князей, а затем, при Болеславе Великом, попала в сферу влияния Польши8. Не случайно именно к 1038 году, году наибольших потрясений в Польше, относится известный из летописи Ятвяжский поход князя Ярослава. Хронологически он точно совпал с разорением Польши войсками Бржетислава. Однако, в отличие от чешского князя, Ярослав в то время не предпринял попыток вторгнуться непосредственно в Польшу.
«Повесть временных лет» сообщает об этом походе очень кратко: «Ярослав пошел на ятвягов». Более пространный рассказ содержат новгородско-софийские летописи, которые, помимо прочего, уточняют время похода: «Иде весне великий князь Ярослав Киеву, а на зиму ходил в ятвяги…»9 Если фраза летописца о том, что Ярослав весной откуда-то вернулся к Киеву, не является случайным поворотом («Ярослав… приде к Киеву весне», — сообщается в тех же летописях чуть раньше, под 1036 годом, в рассказе о войне с печенегами), то можно предположить, что князь накануне ятвяжской войны в очередной раз отправился к Новгороду, может быть, для того, чтобы пополнить войско. Сам же поход имел место «на зиму», то есть в последние месяцы 1038 года или же в самом начале следующего, 1039 года.
О результатах похода русские источники содержат прямо противоположные сведения. «Ярослав поиде на ятвяги и победи», — читаем, например, в Хлебниковском списке Ипатьевской летописи10. «Ярослав ятвяги взял», — еще более определенно утверждал автор «Летописца Переяславля Суздальского»11. Однако летописи, восходящие к Новгородско-Софийскому своду, совершенно иначе оценивают итоги ятвяжской войны: «…и не можааху их взяти». Очевидная попытка согласования обеих версий предпринята в «Истории» В. Н. Татищева: «Ходил Ярослав на ятвяги и победил их, но градов их взять не мог, ибо не хотел со стенами биться и людей терять, скота же и имения по селам множество побрав, возвратился»12.
Спустя два года, в 1040 году, Ярослав совершил еще один поход — в Литовскую землю, то есть немного восточнее, в междуречье Немана и Западной Двины. Очевидно, этот поход имел целью закрепить контроль Руси над водными выходами к «Варяжскому» (Балтийскому) морю. Какие-либо подробности этого похода неизвестны; летописцы никак не комментируют его, ограничиваясь фразой «Ярослав иде на Литву», и только автор Хлебниковского списка Ипатьевской летописи, как и в случае с ятвягами, добавляет: «…и победи».
Интересно отметить, что, согласно поздним литовским источникам, поход князя Ярослава совпал по времени с какими-то важными событиями в истории литовских племен. Именно 1040 годом источники датируют смерть легендарного литовского князя Куноса (мифического основателя Каунаса)13, после чего власть над Литвой была поделена между двумя его сыновьями — Керносом и Гимбутом (Гимбутусом): первому достались собственно литовские, а второму — жемойтские земли. Не исключено, что военные действия русского князя способствовали такому развитию событий, а может быть, напротив, были вызваны смертью правителя литовских племен.
Однако поход 1040 года, по-видимому, не принес тех результатов, на которые рассчитывал Ярослав. Спустя четыре года, в 1044 году — и вновь в зимнее время — киевский князь совершил новый поход на Литву. «И с великою победою возвратился», — добавляет В. Н. Татищев.
Наконец, третий поход князя Ярослава в западном направлении, в Мазовию в 1041 году, по Западному Бугу (то есть на этот раз непосредственно на территорию Польши), несомненно, также имел целью укрепление русского влияния на западных рубежах Руси и, в частности, в Прибалтике. Но на этот раз Ярослав предпочел действовать совместно со своим новым союзником, появившимся у него в Польше.
Вероятно, еще в ходе ятвяжской войны князь Ярослав вполне осознал угрозу своим интересам, исходившую от самозваного мазовецкого князя Моислава, «человека деятельного и сильного, душой необузданного и привычного к военному делу», как характеризует его польский хронист. Кем был этот Моислав, мы точно не знаем. Иногда полагают, что он происходил из мазовецкого княжеского рода или даже принадлежал к роду Пястов, но источники говорят о нем всего лишь как о виночерпии и слуге князя Мешка II; после смерти последнего он «по своему собственному убеждению стал во главе мазовшан как их князь»14. Мазовия, единственная часть Польши, не затронутая войнами и мятежами, могла и в самом деле превратиться в сильнейшее государство в регионе, тем более что Моислав проводил решительную и энергичную политику, нацеленную на укрепление своего влияния как в самой Польше, так и в соседних с нею землях. Он сумел заключить военный союз со славянами-поморянами, а также с ятвягами и, возможно, литовцами15 — таким образом, в Прибалтике сложилась сильная коалиция как христианских, так и языческих племен, одинаково враждебная и Польше, и Руси.
