21. Впрочем, это не более чем предположение, ибо никакой «росписи» новгородских даней источники, к сожалению, не содержат.
Возможно, в те же годы и определенно в Новгороде Ярослав принимает и другие установления, определяющие новые взаимоотношения между княжеской властью и «землей». Таков, например, так называемый Покон вирный, устанавливающий точные размеры «корма», шедшего княжеским чиновникам — вирникам, то есть сборщикам виры с той или иной общины: «…вирнику взятии 7 ведер солоду на неделю, тоже овен (барана. — А. К.), любо полоть (половину мясной туши, очевидно говяжьей. — А. К.), или две ногаты; а в среду резаны[66] или сыры, в пятницу также; а хлеба по кольку могут ясти, и пшена; а кур по двое на день… До недели же виру сберуть вирници (то есть вирники должны собирать виру не более недели. — А. К.); то ти урок Ярославль»22. Этот законодательный документ, вошедший в состав Краткой Правды, сыграл важную роль в укреплении государственности и княжеской власти в Новгороде — недаром исследователи склонны расценивать его как еще одну, наряду с Правдой Ярослава, льготу, полученную новгородцами. Ибо Покон вирный явно ограничивал самоуправство и вымогательство вирников, мечников и других княжеских слуг, всегда действовавших не только в пользу князя, но и ради собственной выгоды.
По-видимому, вскоре после 1036 года действие Покона вирного распространилось и на другие области Руси, входившие в состав державы Ярослава. Княжеские чиновники (вирники) самим фактом своего появления на землях верви (общины) обозначали присутствие здесь княжеской власти и княжеских установлений — норм Русской Правды.
С именем Ярослава связывают еще один правовой документ — так называемый «Урок мостникам», также входящий в состав Краткой Правды23. Он имел, несомненно, новгородское происхождение, поскольку регулировал плату городских общин за выполнение различных работ, связанных с мощением улиц, а также строительством «городен» — городских укреплений. Этими работами руководили особые люди — «мостники» и «городники», но выполнялись они за счет местного населения. Главное же значение Урока мостникам в истории русского права заключалось в том, что еще одна сфера общественной жизни оказывалась вовлеченной в процесс «окормления» княжеской властью.
Основная тенденция законодательной деятельности Ярослава, один из эпизодов которой летописец приурочил к поездке князя в Новгород в 1034 или 1036 году, вырисовывается вполне отчетливо. Принимая те или иные установления, князь стремился ко все большей регламентации общественной жизни, подчинению ее княжеской власти, к определенному «заземлению» последней, стиранию той пропасти, которая в традиционном славянском обществе разделяла мир князя и собственно «мир», в смысле городской и сельской общины, живущей по своим неписаным законам и вековым обычаям. Принимавшиеся в Новгороде и зачастую учитывавшие именно новгородскую специфику, законы Ярослава после его утверждения в Киеве получали общерусское распространение, а впоследствии пополнялись новыми установлениями. Но характерно, что Ярослав и здесь большей частью приноравливался к обстоятельствам, отнюдь не форсировал ход событий, не ломал устоявшиеся нормы «обычного» права, а лишь фиксировал те случаи, которые выходили за его рамки и потому требовали каких-то нововведений. Так было и при принятии Русской Правды, так было и позднее. Ярослав отнюдь не отменял, например, традиционную для славянского общества кровную месть, но лишь ввел 40-гривенную виру в случае отсутствия у убитого близких родственников, очертив заодно круг лиц, которые имели право мстить за смерть своего родича. Но именно эта норма русского права оказалась жизненной и впоследствии, уже при сыновьях Ярослава, полностью вытеснила саму кровную месть. Так и Покон вирный регулировал какие-то частные случаи, но в итоге оказался первым памятником, определявшим финансовые отношения представителей княжеской власти при исполнении ими своих обязанностей и общества.
Отметим еще одно обстоятельство, бросающееся в глаза при знакомстве с установлениями Ярослава, в частности с тем же Поконом вирным. Определяя «корма», причитающиеся вирнику от общины, в пределах которой он действовал, «покон» отчетливо различал дни постные и скоромные: «…а в среду резану или сыры, а в пятницу также… или ся пригоди в говене (в пост. — А. К.) рыбами, то взятии за рыбы 7 резан…» В те времена, когда не только в Новгороде, но и во многих других отдаленных областях Русского государства христианство только утверждалось, и не без труда, такое четкое выделение постных дней имело, помимо прочего, разъяснительное или, лучше сказать, воспитательное значение: волей или неволей жители новгородской округи, даже в глухомани, должны были приспосабливаться к новому для себя христианскому календарному кругу (впрочем, как показала последующая практика миссионерской деятельности уже самой Русской православной церкви в инородческой среде, соблюдение постов едва ли не легче всего усваивалось новообращенной паствой).
