ому, именно Ингигерд с самого момента появления на Руси выполняла своеобразную и чрезвычайно важную роль посредника во взаимоотношениях между ее мужем и пришлыми скандинавами. Видимо, отнюдь не случайно саги подчеркивают особую близость к русской княгине-шведке Рёгнвальда Ульвссона, возглавившего прибывший на Русь шведский отряд. И, следовательно, ссора между норвежцами Эймунда и шведами Рёгнвальда (с которой сага и начинает рассказ о полоцкой войне «конунга Ярицлейва») действительно не могла обойтись без ее непосредственного участия.
Так или иначе, но мир между князьями, скрепленный передачей Брячиславу двух городов на полоцко-новгородском пограничье, был заключен. Правда, летописи содержат несколько двусмысленный текст. По заключении мира «воеваше Брячислав с великим князем Ярославом вся дни живота своего» — из этих слов, казалось бы, можно сделать вывод о том, что Брячислав до конца своей жизни воевал против киевского князя. Это, однако, вовсе не обязательно. История последующих войн Ярослава Мудрого показывает, что полоцкий князь был для него скорее союзником, чем противником. Во всяком случае, ни о каких войнах между ними источники не сообщают. Так что слова «воеваше… с великим князем», по-видимому, надо понимать именно в смысле «воевал вместе с великим князем».
Как мы видели, мир с Брячиславом достался Ярославу совсем не дешевой ценой. Но с другой стороны, отказ от тех или иных территорий ради заключения выгодного союзного договора становился для него привычным способом улаживания сложных политических конфликтов. В самом деле, разве не уступкой Ладоги приобрел он помощь шведского конунга Олава в критические для себя месяцы войны с Болеславом и Святополком? Победа же в этой войне стоила ему еще дороже: покинув Киев и разорвав союз со Святополком, польский князь удержал за собой Червенские грады — обширную и богатейшую область на западе Древнерусского государства. В руках Болеслава (или, может быть, сторонников Святополка) осталось и Берестье — западный форпост Туровского княжества. Теперь Ярослав шел на уступку еще двух городов из прежних владений своего отца.
П. Лебедев. Князь Ярослав I Владимирович. «Исторический альбом тысячелетия России. Портреты Царского дома земли Русской». 1876
При этом, помимо уже названных областей и городов, Ярослав утратил контроль и над рядом других окраинных земель прежней державы Владимира Святого. Так, очевидно, после начала смуты 1015–1019 годов из-под власти Киева вышла Вятичская земля, которая оставалась фактически независимой до конца XI века. Само собой разумеется, что власть Ярослава не распространялось и на отдаленную Тьмуторокань, где княжил его брат Мстислав. Еще один Владимирович, уцелевший в кровавой междоусобице, Судислав, владел Псковской землей — впрочем, судя по летописи, это был слабый и безынициативный правитель, едва ли представлявший для Ярослава прямую угрозу.
По-видимому, Ярослав тех лет стремился не столько к расширению своих владений, сколько к укреплению своей власти над теми территориями, которые находились в его руках. Поэтому он без сожаления оставлял ту или иную область, для удержания которой у него недоставало сил. И такая политика в конечном итоге принесла ему успех. Пройдет время — и Ярославу удастся заполучить обратно почти все те земли, которые он потерял в начале своего княжения.
Первый шаг в этом направлении Ярослав попытался сделать уже на следующий год после завершения полоцкой войны. «Приде Ярослав к Берестью», — кратко сообщает «Повесть временных лет» под 1022 годом38. Очевидно, поход был направлен против Болеслава Польского, в чьих руках находился этот древнерусский город. Однако никаких подробностей военных действий летописи не сообщают.
Занял ли Ярослав Берестье или только «пришел», то есть подступил к нему, остается неизвестным. Конечно же, он рассчитывал на успех, и, по-видимому, не без оснований. К началу 20-х годов XI века могущество Польской державы постепенно стало сходить на нет. Прежде непобедимый Болеслав начал терпеть поражения: в частности, как раз около 1022 года он потерял Моравию, в которую вступили войска чешского князя Олдржиха и его сына Божетислава, приблизительно в это же время женившегося на сестре могущественного швабского герцога Оттона Белого. Множество поляков, попавших в плен в Моравии, было продано в рабство венграм. Чешский хронист Козьма Пражский, от которого мы знаем обо всех этих событиях, сообщает также о каких-то внутренних потрясениях в Польше в том же 1022 году: «В лето от Рождества Христова 1022. В Польше происходило преследование христиан»39. Вероятно, Ярослав, осведомленный о неудачах Болеслава на западе и о неурядицах в самой Польше, попытался вернуть себе часть утраченных им земель. Но насколько ему удалось преуспеть в этом, мы, повторюсь, не знаем.
