Командующий Акаж отмахнулся от его предложения:
— Ситуация изменилась. Наши противники — самые настоящие плохие парни, и весьма многочисленные, — не готовы идти на уступки, так что нам приходится занимать все более жесткую позицию.
Соланка не вполне понял, о чем речь.
— Хватит миндальничать! Мы требуем всей полноты власти, — продолжал Бабур. — Больше никаких расшаркиваний и реверансов. Все, что нужно Филбистану, это чтобы у власти встал реальный парень. Не так ли, сестра?
Нила ничего не ответила.
— Сестра? — повторил Бабур, повернувшись к ней и повысив голос.
Нила потупилась и еле слышно произнесла:
— Да.
Бабур кивнул.
— Пришло время дисциплины, — продолжал он. — Если мы говорим, что Луна — это головка сыра, что ты на это ответишь, сестра?
— Головка сыра, — прошелестела Нила.
— А если мы скажем, что Земля плоская, какой она будет?
— Плоской, командующий.
— А если мы завтра объявим, что Солнце вращается вокруг Земли?
— Тогда, командующий, Земля неподвижна, а Солнце вращается вокруг нее.
Бабур снова кивнул с удовлетворением:
— Вот и отлично. Здорово! Именно это должны понять во всем мире. В Филбистане теперь есть настоящий лидер, и ему следует подчиняться, а ко всем несогласным будут применены меры воздействия. О, кстати! Ведь вы, профессор, изучали историю идей в Англии, в Кембриджском университете, я ничего не путаю? Так просветите нас по волнующему всех вопросу: что лучше — когда тебя любят или когда боятся?
Соланка молчал.
— Ну же, профессор! — подгонял Бабур. — Вы уж постарайтесь. Вы же профессионал, в конце-то концов!
Сопровождавшие Бабура бойцы начали поигрывать автоматами Узи. Соланка монотонным голосом озвучил цитату из Макиавелли:
— «Люди меньше остерегаются обидеть того, кто внушает им любовь, нежели того, кто внушает им страх, — и продолжил живее, глядя прямо на Нилу Махендру: — ибо любовь поддерживается благодарностью, которой люди, будучи дурны, могут пренебречь ради своей выгоды, тогда как страх поддерживается угрозой наказания, которой пренебречь невозможно»[18].
Бабур просиял.
— А ты молоток! — воскликнул он и хлопнул Соланку по плечу. — Не такой уж и бесполезный! Да. Убедил, мы подумаем над твоим предложением. Отличненько! Только придется тебе у нас задержаться. Будьте нашим гостем, профессор, прошу вас. У нас уже гостят господин президент и господин Болголам. Вы вместе с ними узрите зарю нашего возлюбленного Филбистана, над которым никогда не садится солнце. Сестра, прошу тебя, окажи нам любезность и поясни, часто ли здесь садится солнце?
И Нила Махендра, всегда носившая себя как королева, рабски понурилась:
— Никогда, командующий.