Точный объем законодательных установлений Ярослава неизвестен: Русская Правда не дошла до нас в своем первоначальном виде24, поскольку дорабатывалась и при сыновьях киевского князя, и позднее, дополнялась новыми установлениями, сохраняя вплоть до XV века значение действующего судебника, свода законов. Но можно не сомневаться в том, что уже при Ярославе более или менее отлаженная и действенная судебно-административная система существовала. «А князь казнит» — такую формулу встретим мы во многих статьях Церковного устава князя Ярослава, который будет принят им совместно с митрополитом Иларионом в последние годы жизни. А свидетельствует эта формула, между прочим, о том, что ко времени составления устава (то есть к началу 50-х годов XI века) судебные функции светской власти были уже определены и опирались на четко зафиксированные правовые нормы25.
Возвращаясь к новгородской поездке Ярослава, скажем о том, что принятые им меры по укреплению в Новгороде княжеской власти дали результаты. Князю удалось набрать многочисленное войско, основу которого в очередной раз составили наемники-варяги и новгородцы. Последние вновь, как и два десятилетия назад, выразили готовность биться за Ярослава.
В том же году и, вероятно, именно в Новгороде произошло очередное прибавление в княжеском семействе: «В се время родился сын Ярославу, и нарекли его Вячеслав». Летописец называет, как всегда, княжеское, а не христианское имя княжича (хотя в Древней Руси почитали святого князя-мученика Вячеслава Чешского и христианское имя Вячеслав присутствовало в святцах). Судя по дошедшим до нас княжеским печатям, младший сын Ярослава носил в крещении имя Меркурий26.
А. Д. Кившенко. Чтение народу Русской Правды в присутствии великого князя Ярослава Мудрого. 1880
Новгородская поездка Ярослава, по-видимому, преследовала еще одну, тайную цель. Нет сомнений, что князя сильно беспокоила неясная ситуация с его единственным оставшимся в живых братом, князем Судиславом Псковским. Смерть Мстислава переводила отношения братьев в совершенно иную плоскость. Если прежде Судислав при всей его инертности и очевидной недееспособности играл роль своего рода гаранта мирных отношений, установившихся между Ярославом и Мстиславом, препятствуя усилению одного из князей в ущерб другому, то теперь он сам невольно превращался в соперника Ярослава, становился естественным противовесом его единоличной власти. Самим фактом своего существования Судислав ограничивал права брата на «самовластие» в Русском государстве. Он не только владел Псковской землей, то есть частью державы своего отца, причем переданной ему в удел самим Владимиром, но и в качестве Владимировича, точно такого же, как и сам Ярослав, мог при случае претендовать на власть над всей Русской землей или какой-то частью прежнего удела Мстислава. Все это было чревато новой междоусобной войной, которую предотвращала только полная бездеятельность псковского князя. Однако за спиной Судислава вполне мог найтись какой-нибудь более предприимчивый и решительный политик.
Понимая это, Ярослав постарался любым способом нейтрализовать своего брата. В те времена отлаженного механизма предотвращения братоубийственной смуты еще не существовало, и Ярослав, по существу, должен был его выработать. К счастью, он не решился на братоубийство, но избрал иной, не столь коварный, хотя и не многим менее жестокий путь. «В се лето всадил Ярослав Судислава в поруб, брата своего, в Пскове, — оклеветан был тот перед ним», — свидетельствует летописец27. Дополнительную подробность сообщает автор позднейшей Тверской летописи: «Того же лета разгневался Ярослав на брата своего меньшого Судислава и всадил его, поимав, в поруб во Пскове до живота его…» (то есть до конца жизни)28. Так еще одно, Псковское, княжество, и вновь без кровопролития, было присоединено к державе Ярослава.
Слова о клевете, будто бы послужившей причиной «поимания» и заточения Судислава, отражают, наверное, точку зрения позднейшего книжника, пытавшегося оправдать Ярослава. Как всегда в таких случаях, вина князя перекладывалась на неких безвестных клеветников, злых наушников, нашептавших князю заведомую ложь. Но Ярослав едва ли нуждался в их услугах, а если и нуждался, то лишь для того, чтобы придать своим действиям хоть какую-нибудь видимость законности. Судислав был виноват уже тем, что уцелел в кровавых событиях, унесших жизни остальных его братьев, и эта вина оказалась достаточной для расправы. О том, что на самом деле Судислав не представлял для своего брата никакой реальной угрозы, свидетельствует тот факт, что Ярослав оставил его в Пскове, не потрудившись перевезти пленника в другой город (об этом прямо свидетельствуют Софийская первая, Новгородская четвертая, Псковская третья и другие летописи29). Вероятно, Судиславу были предоставлены более или менее сносные условия. Он прожил в заточении 24 года и был освобожден только через несколько лет после смерти Ярослава, в 1059 году, своими племянниками Изяславом, Святославом и Всеволодом Ярославичами. Сыновья Ярослава Мудрого сумели найти другой, более гуманный и, пожалуй, более надежный путь нейтрализации своего возможного противника, по-прежнему (хотя и чисто теоретически) обладавшего преимущественными правами на киевский престол: освободив дядю («высадив» его из «поруба»), они «заводивше» его «к кресту», то есть