и прыгать, сколько душе угодно. Малик Соланка оплатил вход и снял ботинки. «А ну стой! — только и успела заорать невообразимых размеров женщина, следящая за порядком на аттракционе. — Куда лезешь?! Тут только для детей! Взрослым нельзя!» Но где ей было за ним угнаться! Соланка в развевающемся кожаном плаще, опережая обомлевшую детвору, одним махом взлетел по пружинящим ступенькам, взмыл на выступ и там, высоко над землей, принялся что было сил подпрыгивать. Он прыгал вверх и громко кричал. Крик, вырывавшийся из его легких с невероятной силой, звучал ужасно. Это был вопль из самого ада, исполненный боли утраты. Ах, как высоко, как здорово он прыгает! И, будь он проклят, ничто свете не заставит его замолчать и остановиться до тех пор, пока его не заметит один маленький мальчик, пока, несмотря на жалобы необъятной смотрительницы, шум собирающейся толпы, шепот матери, сжимающую его ручку лапу другого мужчины, несмотря на потерю золотой соломенной шляпы, Асман не повернется, чтобы увидеть, как его отец, его единственный настоящий отец, взмывает в небо — асман, — в небо, способное вернуть ему утраченную любовь, а потом навсегда отпустить ее, как фокусник отпускает на волю белого голубя, чудесным образом появившегося из его рукава. Своего единственного настоящего отца, взлетающего, точно птица, и парящего в бескрайних голубых просторах единственного настоящего неба, единственного настоящего рая, в который он когда-либо был способен искренне и безоговорочно верить. «Посмотри на меня! — пронзительно кричал профессор Малик Соланка, и фалды его кожаного плаща развевались в воздухе и били, точно крылья. — Посмотри на меня, Асман! Я прыгаю очень хорошо. Смотри же — я лечу все выше и выше! Еще выше!»