Я растолковал сочувственно настроенному падре и не испытывавшей ни малейшего сочувствия Марине, почему вернулся с пустыми руками. Объяснил, что знаю, где спрятано золото, но не смог добыть его, поскольку истекал кровью. Идальго отнесся к этому с пониманием, а вот Марина – с подозрением.
– Я оставил золото, чтобы забрать его позже, не для себя, но для падре и его армии, – заявил я циничной сеньорите. – Я честно сообщил падре, где находятся сокровища. Он сможет взять их сам, если меня убьют.
Падре подтвердил Марине, что ему известно, где спрятано золото, но сейчас это не имело значения. Судьба его армии была еще более неопределенной, чем когда я отправлялся выкупать маркиза. С великой озабоченностью он выслушал мой рассказ о силах Кальехи и тепло поблагодарил за все, что я для него сделал.
Однако его искренняя признательность не умерила ярости Марины.
– Имей в виду, Хуан, если это золото не пойдет на дело Реконкисты, я лично отрежу твой лживый язык, – заверила она меня.
Падре успокаивающе похлопал ее по руке.
– Хуан сделал, что мог. Он не виноват, что его предали.
– Могу вернуться за золотом хоть сейчас, – заявил я, ибо Марина так уязвила мою гордость, что я готов был тащить эти сокровища ползком, навьюченные на спину.
– Сокровища подождут, – сказал падре. – Мы должны сражаться, а в битве от золота нет никакого прока, если только не отливать из него пули.
Мы с Мариной оставили Идальго в одиночестве, предоставив ему возможность готовиться к грядущей битве, которая должна была состояться очень скоро. Обе армии уже маневрировали к востоку от города, у моста через реку Кальдерон. Правда, я мог бы принять в битве участие разве что с заряженным пистолетом в руках, случись вице-королевскому солдату приблизиться ко мне на расстояние выстрела в упор. На обратном пути я свалился с Урагана, удирая от встреченного возле Атотонилько неприятельского патруля. От падения моя рана открылась и снова стала кровоточить и болеть, а когда я прибыл в Гвадалахару, воспалилась и покраснела. Кроме того, у меня, похоже, начался жар.
Мы удалились в комнату, которую Марина, как я понял, для моего удобства сняла в гостинице. Там мы пили вино и занимались любовью. ¡ Аy de mí! Должен с прискорбием признаться, что на сей раз я вряд ли выказал себя таким уж macho, как обычно. К сожалению, мой garrancha если и вставал, то почти сразу же терял силу. Марина при этом не проявляла к раненому герою ни малейшего сочувствия, выказывая одно лишь раздражение.
– Неважно, каким местом ты ударился, – ворчала она, презрительно поглядывая на мою промежность. – Всю свою мужественность ты растерял еще давным-давно, с той испанской сукой.
Мысленно я издал стон, хотя на деле держал рот закрытым. Слишком уж я был слаб, не в том состоянии, чтобы мериться с Мариной силами, как морально, так и физически. То обстоятельство, что Изабелла пыталась убить меня и едва в этом не преуспела, ничуть не умеряло ее ярости. Возможно, Марина даже была бы довольна, сумей Изабелла лишить меня жизни. Она действовала как женщина, которой пренебрегли. И ведь она была права, эта ацтекская ведьма, видевшая насквозь всю мою черную душу и все мои грязные делишки.
– А что случилось при Акулько? Почему мы проиграли битву? – спросил я, чтобы сменить тему. Помнится, «генерал» Лопес сказал мне, что армия падре была разбита при Акулько.
– Битвы, собственно говоря, не было. Встреча наших армий оказалась для роялистов таким же сюрпризом, как и для нас. Кальеха маршировал на юг, на выручку столице, и оказался прямо на пути нашего войска, которое отходило на север. Мы были не в том состоянии, чтобы вступать в сражение. После того как мы снялись с лагеря у Гуанахуато, около половины наших сил растаяло. У Кальехи было пять-шесть тысяч вице-королевских солдат, а у нас раз в пять больше, но, конечно, в основном одни ацтеки.
Неожиданно две армии оказались одна против другой: у нас даже не было времени, чтобы построиться в боевые порядки. Падре приказал отступать, а поскольку поддержать при отходе порядок не удалось, отступление превратилось в бегство. Мы потеряли большую часть артиллерии и обоза...
– И putas?
– Да, и шлюх мы тоже лишились. А это что, для тебя важнее всего?
На сей раз я застонал вслух.
– Если тебе так не нравится абсолютно все, что я только говорю, может, ты отрежешь мне язык?
– Я тебе кое-что другое отрежу, если выяснится, что ты наврал насчет сокровищ маркиза.
Марина бросила на мой пах хищный взгляд.
– Эх, до чего же мне нравится, когда ты в таком состоянии, что не можешь дать сдачи.
– Расскажи лучше о битве.
– Сказано же тебе, никакой битвы не было. Мы сделали вид, будто готовимся сразиться, но вместо этого отступили. Правда, в отдельных стычках мы все же участвовали, и отступление наше было беспорядочным. Хорошо еще, что Кальеха нас не преследовал; не захотел, чтобы ради погони его бойцы нарушили строй. Это просто какой-то Сатана в человеческом обличье! Ты сам видел, как он зверствует в Гуанахуато, и так повсюду: где бы генерал ни прошел, за ним остаются реки крови и горы трупов. Таким образом Кальеха надеется запугать наших сторонников, чтобы заставить их отречься от дела революции.