Среди киевских событий первых лет пребывания Ярослава на «златом» киевском престоле источники, предположительно, позволяют назвать еще одно — перенесение останков князя Глеба со Смядыни в Вышгород. Если судить по памятникам так называемого Борисоглебского цикла (то есть по анонимному «Сказанию о святых князьях» и «Чтению» преподобного Нестора), инициатива их отыскания и перенесения в Киевскую область принадлежала лично князю Ярославу Владимировичу. Автор «Сказания» рассказывает, что, «переяв всю волость Русскую», Ярослав «начал вопрошать о телесах святых — как и где положены? И о святом Борисе поведали ему, что в Вышгороде положен, а о святом Глебе не все ведали, что близ Смоленска убит был. И тогда сказали ему о том, что слышали от приходящих из тех мест: как видели свет и свечи в пустом месте. И слыша это, послал Ярослав к Смоленску пресвитеров (священников. — А. К.) для отыскания тела, сказав, что „то есть брат мой“». Тело святого Глеба, найденное, по свидетельству Нестора, некими «ловцами», то есть охотниками, положили «с крестами, и со свечами многими, и с кадилами, и с честью многою» в «кораблец», заранее приготовленный смоленским наместником, и отвезли в Вышгород, где похоронили у церкви Святого Василия, рядом с телом святого Бориса40.
Впрочем, каких-то надежных хронологических ориентиров, позволяющих точно датировать это событие, источники не содержат, а потому время перенесения мощей со Смядыни в Вышгород определяется историками по-разному41. Да и относительно личного участия князя Ярослава в этом действе у нас есть определенные сомнения42. Во всяком случае, с течением времени память о погребении святых в Вышгороде успела полностью стереться, хотя, по рассказу княжеских житий, иногда на месте их погребения видели огненный столп, а иногда слышали ангельское пение. Однажды близ того места остановились некие варяги (очевидно, состоявшие в качестве наемников в дружине Ярослава и принимавшие участие в одной из его войн), один из них по незнанию ступил на саму могилу — и тотчас ноги его опалило пламенем, исшедшим от гроба. «И оттоле не смели близ приступать, но со страхом покланялись». Однако святость невинно убиенных княжичей была вполне осознана много позже, кажется уже в последние годы жизни Ярослава Мудрого.
Год 1023-й, кажется, не отмечен в жизни Ярослава какими-то памятными событиями. Под 1024 же годом летописи рассказывают о поездке князя из Новгорода в Суздальскую землю, охваченную в то время массовыми языческими выступлениями.
«Ярослав был в Новгороде тогда, — читаем в „Повести временных лет“. — В се же лето въсташе (поднялись? Объявились? — А. К.) волхвы в Суздале, избивали старую чадь по дьяволю наущению и бесованию, говоря, будто те держат гобино (урожай, хлебные запасы. — А. К.); был мятеж великий и голод по всей той стране. Пошли по Волге все люди в Болгары, и привезли жито, и так ожили». В Софийской первой и близких к ней летописях этот рассказ уточнен и дополнен: «…Встали волхвы лживые в Суздале и принялись избивать старую чадь, баб, говоря, будто те держат гобино и жито и голод пускают. И был мятеж великий и глад по всей земле той, так что мужья жен своих отдавали в челядь, чтобы прокормиться; пошли по Волге все люди в Болгары, и привезли пшеницу и жито, и так ожили…»43
Смысл происходивших в Суздальской земле событий ясен лишь отчасти. Историки советского времени, как правило, рассматривали их исключительно с классовых позиций: как антифеодальное восстание, порожденное развитием феодальных отношений и свидетельствующее об обострении классовой борьбы в обществе44 — непременном условии функционирования жесткой социологической схемы, согласно которой в Киевской Руси уже к началу XI века господствовал феодальный строй. Как и большинство подобных схем, эта схема, конечно же, очень далека от действительности и страдает чрезмерной прямолинейностью. Никаких свидетельств антифеодального характера суздальских волнений в нашем распоряжении нет и, очевидно, быть не может, поскольку классовые отношения на Руси (тем более в Северо-Восточной Руси) к началу XI века еще не зашли так далеко. Но определенный социальный характер события, несомненно, имели. Это обстоятельство приходится оговаривать особо, поскольку в отечественной историографии существует и иная, прямо противоположная только что изложенной точка зрения, согласно которой никакого «мятежа» в Суздальской земле вообще не было и речь может идти лишь о неверном понимании историками летописных источников45.
Так что же произошло на самом деле?
Очевидно, что «мятеж великий», о котором рассказывают летописцы, был вызван голодом, поразившим «всю ту страну», то есть Суздальскую землю. Масштабы голода оказались чрезвычайно велики: люди продавали своих жен и близких в рабство, чтобы избавить себя от лишних ртов и хоть как-то спасти их и спастись самим. Запасов хлеба, обычно имевшихся в распоряжении общины и представителей княжеской администрации, на этот раз явно не хватило. Возможно, это объясняется тем, что недород продолжался не один год, — возможно, сказались последствия княжеских междоусобиц и неурядиц предшествующих лет. Ярославу, напомним, приходилось тратить громадные суммы денег на оплату наемников и своего новгородского войска, на работы по восстановлению Киева и другие неотложные нужды. Оставшаяся без своего князя Суздальская земля, вероятно, служила объектом беспрепятственного и бесконтрольного вывоза дани.