Как всегда бывает в таких случаях, люди поспешили заручиться помощью высших сил и обратились к языческим жрецам — волхвам. Последние и без того оставались в силе в этих краях, едва затронутых христианским влиянием, теперь же они встали во главе всего движения и придали ему ярко выраженную религиозную окраску. Но голод обострил и все социальные противоречия, особенно нетерпимые в эпоху ломки старых, традиционных форм общественной жизни. Гнев людей обратился прежде всего против «старой чади», то есть «лучших» людей, занимавших наиболее высокое положение на социальной лестнице тогдашнего общества, очевидно, представителей местной родоплеменной знати. Судя по софийско-новгородским летописям, непосредственно в голоде были обвинены наиболее уязвимые с традиционной точки зрения члены общества: женщины, особенно знатные («бабы», «старая чадь», по словам летописца), а также старики и старухи.
Н. К. Рерих. Колдуны. 1905
Волхвы обвиняли их в том, что они «держат гобино». Эту летописную фразу можно понимать по-разному. «Гобино» — хлебный урожай, изобилие: здесь никаких загадок не возникает. Но что значит «держат»? Удерживают физически, то есть держат в своих руках, как казалось многим историкам прошлого? Едва ли. Скорее, значение этого слова в данном случае иное: «держат» в смысле «задерживают», «препятствуют»46. Более отчетливо суть происходящего раскрывают летописи XV века: «старая чадь, баба» «держат гобино и жито и голод пускают» (то есть препятствуют доброму урожаю, изобилию земных плодов, распространяют неурожай, голод; именно они были объявлены причиной постигшей область катастрофы).
Подобные представления свойственны языческому обществу, и не только славянскому. Традиционные верования многих народов напрямую связывали изменения, происходящие в природе (изобилие плодов или, наоборот, неурожай, засуху, голод), с судьбами тех или иных людей, как правило, наиболее уважаемых членов общества, «старцев», «старой чади». Неурожай, разного рода природные бедствия, мор требовали непосредственного вмешательства людей, определенных магических действий и, в частности, ритуального умерщвления тех, кто волей или неволей «задерживает» урожай. Таковых находили прежде всего среди стариков и старух, «зажившихся» на земле дольше отведенного им срока и тем самым препятствующих «обновлению» самого внешнего мира (судя по этнографическим материалам, добровольный уход старых людей из жизни был повсеместным явлением в первобытном обществе). Рассказ летописи обнаруживает удивительное сходство с преданиями, сохранявшимися в украинском фольклоре еще в XIX веке, о ритуальных убийствах во время голода стариков и старух47. Но летопись акцентирует внимание не просто на стариках, но на «старой чади», то есть на «лучших» людях: в этом, несомненно, сказалось социальное расслоение, уже произошедшее в обществе.
Выбор женщин в качестве объекта ритуальных убийств также весьма показателен. Смысл происходившего в Суздальской области несколько проясняют схожие события, которые имели место в Северо-Восточной Руси несколькими десятилетиями позже, в 70-е годы XI века, во время очередного голода: тогда два волхва, объявившиеся в Ярославле, также указывали на тех, кто «обилье держит»; двигаясь по Волге, они убивали «лучших жен», говоря про каждую из них, будто «та жито держит, та мед, та рыбу» и т. д. 48 «Более стойкая сохранность архаических ритуалов в женской среде, бо́льшая устойчивость женской обрядности, а также переход на женскую среду обрядности, составлявшей прежде мужскую компетенцию, — характерные процессы при деградации ритуального действа», — пишет современная исследовательница славянской языческой обрядности49. Несомненно, именно такая пережиточная стадия существования обряда, проявлявшаяся лишь в экстремальных условиях жесточайшего голода, нарушавших нормальную жизнедеятельность общества, и была зафиксирована событиями 1024 и 1070 годов.
Как следует из летописи, массовые убийства стариков, старух и жен «лучшей чади» явились лишь одним из средств преодоления голода, и, наверное, не самым действенным. Другая, более прозаическая мера дала несравненно лучшие результаты. Хлеб удалось привезти из Волжской Болгарии — многовекового восточного соседа Руси. Это мусульманское государство на средней Волге и Каме существовало прежде всего за счет международной торговли. Болгарские купцы охотно и много торговали и с русскими землями, и со странами Востока — по-видимому, спасительный для суздальцев хлеб имелся там в достатке. Что предложили взамен голодающие, догадаться нетрудно: надо полагать, что, помимо обычного предмета русского экспорта, пушнины (вероятно, изъятой у тех же представителей «старой чади»), в Болгарию и далее на восточные невольничьи рынки отправились те самые жены и домочадцы, о продаже которых в качестве челяди сообщают летописи. Рабы, «челядь», как известно, являлись привычной статьей русского экспорта на протяжении многих веков нашей истории.
