Изабелла слегка привстала, растерянно уставившись на дорогу, а затем упала обратно на сиденье; кучер стеганул лошадь, и экипаж запрыгал по булыжной мостовой.
Увернувшись от лошадей и колес, я ухитрился схватиться за дверцу экипажа, в тщетной попытке помешать карете уехать.
– Изабелла, это я!
Она в ужасе вскрикнула и ударила меня зонтиком. Кабальеро, следовавший за каретой, направил на меня коня, и при виде грозного всадника я счел за благо отпустить дверцу. Мне даже удалось не угодить под копыта, но, разумеется, в кандалах нечего было и пробовать убежать: всадник легко настиг меня и от души огрел по макушке рукояткой хлыста. Я споткнулся, упал и так сильно ударился о землю, что едва не потерял сознание. И хотя подбежавший стражник видел, что голова моя и так разбита, однако это не помешало ему отходить меня еще и прикладом мушкета. Побои я перенес стоически, понимая, что любая попытка сопротивления лишь усугубит наказание. Впрочем, стражник, наверное, искалечил бы меня, не вмешайся подрядчик:
– Эй ты, я плачу за то, чтобы этот малый работал! Если изувечишь его, оплатишь мне простой из своего кармана!
Собрав последние силы, шатаясь, с окровавленной головой, я вернулся к работе. Мне было больно и стыдно из-за своей выходки. Это ж подумать только: напугал бедняжку Изабеллу, бросившись к ее карете, словно дикий зверь. Ясное дело, она меня не узнала, тут и сомневаться нечего, иначе непременно приказала бы кучеру остановиться. В конце концов, разве не она послала мне корзину с провизией и матрас?
Лизарди ткнул меня локтем.
– Эй, amigo, хватит мечтать. Давай работай, пока тебе не добавили колотушек.
Я опустился на болезненно саднящие колени и взял в руки очередной камень.
– Та сеньорита, это твоя возлюбленная? – поинтересовался Хосе.
– Да, эта красавица похитила мое сердце.
– Похитила и разрубила на мелкие кусочки, судя по тому, что я вижу. А заодно и большую часть твоих мозгов.
Я сердито глянул на него.
– Придержи свой язык, а не то я его вырву.
Лизарди невозмутимо продолжал:
– Похоже, ее страсть к тебе намного слабее того чувства, что испытываешь ты сам. Согласен, в таком наряде человека узнать трудно, тюрьма никого не красит, но ты же окликнул прелестную сеньориту по имени. Вряд ли она забыла твой голос, так что, похоже, эта встреча ее не слишком обрадовала.
– Изабелла просто не узнала меня! – выкрикнул я, ударив себя кулаком в грудь. – Я не сомневаюсь в ее любви и преданности, наши сердца бьются в унисон! Да попроси я, она бы устремилась в львиное логово! – Губы мои скривились в презрительной ухмылке. – Только где тебе, жалкому книжному червю, это понять. Ни одна женщина не захочет иметь дело с грамотеем, у которого яйца величиной с горошину.
* * *
Вечером мы потащились обратно в тюрьму, еле волоча ноги. Лизарди так и вовсе держался за мои штаны, чтобы не отстать. Малоподвижный, сидячий образ жизни не подготовил этого книгочея к тяжелому труду, да, признаться, я и сам порядком вымотался: хотя мне в отличие от Хосе раньше приходилось много двигаться, однако это было совершенно иного рода движение. Разумеется, ни один гачупино сроду не станет таскать каменья, а уж тем более босиком, так что сейчас за мной тянулась цепочка кровавых следов.
Лизарди, тащившийся позади меня, без умолку что-то бормотал себе под нос: временами молился, порой сетовал, что Фортуна, эта изменчивая puta, от него отвернулась.
Будь у меня силы, я, конечно, не преминул бы подразнить его. Нечего этому слабаку канючить. Я вон и то молчу, а ведь если сеньора Фортуна кого по-настоящему и невзлюбила, так это бедолагу Хуана де Завала. Согласны?
Ближе к вечеру мы сделали привал на обочине: присели отдохнуть, пока наши стражники курили, попивали винцо и болтали с парочкой продажных женщин, обсуждая цену. Одну из них я знал: сам развлекался с этой красавицей несколько месяцев тому назад.
Потом один из стражников повернулся к арестантам, достал лист бумаги и громко зачитал дюжину имен. Те, кого он называл, немедленно вставали и удалялись, так что под конец от нашей команды осталось меньше половины.
– Это бродяги и пьяницы, – пояснил я Лизарди, – их заставляют отработать всего три дня, после чего отпускают.
Неожиданно ко мне подошел индеец в белых хлопковых штанах, белой рубашке без воротника и кожаных сандалиях, какие носят люди его сословия.
– Это вам, сеньор. – Он поставил передо мной пару сапог.
– Не понял! – Я уставился на него в удивлении.
– От сеньориты, – пояснил он, указав на улицу.
Я успел разглядеть, как за угол свернула дама в черном платье; голова ее была прикрыта традиционным длинным шарфом.
Я спросил, как зовут мою благодетельницу, но ацтек ушел, не ответив, так что мне не оставалось ничего другого, как обуться. Сапоги были поношенные, но крепкие и хорошей работы. Индейские мастера вручную мяли дорогую кожу цвета темной корицы, пока она не становилась мягкой, как перчатка. Такие сапоги, очень похожие на те, что отобрали у меня в тюрьме, носили кабальеро. Задремавший было Лизарди встрепенулся и изумленно поинтересовался:
– Где это ты раздобыл?
