Это был совершенно особый мир со своими традициями, своими проблемами, своими устоявшимися международными связями. Тьмуторокань, древний хазарский город, который сами хазары называли С-м-к-р-ц, или Самкуш, а византийцы — Матарха, или Таматарха (отсюда русское Тьмуторокань), была населена людьми самых разных верований и языков, и русские отнюдь не составляли в нем большинство. Здесь жили греки, евреи, славяне, остатки прежнего хазарского и булгарского населения («хазары», как именует их летописец), а также представители местных адыгских племен, которых русские называли касогами. Правители Тьмуторокани должны были ощущать себя не столько русскими князьями, сколько наследниками более древней власти хазарских каганов, а этот титул в дипломатической практике того времени стоял значительно выше княжеского и едва ли не приравнивался к императорскому (не случайно каганами именовали себя и правители Киевской Руси, но именно исходя из факта обладания «Хазарией» — Тьмутороканью).
Логика исторического процесса развела Ярослава и Мстислава по разным углам Киевского государства, на долгие десятилетия отделила друг от друга. Один правил на севере, в Новгороде, другой — на юге, за пределами собственно Руси. Они, конечно, ни на минуту не забывали о существовании друг друга, но пути их до времени не пересекались между собой. Однако та же логика исторического процесса с неизбежностью влекла их навстречу друг другу, чтобы в конце концов схлестнуть в непримиримом соперничестве: каждый из них утверждал свою власть над частью Руси, но, по мере утверждения этой власти, к тому же сопряженного с жестокой борьбой со своими противниками, по мере расширения подвластной территории, неумолимо приближалось время их решающей схватки — за главенство уже над всей Русью.
Мы знаем, в каком состоянии и с какими силами подошел к этой схватке князь Ярослав. Теперь поговорим о его младшем брате — Мстиславе Тьмутороканском.
Подобно Ярославу, Мстислав получил княжение еще будучи ребенком. По-видимому, это произошло вскоре после 989 года — года завершения Корсунского похода его отца и Крещения Руси. Отдаленная и обособленная от остальной части Киевского государства, Тьмуторокань давала княжичу больше возможностей для того, чтобы почувствовать себя самостоятельным правителем. В отличие от своих братьев, Мстислав не был избалован постоянным вниманием со стороны отца и не в такой степени, как они, ощущал на своем плече тяжесть отцовской длани. Он не поменял своего княжения по воле родителя, как это случилось с Ярославом, а оставался тьмутороканским князем до тех пор, пока сам не пожелал большего. Он, наконец, с детства сумел проникнуться неповторимым духом этого удивительного города, столь не похожего на остальные русские города, и потому, наверное, сам не походил на прочих русских князей.
Б. А. Чориков. Мстислав Храбрый Тмутараканский над телом Редеди. 1836
Из смутных известий византийских хроник можно предположить, что при Мстиславе в Тьмуторокани находился его старший родственник, некий Сфенг (или Сфенгос), которого византийцы (по-видимому, ошибочно) считали братом Владимира. Возможно, он исполнял роль «кормильца» (дядьки-воспитателя) при малолетнем княжиче, а затем стал его воеводой. В таком случае именно под руководством Сфенга Мстислав овладел всеми необходимыми князю воинскими навыками. Он рано возмужал, рано почувствовал вкус к войне, лично возглавил войско и вскоре прославился как один из лучших полководцев своего времени. В русскую историю он вошел как отчаянно храбрый и очень умелый и удачливый воитель, князь-рыцарь, человек долга, способный поставить на кон даже собственную жизнь, если того требовали обстоятельства. Более всего Мстислав должен был напоминать своего знаменитого деда — князя Святослава Храброго. Но, пожалуй, в личной доблести тьмутороканский князь даже превзошел его: в отличие от Святослава, он не избегал единоборства с самым опасным и подготовленным противником, если таким способом можно было решить исход войны (Святослав же, напомним, в свое время отказался от подобного единоборства, предложенного ему императором Иоанном Цимисхием).
Летописцы изображают Мстислава идеальным «дружинным» князем. «Был же Мстислав дебел телом (дороден. — А. К.), чермен (красен, румян. — А. К.) лицом, [с] большими глазами, храбр на рати, милостив, любил дружину без меры, не щадя для нее имения (добра. — А. К.) и в питье и еде не ограничивая», — читаем в «Повести временных лет»1. Летописцы XVI века добавляют к этому портрету еще несколько штрихов. «Был же Мстислав… волосами чермен, лицом светел, имел очи великие и брови возвышенные (приподнятые. — А. К.), и милостив к нищим и долготерпив ко всем…» — сообщает автор Никоновской летописи. В «Степенной книге царского родословия» находим еще одну подробность: «…и святые книги сам прилежно читал»2. Если это не домысел позднейшего книжника (что, в принципе, вполне возможно, ибо автор «Степенной книги» явно проявлял склонность к наделению русских князей, предков московских государей, всеми обязательными христианскими добродетелями), то перед нами явление, не вполне обычное для начала XI века: князь Мстислав, оказывается, не только любил слушать божественные книги, но и сам читал их, то есть знал грамоту и был начитан. Книжники Древней Руси называли его Храбрым (так, например, в знаменитом «Слове о полку Игореве») или Удалым (так в летописях XVI века — Никоновской и «Степенной книге»). Источники приводят еще одно прозвище тьмутороканского князя, на сей раз имеющее зловещий оттенок, — Лютый (то есть свирепый, неукротимый, жестокий). Так называл его автор Киево-Печерского патерика, и это прозвище, между прочим, заставляет нас лишний раз вспомнить о его деде Святославе — еще одном «лютом», по выражению современников, князе русской истории.