Масштабы волнений в Суздальской земле оказались настолько велики, что потребовали личного вмешательства князя. Из Новгорода Ярославу пришлось отправиться в Низовские земли (так называли Ростовско-Суздальскую Русь на севере) для наведения порядка. И это при том, что события в Южной Руси к этому времени приобрели весьма неблагоприятный для него оборот. На юге назревала (или, может быть, уже назрела) большая война с его братом Мстиславом Тьмутороканским (речь о ней пойдет в следующей главе книги). По-видимому, Ярослав счел для себя невозможным начинать войну, имея в тылу мятежный край.
Его расправа с волхвами была скорой, решительной и жестокой. «Услышав о волхвах, — рассказывает „Повесть временных лет“, — Ярослав пришел в Суздаль; схватив волхвов, одних расточил (то есть разослал в разные места в заточение. — А. К.), других казнил, сказав так: „Бог наводит по грехам на всякую страну глад, или мор, или вёдро (здесь: засуху. — А. К.), или иную казнь, человек же не знает ничто“. И возвратился Ярослав к Новгороду…» (слова Ярослава, по крайней мере в передаче летописца, очевидно, относятся к волхвам: им не дано знать, в чем причина постигшей Суздальскую область беды; всё в руках Божьих, и, следовательно, их затея с истреблением ни в чем не повинных людей есть чистое безумие и преступление).
Софийско-новгородские летописи содержат более пространный рассказ: придя к Суздалю, Ярослав «схватил убийц тех, которые баб избили (убили. — А. К.), расточил и дома их разграбил, а других казнил; и уставил ту землю…». Немного дополнены и слова, с которыми Ярослав якобы обратился к населению: «Бог наводит по грехам на всякую страну глад, или мор, или вёдро, или иную казнь, человек же не знает ничто; Христос Бог един есть на небесех».
Как видим, главное добавление летописца XV века касается тех мер, которые принял Ярослав для недопущения впредь подобных явлений. Очевидно, он дал Суздальской земле особый устав («уставил землю»), о смысле и содержании которого мы можем только догадываться. Как полагают исследователи, речь могла идти о более строгой фиксации размеров дани, взимаемой князем с северо-восточной окраины своего государства, может быть, о некотором ее уменьшении, возможно, о точном указании пунктов сбора этой дани50. Подобные княжеские уставы, несомненно, имели более широкое значение, нежели простое урегулирование конфликта, даже такого серьезного, как восстание 1024 года. Главное их значение заключалось в том, что они ускоряли процессы огосударствления тех земель, на которые распространялось их действие, в большей мере, чем раньше, включали их в политическую и правовую систему Киевского государства.
Трагические события в Северо-Восточной Руси, по-видимому, отразились и на судьбе бывшего новгородского посадника Константина Добрынича. Конечно, вовсе не обязательно полагать, будто опальный посадник непременно принимал в них участие или даже возглавлял их, как это иногда представляется историкам. Но вот его перевод из Ростова в Муром (на третье лето после его заточения, если мы правильно датируем последнее 1021 годом), вероятно, явился прямым следствием суздальского мятежа.
Как мы уже знаем, этот город стал последним земным пристанищем для Константина. У нас есть некоторые основания полагать, что и сама гибель сына Добрыни явилась следствием новых политических потрясений. В 1026 году (а может быть, и несколькими годами раньше) князь Ярослав был вынужден уступить Муром своему брату Мстиславу Тьмутороканскому. Посадникам киевского князя пришлось покинуть город. И не эта ли неизбежность появления здесь посадников Мстислава заставила Ярослава поторопиться с убийством Константина Добрынича? По-видимому, дальнейший перевод его из города в город показался князю слишком обременительным…
Впрочем, все это было еще впереди. Пока же Ярославу приходилось улаживать дела в Суздале: «уставлять» землю, решать судьбу волхвов, прочих вовлеченных в мятеж людей, предавая казни одних и отправляя в заточение других. Но делалось все это, по-видимому, наспех. Если принимать летописную датировку событий, то именно в Суздале Ярослав получил тревожную весть о том, что его брат, князь Мстислав Тьмутороканский, вторгся в его землю и двинулся к Киеву. Столица Ярослава оказалась практически беззащитной перед новым и очень грозным противником.
Глава седьмая. Городецкий мир
Говоря о перипетиях русской смуты 1015–1019 годов и о последующих событиях, мы совершенно упустили из вида южную окраину Древнерусского государства — отдаленное Тьмутороканское княжество, которым правил младший брат Ярослава, князь Мстислав Владимирович. Сделали мы это намеренно, ибо история русской Тьмуторокани во второй половине 10-х — первой половине 20-х годов XI века протекала совершенно обособленно от истории Киевского государства. После смерти Владимира Святого всякие связи между его сыном Мстиславом и прочими русскими князьями, по-видимому, совершенно распались. Мстислав не вмешивался в кровопролитную войну, унесшую жизни по меньшей мере четырех его братьев. Его собственное княжество, расположенное на небольшом ограниченном пространстве Таманского полуострова и дельты Кубани («Тьмутороканского острова», по выражению древнерусского книжника) и отделенное от остальной Руси бескрайней и чужой Степью, жило в эти годы своей особой жизнью, постепенно превращаясь в один из важных узлов восточноевропейской политики.