Тогда же (если не раньше) Ярослава покинула и часть варягов. «Прядь об Эймунде» привычно объясняет их уход скупостью русского князя и его отказом выполнить взятые на себя обязательства: «Прошли лето и зима, ничего не случилось, и опять не выплачивалось жалованье»1. Вероятно, Ярослав полагал, что уже не нуждается в услугах Эймунда и его людей, а может быть, не хотел портить отношения с киевлянами, обременяя их пребыванием в городе буйных и вечно недовольных наемников-скандинавов. Новый киевский князь, несомненно, умел при случае пренебречь обычаем, общепринятыми нормами поведения, особенно если это было выгодно ему или могло принести пользу его державе.
В конце концов норвежцы во главе с Эймундом окажутся у племянника и будущего противника Ярослава — полоцкого князя Брячислава Изяславича. С Ярославом же останется шведская дружина во главе с родичем Ингигерд Рёгнвальдом Ульвссоном, который, напомним, появился на Руси летом 1019 года.
Но если Ярослав полагал, что с его победой над Святополком борьба за власть над Русской землей завершилась, то он ошибался. Распри среди оставшегося в живых потомства Владимира Святого все еще не были преодолены, а значит, сохранялась благоприятная почва для новых кровопролитных междоусобных войн, и князю Ярославу предстояло очень скоро убедиться в этом. Удивительно, но прежде всего угрозу таил для него Новгород — тот самый город, который служил ему главной базой в его войне за Киев.
Так уж случилось, что на протяжении большей части своей жизни, по крайней мере с того времени, когда в источниках появляются первые достоверные сведения о нем, Ярославу приходилось в полном смысле слова разрываться между Киевом и Новгородом. Его жизнь в равной мере принадлежит этим городам. Будучи новгородским князем, он вступил в борьбу за Киев, оказавшись же на киевском престоле, особенно на первых порах, постоянно возвращался в Новгород и проводил там едва ли не больше времени, нежели в Киеве, то вмешиваясь в ход собственно новгородских дел, то черпая на севере силы для того, чтобы вести войну на юге. И наиболее сложные и запутанные проблемы, возникшие перед ним вскоре после его окончательного утверждения в Киеве, исходили именно отсюда.
События первых двух-трех лет киевского княжения Ярослава чрезвычайно скупо и противоречиво освещены русскими летописями. Восстанавливая их ход, исследователи вынуждены постоянно прибегать к сравнению различных летописных сводов, домысливая причины, по которым то или иное событие оказалось пропущенным в одной летописи, но присутствует в другой. Среди тех событий в жизни Ярослава, о которых мы знаем более или менее определенно, выделим три: рождение у киевского князя сына Владимира, расправу с новгородским посадником Константином Добрыничем, некогда оказавшим ему столь значимую услугу, и, наконец, войну с племянником, полоцким князем Брячиславом Изяславичем. Точные датировки этих событий (кроме, пожалуй, рождения Владимира Ярославича) и даже их последовательность остаются не вполне выясненными. Между тем каждое из них оставило заметный след в биографии героя нашего повествования.
Князь Владимир Ярославич, которого летописи называют старшим сыном Ярослава Мудрого[54], родился в 1020 году2. Несомненно, его появление на свет стало важной вехой в жизни Ярослава, поскольку заметно укрепляло его позиции как нового киевского князя, основателя новой ветви династии русских князей.
Но еще большее значение имело рождение сына для супруги князя Ярослава, шведской принцессы Ирины-Ингигерд. Судя по свидетельству скандинавских саг, это была женщина решительная и властная, не уступавшая характером самому Ярославу. Саги всячески расхваливают ее ум и добродетели; по мнению их авторов, Ингигерд сумела во многом подчинить себе своего супруга. «Она была мудрее всех женщин и хороша собой, — читаем, например, в одном из сборников саг, так называемой „Гнилой коже“ (с этих слов, кстати, начинается сборник). — Конунг (Ярослав. — А. К.) так любил ее, что ничего не мог сделать против ее воли»3. Как и большинство скандинавских женщин того времени, Ингигерд владела многими искусствами, в том числе и искусством врачевания: она способна была дать дельный совет и облегчить страдания больного, если к ней обращались за помощью, а такие случаи, как следует из саг, бывали, и нередко4.
Саги сохранили нам и некое возвышенно-поэтическое описание внешности Ингигерд. Принадлежит оно, между прочим, не кому иному, как норвежскому конунгу Олаву Харальдссону (Олаву Святому), бывшему претенденту на руку шведской принцы. Осень и зиму 1029/30 года изгнанный из Норвегии Олав провел на Руси, при дворе Ярослава Мудрого, где имел возможность повидаться со своей прежней невестой, и даже посвятил ей песнь, две висы (строфы) которой сохранились в записи саги, посвященной этому норвежскому правителю.
«Так случилось однажды, когда конунг Олав был в Гардарики, что княгиня Ингигерд отправилась из страны по своим делам, — рассказывается в саге. — Посмотрел конунг Олав на ее отъезд и сказал вису: „Я стоял на холме и смотрел на женщину, как ее несла на себе прекрасная лошадь; прекрасноокая женщина лишила меня моей радости; приветливая, проворная женщина вывела свою лошадь со двора, и всякий ярл поражен ошибкой“.