Христианское, крестильное имя князя Мстислава — Константин — называет единственный и к тому же очень поздний источник — так называемый Любечский синодик, некогда хранившийся в Антониевом Любецком монастыре (упраздненном в 1786 году). По-видимому, он был составлен в XVIII веке, но составитель, как это обыкновенно бывает с синодиками, использовал гораздо более древний оригинал — многие его известия, несомненно, восходят еще к домонгольскому времени. В этом же синодике, в «Помяннике благоверных великих князей черниговских, киевских и прочих», упомянута и супруга князя Мстислава-Константина — княгиня Анастасия3. Кем была эта женщина, мы не знаем. Знаем лишь, что у князя Мстислава имелся сын, известный лишь под своим крестильным именем — Евстафий.
Вообще же история Тьмутороканской Руси известна нам явно недостаточно. Русские и иностранные источники сохранили лишь отрывочные сведения об отдельных ее эпизодах. Зачастую (особенно когда речь идет о показаниях иностранных хроник) те или иные события приходится связывать с Тьмутороканью и тьмутороканскими князьями лишь предположительно. В частности, это касается участия тьмутороканского князя в событиях 1016 года, происходивших в Крыму. Знаменательно, однако, что это первое проявление внешнеполитической активности князя Мстислава Владимировича, о котором сохранились хотя бы косвенные свидетельства источников, совпадает по времени с началом междоусобицы в Русском государстве — сразу же после смерти отца князь Мстислав делает свой выбор: не ввязываясь в кровопролитную борьбу братьев за Киев (на который он имел не меньше прав, чем другие Владимировичи), он прикладывает все силы для того, чтобы обезопасить от внешней угрозы свое собственное княжество и добиться наиболее благоприятных условий для его дальнейшего самостоятельного развития.
Сведения на этот счет содержатся в «Хронике» византийского историка второй половины XI века Иоанна Скилицы. Он рассказывает, что в январе 1016 года император Василий II вернулся в Константинополь из болгарского похода, во время которого было подавлено восстание болгар в крепости Водена (после чудовищной расправы над болгарами летом 1014 года, в ходе которой император приказал ослепить 15 тысяч пленников, и последовавшей в октябре того же года смерти болгарского царя Самуила исход многолетней войны между Византией и Болгарией был предрешен, хотя болгары продолжали сопротивление в течение еще четырех лет; жестокость Василия принесла ему не только власть над Болгарией, но и зловещее прозвище Булгароктон, или Болгаробойца). К этому времени империя и правящие в ней императоры-соправители Василий и Константин, что называется, прочно стояли на ногах: им сопутствовал успех в военных предприятиях как на западе, так и на востоке; мятежи, потрясавшие до основания Византию в начале их правления, теперь вспыхивали все реже и к тому же без труда подавлялись центральной властью. Один из таких мятежей, начавшийся как раз во время болгарской кампании императора Василия, поразил Крым, восточную часть которого византийцы именовали Хазарией. Во главе восстания стоял некий архонт Георгий Цула.
«В январе 6524 (1016) года, — пишет Скилица, — [император] посылает флот в Хазарию, имеющий экзархом (руководителем. — А. К.) Монга[56], сына дуки Андроника Лида, и при содействии Сфенга, брата Владимира — зятя василевса, подчинил страну, так как ее архонт Георгий Цула был схвачен при первом нападении». Согласно сообщению византийского хрониста, император Василий обратился с просьбой о помощи еще к самому князю Владимиру, однако сумел приступить к подавлению мятежа лишь полгода спустя после его смерти4.
Загадочная личность «архонта Хазарии», а также смысл происходивших в Крыму событий могут быть отчасти прояснены благодаря нескольким сохранившимся печатям Георгия Цулы, в которых тот именуется то «императорским протоспафарием и стратигом Херсона», то просто «спафарием Херсона», то «протоспафарием Боспора (Керчи. — А. К.)», то, предположительно, «кастрофилаксом» (последняя печать и надпись на ней уцелели лишь фрагментарно). Столь разнообразная титулатура, отразившаяся в печатях, дает исследователям возможность проследить некоторые ступени политической карьеры этого, несомненно, незаурядного человека