В камере Соланки — он уже не мог считать это помещение комнатой — не было не то что кровати, а элементарных удобств — туалета или крана. Командующий Акаж явно избрал унижение одним из своих основных приемов, что и продемонстрировал обращением с Нилой. Соланка понимал, что и ему не избежать издевательств. Время шло, очень не хватало часов, чтобы хоть как-то судить о его ходе. Легкий ветерок ослаб, а потом и вовсе стих. Ночь, идеологически отрицаемое, несуществующее здесь явление, была влажной, душной и долгой. Соланке сунули миску с неподдающейся идентификации мешаниной и чашку подозрительной воды. Он попытался их игнорировать, но голод и жажда — неумолимые тираны, и в конце концов он съел и выпил все предложенное. После чего, сколько хватало сил, продолжил бороться с естественными позывами — пока природа окончательно не взяла над ним верх. Не в состоянии далее терпеть, Соланка с жалким видом оправился прямо в углу комнаты. Затем он снял рубашку и как мог подтерся ею. В таком положении трудно не впасть в солипсизм, трудно не посчитать собственную деградацию расплатой, наказанием за неправильно и неправедно прожитую жизнь. Лилипут-Блефуску стало ее олицетворением. Эти улицы сделались воплощенной биографией Соланки, патрулируемые порождениями его фантазии, новыми версиями людей, которых он знал: Дабдаба и Перри Пинкус в научно-фантастической интерпретации, маскарадными воплощениями Сары Лир и Элеанор Мастерс, Джека Райнхарта, Скай Скайлер и Моргена Франца. По улицам Мильдендо расхаживали даже Вислава и Шлинк в модификации космического века, не говоря уже о Миле Мило, Ниле Махендре и о нем самом. Маски театра его жизни обступили профессора со всех сторон, и в глазах их Малик читал осуждение. Соланка зажмурил глаза, но маски продолжали кружить перед его мысленным взором. И он склонился перед их приговором. Да, он желал быть хорошим, прожить хорошую жизнь, но, видно, ему не хватило воли. Как верно заметила Элеанор, он предал людей, виноватых лишь в том, что они искренне его любили. А когда он попытался сбежать от темной стороны своего «я», от своей опасной ярости, когда понадеялся отречением, добровольным уходом и отказом искупить прегрешения, то совершил еще одну, самую страшную, ошибку. Ища избавления в творчестве, создавая выдуманный мир, он стал свидетелем того, как обитатели этого мира проникают в реальность и становятся монстрами. И самое страшное чудовище из всех имеет его лицо, лицо преступника. Да, безумец Бабур — это отражение самого Соланки. В борьбе за попранные права своего народа слуга Добра, командующий Акаж, слетел с катушек и сделался гротескной фигурой.
Малик Соланка признался себе, что лучшего и не заслуживает. Так пусть же свершится худшее. В эпицентре общей ярости этих злосчастных островитян, ярости куда более свирепой, чем его собственный жалкий гнев, ему уготован персональный ад. Значит, так тому и быть. Конечно же, Нила к нему уже не вернется. Он недостоин счастья. Когда она пришла взглянуть на него, то даже не пожелала открыть свое дивное лицо.
Было еще темно, когда подоспела помощь. Дверь распахнулась, и на пороге появился молодой индолилипут. Он был в резиновых перчатках и нес мешки для мусора, ведро, тряпку и швабру. Стараясь не встречаться глазами с узником, он невозмутимо убрал из угла экскременты Соланки. А когда с уборкой было покончено, ненадолго исчез и вернулся со стопкой чистой одежды в руках. Он принес Соланке бледно-зеленую рубаху-курту, белые брюки-паджама, а также чистое полотенце, два ведра — одно пустое, а другое с водой — и кусок мыла. «Пожалуйста, простите», — проговорил он и вышел. Помывшись и переодевшись, Соланка взбодрился. А потом пришла Нила. Одна, без маски и камуфляжа, в горчичного цвета платье. В волосах был приколот голубой ирис.
Ее явно тяготило, что Соланка стал свидетелем ее унижения, видел, как она даже не попыталась дать Бабуру отпор.
— Все, что я делала и делаю, необходимо для моего фильма, — тут же заявила она. — Я ношу маску, чтобы продемонстрировать свою солидарность с этими людьми, завоевать их доверие. Я приехала сюда, чтобы увидеть и показать миру все, что они делают, а не затем, чтобы глазели на меня. Ты решил, что я надела маску, желая отгородиться от тебя. Это неправда. И все, что ты думаешь про меня и Бабура, — тоже. Я здесь не для споров. Я приехала сюда снимать фильм. — Голос Нилы звучал напряженно, было ясно, что она пытается оправдаться. — Малик, — вдруг сказала она, — я не хочу сейчас говорить о нас. Сейчас я занята одним по-настоящему важным делом. И мне понадобятся для этого все силы.
Соланка только того и ждал, чтобы сделать заранее продуманный ход. Все или ничего, пан или пропал. В любом случае, второго шанса уже не представится. Все ж таки Нила пришла к нему и даже принарядилась — добрый знак.