И еще он сказал: „Некогда росло великолепное дерево, во всякое время года свежезеленое и с цветами, как знала дружина ярлов; теперь листва дерева быстро поблекла в Гардах; женщина повязала золотую повязку на свою голову“»5.
Строки эти были произнесены спустя десять лет после того, как «прекрасноокая» Ингигерд появилась на Руси. К тому времени она родила Ярославу уже трех или четырех сыновей (четвертый, Всеволод, родился как раз в 1030 году) и, может быть, нескольких дочерей. Время и в самом деле заставило ее «повязать золотую повязку на свою голову», ибо она вышла замуж и, следовательно, должна была появляться на людях в соответствующем своему положению головном уборе. Но, надо полагать, Олав имел в виду и иную повязку — ту, что неизменно накладывает на женщину время: «…листва дерева быстро поблекла в Гардах».
Если верить сагам, Олав и Ингигерд продолжали питать друг к другу самые нежные чувства и даже были тайными любовниками. «Они любили друг друга тайной любовью», — свидетельствует, например, «Прядь об Эймунде». «…Ему было с Ингигерд лучше, чем со многими другими женщинами…» — сообщает автор только что процитированной «Саги об Олаве». Говорили также, что они находились в оживленной переписке: «И посылали они друг другу, конунг Олав в Нореге и Ингигерд, многие свои драгоценности и верных людей»6. Но в строках, произнесенных Олавом, мы едва ли найдем какие-то проявления любовного трепета. Олав сдержан, и если что-то и бросается нам в глаза в его висах, посвященных супруге «конунга Ярицлейва», так это именно сдержанность, спокойная печаль, навеянная неотвратимостью произошедших изменений. Он видит Ингигерд такой, какой она, по-видимому, и была в зрелые годы, а не такой, какой ее могло бы увидеть пылкое влюбленное сердце. Между тем сама Ингигерд, вполне возможно, была иного мнения относительно чувств, которые питал к ней норвежский конунг, и, подобно большинству женщин, стремилась увидеть влюбленность там, где на деле имело место одно лишь благожелательное сочувствие. Впрочем, доверять сагам, записанным столетия спустя после смерти своих героев и построенным по всем законам романтического, куртуазного жанра, в подобных вопросах едва ли представляется возможным.
Рассказывая об отношениях между Ингигерд и ее законным супругом, «конунгом Ярицлейвом», саги сообщают и о размолвках и даже о весьма бурных ссорах, о неком явном пренебрежении, которое княгиня выказывала порой своему мужу. Одной из таких ссор как раз и посвящен рассказ из «Гнилой кожи», начало которого мы процитировали выше (как и в большинстве саг, отношения между Ингигерд и «конунгом Ярицлейвом» осложнены здесь уже упоминавшейся романтической историей любви или по крайней мере симпатии Ингигерд к норвежскому конунгу Олаву Харальдссону).
Автор саги рассказывает, что «конунг Ярицлейв», который правил в «Гардарики», «велел построить себе прекрасную палату с великой красотой, украсить золотом и драгоценными камнями и поместил в ней добрых молодцов, испытанных в славных делах; утварь и боевую одежду выбрал для них такую, какой они уже раньше оказались достойными, и все находили, что и убранство палаты, и те, кто были в ней, подходят к тому, как она устроена». Надо полагать, что описание этой княжеской палаты отражает в первую очередь представления самих скандинавов о великолепии и богатстве и только затем (да и то лишь гипотетически) — какие-то русские реалии. «Она была обтянута парчой и ценными тканями. Сам конунг был там в княжеской одежде и сидел на своем высоком месте. Он пригласил к себе многих почетных друзей своих и устроил пышный пир». Ярослав не преминул похвастаться великолепием своего дворца и перед княгиней. Когда та, разумеется, «в сопровождении прекрасных женщин», вошла в палату, конунг встал ей навстречу и «хорошо приветствовал ее», а затем спросил: «Видела ли ты где-нибудь такую прекрасную палату и так хорошо убранную, где, во-первых, собралась бы такая дружина, а во-вторых, чтобы было в палате такое прекрасное убранство?» Как и следовало ожидать в скандинавской саге, дочь шведского конунга и недавняя возлюбленная норвежского героя нашла что противопоставить роскоши русского князя. «Господин, — говорит она, — в этой палате хорошо, и редко где найдется такая же или бо́льшая красота, и столько богатства в одном доме, и столько хороших вождей и храбрых мужей, но все-таки лучше та палата, где сидит Олав конунг, сын Харальда, хотя она стоит на одних столбах». Эти слова вызвали приступ гнева у Ярослава, и все закончилось совсем не так торжественно, как начиналось. «Конунг рассердился на нее и сказал: „Обидны такие слова… и ты показываешь опять любовь свою к Олаву конунгу“, — и ударил ее по щеке. Она сказала: „И все-таки между вами больше разницы… чем я могу, как подобает, сказать словами“. Ушла она разгневанная и говорит друзьям своим, что хочет уехать из его земли и больше не принимать от него такого позора». И лишь после уговоров «друзей» (надо думать, скандинавов) Ингигерд согласилась несколько смягчиться к супругу; в свою очередь, и Ярослав, очевидно, почувствовавший угрызения совести, не только выразил готовность помириться с женой, но и согласился исполнить для нее «то, чего она попросит». В знак примирения Ингигерд потребовала пос