– И что, он преуспел?
– Ему удалось посеять страх в некоторых сердцах, но мы сейчас сильнее, чем когда-либо. Наши солдаты обошлись с пленными врагами так же, как Кальеха со своими жертвами. Падре пытался остановить их, удержать от мщения, но не сумел. Пленные испанцы были казнены: это было жестоко, однако заставило Кальеху прекратить резню.
– Китаеза – сущий зверь, – согласился я и поведал ей, как он устраивал лотерею смерти, вешая невинных людей, поскольку находил это более целесообразным, чем проводить судебные заседания.
Марина рассказала, что падре приказал армии повернуть назад от столицы и повел ее обратно в Бахио. Всего через несколько дней они чуть не столкнулись с армией Кальехи у Акулько.
– Кальеха находился так близко, что стало очевидно: падре был прав, отказавшись идти на штурм Мехико. Начни мы осаду города, армия Кальехи ударила бы нам в тыл. Однако офицеры-креолы, несмотря ни на что, по-прежнему крайне недовольны тем, что падре не решился на штурм столицы. Альенде, братья Альдама и другие страшно на него сердиты. Они заявляют, что священник не может командовать армией.
– Но ведь у них нет армии как таковой: все силы их составляют индейцы, которые следуют за падре.
– То-то и оно: ослы эти креолы, и больше никто. У них нет ни малейшего представления о том, как управлять в бою десятками тысяч необученных индейцев. Они умеют командовать только вымуштрованными войсками. Зато у креолов куча амбиций! А в результате на бедного падре все шишки валятся.
Я узнал, что после разгрома под Акулько повстанцы двинулись в Бахио, в направлении Селайи и Гуэретаро. Чтобы смягчить вражду между падре и креольскими офицерами, Альенде отделился и со значительными силами выступил к Гуанахуато.
– Он рассчитывал раздобыть там пушки и другое военное снаряжение, – пояснила Марина, – и укрепить город, чтобы можно было выдержать осаду роялистов. А падре, со своей стороны, направился в Вальядолид, чтобы пополнить там армию и раздобыть припасы. Но не успели мы добраться до Вальядолида, как получили известие о захвате Торресом Гвадалахары.
Затем Марина поведала о том, как изменились ожидания падре после того, как он двинулся прочь от столицы.
– Он всегда надеялся, что тысячи креолов присоединятся к нам и что большая часть ополчения перейдет на нашу сторону. Теперь ему точно известно, что этого никогда не случится, что полагаться он может только на индейцев, храбрых и стойких, но необученных и плохо вооруженных. В захвате Гвадалахары он увидел возможность снова собрать огромную армию индейцев. По мнению Торреса, решение вступить в город и использовать его как базу было совершенно правильным.
Когда мы только прибыли сюда, нас было меньше восьми тысяч, но с первого же дня наша численность начала расти, – говорила Марина с горящими от гордости глазами. – Город приветствовал падре как героя-победителя. Тут тебе и марширующие оркестры, и скачущие всадники, и пушечный салют, и колокольный звон, и даже исполнение «Te Deum».
Хорошие новости о Реконкисте приходили и из других регионов. Большая часть северных поселений – Сакатекас, Сан-Луис-Потоси и обширный, хотя и малонаселенный край, лежащий за ними, – все с воодушевлением поддержали революцию. По всему Бахио вице-королевская власть была низвергнута, и революционеры и сухопутные пираты перехватывали роялистских посланцев. Впечатляющих успехов добился в тропическом Акапулько священник Морелос.
– Падре послал его поднимать армию с отрядом всего в двадцать пять человек, – поведала Марина, – причем у них даже не было огнестрельного оружия. Теперь у Морелоса уже несколько тысяч бойцов, но до сих пор он отказывался встречаться с королевскими войсками в открытом сражении. Как и твои amigos с Иберийского полуострова, он предпочитает партизанскую войну.
Марина рассмеялась.
– Морелос был еще даже более бедным священником, чем сам падре. В семинарии, говорят, он однажды чуть не помер с голоду. А сейчас ведет за собой армию.
* * *
Накануне великой битвы с Кальехой, которая должна была состояться завтра, как раз исполнилось четыре месяца с того дня, как падре провозгласил независимость колонии.
Несколькими днями ранее мы выяснили, что Кальеха приближается к нам с большей частью имеющихся сейчас в колонии испанских сил. Марина проследила за его войском на марше, и, по ее подсчетам, оно составляло семь тысяч человек. Мы можем выставить в десять раз больше, но это будет неуправляемая толпа, брошенная против обстрелянных, хорошо вооруженных формирований.
Все понимали, что битва не за горами, и это лишь подливало масла в огонь, обостряя разногласия. Альенде заявлял, что эффективно командовать такой огромной толпой невозможно, и призывал разделить армию на семь или восемь отдельных формирований, по десять тысяч человек в каждом, и атаковать роялистов последовательно, волна за волной, а не всем скопом зараз.