– Встал… зараза! – хрипло восклицает он, чуть ли не выплевывая на бегу каждое слово. – И граблями больше… не машет! Неужто… издох?
– Погоди радоваться… солдат, – я даже пугаюсь собственного севшего голоса – настолько чуждо он сейчас звучит. – Возможно, тварь… просто решила… нас подождать… Надо с ней… поосторожнее!
Сурок проехал дальше того места, где мы распрощались с Ольгой и остальными. Намного дальше. Он остановился всего в трехстах метрах от левобережной арки. Приблизительно там, где должны находиться в настоящий момент наши убегающие товарищи. Я не желаю думать о худшем и тешу себя мыслью, что без боя Кленовская точно не сдалась бы. А стрельбы перед остановкой комбайна мы не слышали.
Последние выстрелы стихли минуту назад. Это было тяжелое уханье дробовика, который, помимо автомата, имелся у Сквайра и висел у него за спиной, когда он рванул в свою самоубийственную атаку. Судя по всему, Хилл опустошил все автоматные магазины и взялся за дробовик, но перезарядить его уже не успел. Однако удалось ли ему остановить Сурка до того, как тот настиг беглецов?
Он их не настиг. Я замечаю их разновозрастную троицу, едва мы с Туковым добегаем до замершего без движения комбайна. Эдик и Лев Карлович стоят вдалеке от него, а Ольга уже спешит нам навстречу, поскольку завидела нас раньше, чем мы – их.
Внезапно Кленовская останавливается, резко разворачивается и, не спрашивая нас ни о чем, бросается к кибермодулю.
– Сидней! – кричит она срывающимся голосом, подбегая к ведущей в операторский отсек лестнице. – Сидней, ты там?
Англичанин не отвечает, чему я нисколько не удивлен. Кабина Сурка выглядит так, словно в ней разорвалась мощная осколочная мина. Крыши нет, стены пробиты пулями, а обшивка на них изодрана в клочья. Учинившие этот разгром (не беря в расчет пулевые пробоины) конечности монстра все еще нависают над раскуроченным отсеком, но лишь немногие из них повреждены. Зато каждая заляпана кровью, а в стальном зажиме одной из них застрял согнутый пополам автомат. Я сильно сомневаюсь, что Хилл выжил, и полагаю, что его вообще нет на борту Сурка. Скорее всего, тот растерзал Сквайра на куски и сбросил их с моста, как только содрал с кабины крышу. А остановился уже потом, когда дали о себе знать множественные повреждения, которые успел нанести взбесившейся машине обезумевший человек.
Однако в который раз за сегодня мой прогноз не сбывается. Сидней находится в кабине и более того – он еще жив. Правда, жить ему осталось совсем недолго, а уготованную ему смерть нельзя назвать желанной даже с большой натяжкой.
Я хочу предупредить Ольгу о том, чтобы она пока не приближалась к Сурку, но та, один черт, не подчинилась бы. Нам с Туковым остается лишь взобраться на комбайн следом за ней – рисковать, так вместе, чего уж там. А затем – лишь стоять рядом и беспомощно наблюдать, как Кленовская обнимает истерзанного до неузнаваемости Сиднея, плачет и что-то без умолку твердит ему по-английски. Что именно, я не понимаю. Да и не хочу понимать, поскольку слова эти – явно не для наших с Мишей ушей. Сквайр еще не утратил рассудок и способен расслышать Ольгу. Он пытается ей отвечать и все время судорожно тянет к ней левую руку, желая, видимо, коснуться ее волос или щеки. Правой руки у Хилла нет – она оторвана выше локтя и где находится – неизвестно. В залитой кровью кабине царит хаос, и если бы наш британский друг не подавал признаков жизни, мы и его самого отыскали бы с большим трудом.
На Сиднее в буквальном смысле нет живого места. Мы видим переломанные кости, торчащие из-под кожи по всему телу англичанина. Видим неестественно вывернутую в колене правую ногу и изуродованную левую – такое ощущение, что ее частично обглодали пираньи. Видим глубокие зияющие раны на груди и животе. Видим сплошную багровую маску вместо лица, которое Ольга никак не может обтереть, потому что его моментально вновь заливает кровь. А ее вытекло и продолжает вытекать столько, что даже удивительно, как Хилл до сих пор способен шевелиться и разговаривать. Мы все это видим и осознаем, что уже ничем не можем помочь умирающему товарищу.
Осознает это и Ольга. И пусть они со Сквайром были заранее готовы к тому, что, каждый из них – а не исключено и оба вместе, – могут в любой момент погибнуть, свыкнуться с этой мыслью до конца у Кленовской явно не получилось. Она плачет молча, без заламывания рук и стенаний. Возможно, причина тому – присутствие поблизости Эдика, возможно, Ольга попросту не способна горевать иначе, но вряд ли ее сдержанность говорит о том, что творится сейчас в душе у «фантомки». Это выражают лишь ее глаза, в которых – беспросветное отчаянье. А также дикая боль – часть той боли, что терзает истекающего кровью Сиднея. Безусловно, ему гораздо легче умирать вдали от дома рядом с человеком, который разделяет с ним его боль. Вот только та ее половина, какую взяла на себя Кленовская, будет отныне мучить ее всю оставшуюся жизнь. Или до скончания веков, что в нашем случае одно и то же.
