедь, впадавшей в Днепр. Сейчас это, можно сказать, ручей, но во времена Владимира и Ярослава Лыбедь была вполне судоходной, и взору княжича из окна материнского терема могли открываться не только давно освоенные киевлянами городские поместья, пашни и огороды, но и речная гладь, по которой то и дело сновали княжеские челны, купеческие ладьи и лодки простолюдинов — свидетели той бойкой, ни на минуту не прекращающейся жизни, что бурлила вокруг.
Мать Ярослава, Рогнеда, до времени оставалась любимой женой князя Владимира. Он явно для всех благоволил ей, предпочитая ее остальным своим женам и многочисленным наложницам, был частым гостем в ее покоях и охотно оставался здесь на ночлег. Рогнеда и родила ему больше детей, чем четыре других законных (или по-русски «водимые») жены князя, — четырех сыновей и двух дочерей.