Перспектива создания сильного Мазовецкого государства на самых границах своей земли никак не могла устроить русского князя. Объективно Ярослав оказался заинтересован в укреплении в Польше власти Казимира и возвращении ему Мазовии. Вероятно, именно он и предложил законному польскому князю свой союз — разумеется, на известных условиях, главным из которых должно было стать признание новой границы Киевского государства, установившейся после присоединения Червенских градов, а также, возможно, исключительных интересов Руси в ятвяжских и литовских землях[74]. По обычаю союз двух государств надлежало скрепить династическим браком, и, действительно, около 1039 года двадцатидвух- или двадцатитрехлетний Казимир (он родился в июле 1016 года) женился на единокровной сестре Ярослава, княгине Марии-Добронеге, которая была старше своего жениха по крайней мере на несколько лет (Мария появилась на свет не позднее 1011 года).
Русские летописи сообщают о русско-польском союзе под 1043 или 1041 годом, но без точной даты: «В си же времена отдал Ярослав сестру свою за Казимира, и отдал Казимир за вено (выкуп за невесту. — А. К.) людей 8 сот, которых полонил Болеслав, победив Ярослава»17. Выражение «в си же времена» показывает, что летописец точно не знал, когда именно произошло бракосочетание, и объединил под одним годом разновременные события. Как это нередко бывает, точную дату приводит иностранный источник — так называемый Саксонский анналист, анонимный автор, писавший во второй половине XII века, но включивший в свой труд фрагменты более ранних источников. Он отмечает в своих анналах под 1039 годом, что польский герцог Казимир, «вернувшись на родину, был охотно принят поляками, а в жены взял себе дочь короля Руси, от которой имел двух сыновей — Владислава и Болеслава»18. Названная немецким хронистом дата может быть несколько уточнена. Дело в том, что сыновья Казимира и Марии, родившиеся в этом браке, Болеслав (будущий польский князь Болеслав II Смелый, или Щедрый) и Владислав-Герман (также будущий правитель Польши) появились на свет в 1039 и 1040 годах, а следовательно, сам брак мог быть заключен не позднее самого начала 1039 года, то есть, вероятно, даже еще до утверждения Казимира в Польше19.
Мария-Добронега далеко не первой из сестер Ярослава очутилась в Польше. Наверное, давая свое согласие на брак, Ярослав вспомнил о трагической участи Предславы, ведь возвращение остатков русского полона 1018 года (увы, кажется, уже без Предславы) стало одним из условий заключения союзного договора (отметим, кстати, что о возвращении тех ляхов, которые были выведены Ярославом в 1031 году из завоеванной им Червенской области, речи даже не шло, — это очень наглядно показывает соотношение сил в новом русско-польском союзе). Но если Предслава была искренне любима им, то к Марии Ярослав едва ли мог питать особо теплые чувства. Дочь греческой царицы, она служила ему лишь инструментом, необходимым для осуществления весьма полезной политической комбинации. Тем не менее Ярослав сделал все возможное, чтобы судьба сестры на ее новой родине сложилась благополучно. Помимо военной помощи, Мария-Добронега принесла своему супругу приданое, причем столь богатое, что, по словам польских хронистов, можно было говорить о настоящем «обогащении королевства благодаря такому блестящему браку». В известном смысле эти богатства можно рассматривать и как финансовую помощь, предоставленную Ярославом своему зятю в борьбе за власть. Напомним, что сам Ярослав также оказывался в похожем положении, и именно помощь тестя — конунга Олава Шведского — помогла ему добиться власти над Русью.
Церемония бракосочетания, на которой, конечно, присутствовали и представители Ярослава, проходила не в разоренном Гнезно, но в Кракове и отличалась исключительной пышностью и весельем. Как рассказывает Ян Длугош, там же в Кракове, в кафедральном соборе, Мария Владимировна торжественно отреклась от греческого закона, в котором была воспитана с детства, и, омывшись в купели, восприняла закон католический, при этом ей будто бы было дано новое имя — Доброгнева (именно так у Длугоша)20. Впрочем, последнее утверждение польского историка кажется сомнительным: имя Мария упоминается и в польских источниках21, и к тому же у нас нет уверенности, что переход из православия в католичество сопровождался в то время переменой имени.
М. Стахович. Мария-Добронега. XIX в.
По утверждению польских хронистов, Мария-Добронега стала ревностной католичкой и доброй женой своему супругу Казимиру. Помимо Болеслава и Владислава-Германа, она родила еще двоих сыновей, Мешко и Оттона (оставшихся бездетными), а также дочь Свентославу, вышедшую впоследствии замуж за чешского короля Вратислава. В Польше, конечно, помнили о том, что Мария была дочерью багрянородной сестры византийских императоров Василия II и Константина VIII, а значит, благодаря «русскому» браку Казимира в жилах польских князей отныне стала течь и царская кровь[75]