– Эх ты, cucaracha, жалкий таракашка, – беззлобно отозвался я. – Разве не говорил я тебе, дурню, что Изабелла меня никогда не бросит!
– Неужели она принесла тебе сапоги?
– Ну, положим, принес-то посыльный, но я уверен, что по ее поручению. – Я ткнул товарища локтем. – Удача вновь со мной: сеньора Фортуна опять бросила кости, и на сей раз я выиграл. Скоро я выйду из этой тюрьмы настоящим кабальеро и восстановлю все свои законные права.
– Да ты, amigo, никак повредился умом.
Этот выпад я оставил без внимания: сапоги вернули мне веру в Изабеллу. Откровенно говоря, после того как она меня не только не узнала, но вдобавок еще и огрела зонтиком – что бы я там ни говорил Хосе, – душу мою грыз червячок сомнения. Ну а теперь, слава богу, я получил доказательства ее любви и верности. Правда, женщину в черном я толком не разглядел, но кто еще в этом городе стал бы помогать мне, кроме моей прекрасной, моей несравненной Изабеллы?
Неожиданно мир вновь засиял яркими красками. Я почувствовал себя необычайно сильным: казалось, что все дальнейшие испытания, даже уготованные самим адом, будут мне по плечу. Увы, я был тогда еще человеком неискушенным и даже не подозревал, что когда в Новой Испании говорит вице-король, глухие начинают слышать, а слепые – видеть.
17
– Тебя отправляют в Манилу, – заявил мне нотариус на очередной встрече; это было на следующий день после получения сапог.
Я уставился на собеседника с недоумением, ибо не мог взять в толк, о чем он говорит.
– Куда-куда?
– Надеюсь, ты получил достаточное образование, чтобы знать, где находится Манила. Это столица нашей колонии, которая называется Филиппины.
– Я прекрасно знаю, где находится Манила, – отрезал я, хотя на самом деле имел лишь весьма смутное представление о Филиппинах: кажется, это острова где-то в безбрежном Тихом океане; если не ошибаюсь, они расположены неподалеку от Катая, родины желтокожих chinos. Да, определенно, мне что-то рассказывали о той земле, и вряд ли хорошее, но в памяти это не отложилось. В любом случае известие нотариуса застигло меня врасплох. Я никак не ожидал подобного поворота событий. Итак, меня отправляют в другое место.
– Неужели судьи разобрались в моем деле и поняли, что я ни в чем не виноват? – Именно этот вопрос я и задал чиновнику.
Но тот в ответ лишь поморщился, пряча нос в бутоньерку.
– От тебя одна морока и страшные неприятности. Некоторые считают необходимым допросить тебя перед судом и повесить, другие говорят, что лучше передать в руки инквизиции, подвергнуть пыткам и отправить на костер.
– А разве я совершил какое-то преступление против Бога и церкви? Интересно знать, чем это я не угодил инквизиции?
– Да тем, что ты существуешь. – Нотариус из последних сил старался держать себя в руках. – Чем задавать глупые вопросы, лучше радуйся тому, что вице-король не велел тебя вздернуть, а инквизиторы не сожгут тебя заживо... прежде изувечив на дыбе.
– Но за мной нет никакой вины, – упрямо заявил я.
– Убирайся отсюда немедленно, ты, грязная свинья, пока я лично, своей властью не отдал приказ выпороть, кастрировать и четвертовать тебя.
Проходя мимо Лизарди, который дожидался своей очереди для встречи с нотариусом, я шепнул:
– Меня отправляют в Манилу.
У него отвисла челюсть, и он в ужасе перекрестился.
«Что это с Хосе? – удивился я. – Я вроде бы сообщил ему хорошую новость, а он отреагировал так, будто меня приговорили к auto-da-fé, священному костру инквизиции».
Я вернулся в камеру и лег на свой соломенный матрас. Кстати, мы с Лизарди вновь жили в алькове. Какой-то таинственный благодетель – разумеется, моя верная Изабелла – снова заплатил стражникам, и теперь меня прилично кормили да и обращались со мной вполне сносно. Надо думать, и насчет отправки в Манилу тоже она постаралась. Я не сомневался, что любимая найдет способ встретиться со мной там.
Когда Лизарди вернулся, он был мертвенно-бледен; лицо его осунулось, а глаза потускнели.
– Что случилось?
Он тяжело вздохнул и снова перекрестился:
– Меня тоже отправляют в Манилу.
– И что? Еще совсем недавно нам грозила виселица, а теперь мы спасены. И можем...
– Неужели ты настолько глуп, Хуан? – И он тяжело плюхнулся рядом со мной, закрыв лицо руками.
– А что плохого в Маниле? – спросил я.
– Ссылка туда равносильна смертному приговору.
Я покачал головой.
– ¡Mierda del toro! Бычье дерьмо! Что за ерунду ты говоришь! Манила – это такая же колония, как и Новая Испания...
– Нет, далеко не такая же! Сплошные непроходимые джунгли! Да еще вдобавок дотуда девять или десять тысяч миль по морю. Мало кто способен вынести такое плавание: скованные цепями в битком набитом корабельном трюме, узники вынуждены постоянно барахтаться в воде, отчаянно отбиваясь от крыс. Тех, кто выжил, продают в рабство на тропические плантации, где лихорадка и ядовитые змеи с пауками убивают больше людей, чем даже vomito negro на болотах близ Веракруса. – Хосе лег на свою соломенную подстилку и закрыл глаза. – Помимо всего прочего, там обитают свирепые дикари, которые едят человеческое мясо.