— Я вижу, что это стало для тебя чем-то гораздо более важным, чем очередной документальный фильм, — начал он. — Затронуло глубоко, до самого сердца. Слишком много всего совпало. Вырванные из родной почвы, твои корни зовут тебя назад. Парадоксальным образом ты хочешь стать частью того, что однажды оставила навсегда. И кстати, я вовсе не думал, что ты надела маску, чтобы спрятаться от меня. Во всяком случае, это не единственная причина. Увидев тебя в маске, я подумал, что ты хочешь спрятаться от самой себя, сделать вид, что не переступала черты, за которой становишься соучастницей всего этого. Ты уже не просто наблюдатель. Ты увязла. Возможно, все началось с личной симпатии к Бабуру — не волнуйся, я говорю так не из ревности, по крайней мере, изо всех сил стараюсь не ревновать, — но какими бы ни были твои чувства к командующему Акажу вначале, сейчас, думается мне, они стали гораздо неоднозначнее. Твоя проблема в том, что ты, приверженная идеализму, пытаешься изображать экстремистку. Ты веришь, что история была несправедлива к «народу твоему» — если я могу использовать такой архаичный термин, — что он достоин всего, за что борется Бабур: избирательных прав, прав на владение землей и собственностью, всех гражданских свобод. Ты думала, что это борьба за человеческое достоинство, правое дело, и была горда, что Бабуру удалось научить твоих пассивных сограждан сражаться. Как следствие, ты полагала возможным закрыть глаза на некоторый — не знаю, как лучше это назвать, — отход от либерализма. Война — жестокая вещь, и все такое. Кое-чем приходится жертвовать. Так ты убеждала себя, чтобы заглушить звучавший в твоей голове тихий голос. Ты не хотела слышать его, а ведь он нашептывал тебе, что ты превращаешься в политическую проститутку. Ты знаешь, о чем я говорю. Достаточно продаться один раз, и тебе останется только одно — выторговывать цену повыше. Долго ли ты сможешь такое терпеть? Сколько еще авторитарного дерьма во имя справедливости? Сколько сумеешь вылить воды, не выплеснув с ней ребенка? Действительно, ты захвачена очень важным делом. И должна отдать ему всю себя, без остатка. Но так далеко тебя завела ярость, завладевшая тобой внезапно и безраздельно в моей спальне, в другом городе, в другом измерении и в другой вселенной. Не могу сказать точно, что случилось той ночью, но мне очевидно, что между тобой, Милой и Элеанор образовалось что-то вроде физической цепи обратной связи, в которой, многократно умножаясь, циркулировала ярость. Это она заставила Моргена ударить меня, это она зашвырнула тебя на другой конец планеты, прямо в лапы к местному наполеончику, который будет угнетать «народ твой», если встанет во главе его, почище этнических элби, которые, по крайней мере в твоих глазах, были тут главными злодеями. Или он будет угнетать людей в той же мере, что и элби, но на свой собственный лад. Только пойми меня правильно. Я знаю, когда люди расстаются, они часто используют недопонимание в качестве оружия, намеренно переворачивают слова друг друга, цепляются к ним, подлавливают друг друга, лишь бы переложить вину за предательство на чужую совесть. Я не имею в виду, будто ты приехала сюда из-за меня. Я не это хочу сказать. Ты поехала бы так и так, верно? Мы как раз прощались той ночью, и, если память мне не изменяет, все шло очень мило, пока моя спальня вдруг не превратилась в центральный вокзал. Ты была там той ночью, и все колкости и обиды, что были высказаны, повлияли на тебя, независимо от факта моего существования. Но я еще думаю, что сильнее всего тебя подкосила одна-единственная вещь: ты разочаровалась в любви. Ты разочаровалась во мне — потому что я разочаровал тебя, — а вместе с тем и вообще в любви, в той великой, ничем не омраченной любви, в которую только-только пыталась поверить рядом со мной. Стоило тебе довериться мне и самой себе настолько, чтобы отпустить себя и позволить отдаться чувству, и тут же твой прекрасный принц превратился в мерзкую жирную жабу. И случилось так, что любовь, которой ты дала волю, прокисла и свернулась, и эта кислятина, это разочарование и цинизм толкнули тебя к Бабуру, завели в тупик. А