Хилл живет еще целую минуту. Живет в сознании, не прекращая разговаривать с Ольгой и гладить ей волосы. Просто немыслимо, как вообще истерзанное и переломанное тело Сквайра способно столь долго удерживать в себе жизненные силы. И тем не менее покидают они его легко, практически на одном выдохе, а агония длится и того меньше. Рука Сиднея обмякает и падает, а сам он умолкает на полуслове, издает короткий судорожный всхлип и роняет голову Кленовской на колени. Успел он сказать ей все, что хотел или нет, нам теперь никогда не узнать. Но даже если нет, вряд ли Ольга не сумеет догадаться, о чем он ей недоговорил.
– Прощай, – негромко и уже по-русски шепчет она. После чего закрывает лицо ладонями и продолжает все также беззвучно рыдать, вздрагивая и размазывая по щекам перемешанные с кровью Хилла слезы.
Я вспоминаю о том, что нахожусь в «Кальдере» не как гражданское лицо, а как выполняющий боевую задачу армейский офицер и, приняв строевую стойку, отдаю геройски павшему товарищу воинскую честь. Ему, а заодно Дросселю и Максуду Хакимову, без которых мы не сокрушили бы это стальное чудовище. Рядовой Туков следует моему примеру, а стоящий в отдалении с Эдиком Ефремов, понурив голову, обессиленно усаживается на свой контейнер и начинает тереть виски. До Льва Карловича, видимо, только сейчас доходит, в какую дорогую цену обошлась нам наша победа.
И лишь Эдик продолжает взирать на нас бесстрастными, не по-детски проницательными глазами. Он стоит, прижимая к груди планшет, и, я уверен, отлично понимает, что вокруг него происходит. Не может не понимать, пусть он вроде бы и не предсказывал гибель своего опекуна. Мальчик позволял ему глядеть на свои картины – пожалуй, единственный признак, по которому можно определить, значишь ты что-нибудь для Эдика или нет. И раз так, следовательно, он просто обязан проявить в связи со смертью Сиднея хоть капельку скорби. Ту самую малость, по которой нам стало бы понятно, что он тоже горюет о постигшей всех нас невосполнимой утрате.
Ничего подобного я ни в глазах мальчика, ни в его поведении не обнаруживаю. Ни единого, даже еле заметного намека на эмоции. И я не удивлюсь, если сейчас он усядется рядом с Ефремовым и вновь приступит к рисованию. Что ж, вот она, оборотная сторона Эдиковой невозмутимости. С этим ребенком не возникает проблем в экстремальных ситуациях, и там, где другие дети давно извели бы взрослых истериками, он воспринимает все свалившиеся на нас лишения с прямо-таки вселенским хладнокровием. И им же он отвечает на смерть своих лучших друзей – мягко говоря, не вполне нормальная реакция для ребенка. Не знаю, как Ольгу, а меня слегка коробит такое его отношение к Сиднею. Ведь он, полагаю, любил Эдика не меньше, чем своего оставшегося в Англии сына, и пожертвовал ради него жизнью.
Но, с другой стороны, ведь Эдику еще очень мало лет, так что какие у нас вообще могут быть на него обиды? А тем более накануне грядущего Конца Света, который может состояться практически с минуты на минуту. И до которого мы, невзирая на откровенную парадоксальность нашего желания, все еще надеемся дожить. Пускай не ради шанса увидеть напоследок солнце, так хотя бы во имя погибших товарищей, благодаря кому у нас до сих пор есть этот шанс.
Светлая, но эфемерная мечта. Но разве она не достойна того, чтобы продолжать за нее бороться?..
Глава 19
На левобережном конце переправы также имеется лестница, аналогичная той, которую снес обвал на правом берегу. Поэтому нам нет нужды снова углубляться в тоннель метро, что начинается сразу за аркой, в которую упирается мост. Вставший на вечный прикол Сурок и тело уничтожившего его Сквайра, который, говоря по совести, совершенно не заслужил быть брошенным на месте своей гибели, оставлены нами позади, как и тела прочих павших друзей. Чтобы покинуть эту дорогу смерти, нам нужно пройти всего ничего – нас и долгожданную лестницу разделяет от силы пара сотен шагов. Преодолеть это расстояние – плевое дело, особенно если за тобой никто или ничто не гонится. Но, несмотря на это, мы топчемся на месте и понимаем, что нам уже никогда не сойти на берег. Разве только мы сами не сиганем туда через перила, не дожидаясь, пока нас сбросят с моста растерзанными на куски.
Молчуны выходят нам навстречу из-под арки многочисленным сплоченным войском, как будто давно таившимся там в ожидании, чем закончится наша битва с Сурком. Очевидно, мы наблюдаем перед собой всех выживших на настоящий момент багорщиков, коих, по грубым прикидкам, должно остаться не меньше двух с половиной сотен. Разумеется, при условии, что Душа Антея не наплодила им подкрепление из каких-нибудь скрытых ранее человеческих резервов. Ее армия растянулась на всю ширину моста и, полностью перегородив его, движется к нам, ощетинившись лесом копий. Которые, однако, направлены не на нас, а все до единого задраны наконечниками вверх. Чего нельзя сказать о стволах наших автоматов. Они нацелены на противника и готовы начать выкашивать его пулями до тех пор, пока все мы дружно не поляжем под его натиском. То есть примерно через четверть минуты, потому как дольше при таком перевесе вражеских сил нам вряд ли выстоять.