Когда после полуночи сержант постучался в мою дверь, я еще не спал: лежал на кровати с сигарой и потягивал из горлышка бренди.
– Ваши шпага и кинжал, сеньор.
Он положил оружие в изножье постели. Я швырнул ему кошелек с сотней реалов. Он аккуратно пересчитал их и вернул десять реалов обратно.
– Это еще что? – удивился я.
– Мое вознаграждение от офицера, который забрал ваше оружие. Он сказал, я могу получить одну десятую, за услуги.
– Ты это заслужил.
– Нет, сеньор, я не стану брать деньги. Я не мог выразить свое восхищение в присутствии его высокопревосходительства губернатора, но поверьте: если гачупинос вас боятся, то для людей своего круга вы настоящий герой.
– Прекрасно. Стало быть, я герой для пеонов вроде тебя.
– Я, как и вы, mejicano, а никакой не пеон, – возразил сержант. – А значит, вы – герой мексиканцев. И вам следует этим гордиться!
И с этими словами сержант ушел, оставив меня ломать голову над тем, что он сказал.
Mejicano? Мексиканец? Что это значит? Слово это мне доводилось слышать и раньше, но никогда еще его не произносили с такой гордостью. Чаще всего в колонии так называли жителей самой столицы и прилегающей территории – долины Мешико. Я слышал, как самые разные люди – и креол падре Идальго, и индианка Марина – называли себя americanos, то есть американцами, поскольку родились на Американском континенте. Это слово было весьма популярно в образованных кругах, однако оно относилось в равной степени ко всем обитателям самых разных земель обеих Америк – и Соединенных Штатов, и владений Испании на Карибах, в Перу и Аргентине, и принадлежащей Португалии Бразилии: все, кто там жил, с равным правом могли называть себя американцами.
Слово «Мексика» восходило к индейскому «мешикатль», самоназванию ацтеков; недаром столица Новой Испании, город, построенный после Конкисты на месте Теночтитлана, была названа Мехико. Сержант, однако, имел в виду под «мексиканцами» вовсе не ацтеков, а всех, рожденных в колонии, причем говорил об этом с гордостью. Вне всякого сомнения, заведи я об этом речь с Мариной или с падре Идальго, они бы сказали, что сержант использовал это слово, чтобы выразить идею всеобщего равенства.
Все мексиканцы равны, и никто не стоит выше их.
Поскольку, как вы знаете, я никогда не был силен в политике, мне оказалось не так-то просто разобраться в заявлении сержанта. В конце концов от всего этого у меня даже разболелась голова, и я трясущимися руками отхлебнул из горлышка бренди. Рассудив, что все не так уж плохо – оружие удалось вернуть, да и спиртного у меня достаточно, – я отворил дверь и зычным голосом потребовал у хозяина гостиницы прислать ко мне шлюху.
71
В Веракрусе я купил лучшего коня, пусть и не таких статей, как Ураган, но позволявшего въехать в столицу с достоинством победителя, ибо я полагал, что на меня будет кому посмотреть. От содержателя трактира (а эта публика, похоже, всегда в курсе всех новостей колонии) я уже знал, что Изабелла вышла замуж за маркиза и живет теперь в Мехико. Это известие стало для меня настоящим ударом, но я уверял себя, что она решилась на брак – а не заточила себя навеки в монастыре, тоскуя по мне, – лишь из-за крайней нужды.
Когда я ехал из Веракруса, сердце мое пылало гневом. Поскольку на этом тракте орудовали грабители, а я путешествовал в одиночку, то пистолеты мои были заряжены, а шпага висела у седла наготове. В глубине души я надеялся, что кто-нибудь по глупости дерзнет на меня напасть, но по дороге на Халапу увидел лишь двух разбойников, да и те были распяты у обочины.
Меня потрясла эта жестокость. Мне говорили, что распятие было делом рук hermandad – некоего братства, действовавшего при попустительстве и даже негласном поощрении властей. Отряды добровольцев чинили суд и расправу над bandidos и порой, отрубив разбойникам головы, в назидание прочим прибивали их к дереву. В том, чтобы казнить bandidos, я ничего дурного не видел; я готов был с пониманием отнестись даже к дикому индейскому обычаю вырезать из груди сердца и поедать их. Но распинать преступников на кресте, подобно нашему Господу и Спасителю, – это, по-моему, не лезло уже ни в какие ворота.
Я решил побриться и потому первым делом разыскал в Халапе цирюльню. Над входом в это заведение висел традиционный символ брадобреев – медный тазик, именуемый «Шлем Мамбрино». Его прославил в своем романе великий Сервантес: если помните, странствующий рыцарь Дон Кихот принял всадника на осле (на самом деле скромного цирюльника) за сарацинского короля Мамбрино, а его тазик для бритья посчитал заколдованным золотым шлемом.
Обхаживая бритвой мои щеки и подбородок, цирюльник толковал о распятых разбойниках.
– Для простого люда bandidos – это герои, которые отнимают деньги у богатых и отдают бедным, – сказал он.
Подобные истории о щедрости разбойников с большой дороги я не раз слышал и раньше, только вот относились они, как правило, к мертвым bandidos, а не к тем, что до сих пор продолжали убивать и грабить. Уверен, что монахи из Вифлеемского братства, которых мы с Лизарди нашли привязанными к деревьям с перерезанными глотками, не считали bandidos героями. Правда, страшная картина, которую мне довелось увидеть накануне, вызвала у меня двойственные чувства, ибо послужила очередным подтверждением того, какую непомерную и бессмысленную жестокость склонны проявлять гачупинос по отношению ко всем, кого считают ниже себя. Разумеется, убийц и насильников испанской крови тоже наказывали, но их в крайнем случае вешали и уж точно никогда не прибивали живьем гвоздями к дереву и не оставляли умирать в мучениях. Подобное зверство приберегалось для пеонов. Видимо, власти прослышали, что bandidos популярны в народе, и посчитали, что такая жестокость нужна для острастки.
Словоохотливый цирюльник также поведал мне о своей удивительной способности читать судьбу по лицу человека, которого он бреет.
– Видишь, мыло у тебя на лице не высыхает? – спросил он. – А вот на прошлой неделе зашел ко мне один малый. И только это намылил я ему щеки, глядь – а они уже сухие! Я так ему и сказал – помрешь ты, милый, через пару дней. Так всегда бывает, если я кого брею, а мыло враз высыхает. Верный признак того, что человек скоро преставится.
Похоже, брадобрей всерьез воображал, будто способен предсказывать смерть, и я не стал выводить его из этого заблуждения. Однако я знал – недаром одно время я выдавал себя за лекаря и целителя, – что мыльная пена быстро высыхает на щеках, когда у человека жар, то есть его бьет лихорадка.
Чтобы добраться до Халапы, я должен был пройти настоящим «коридором смерти»: через пески и болота прибрежных низин, где воздух заражен вредоносными миазмами, вызывающими «черную рвоту». Неудивительно, что я вспомнил о своих родителях, кем бы они ни были, и призадумался, какая жизнь выпала бы на мою долю, не случись настоящему Хуану де Завала умереть от желтой лихорадки.
Как вы уже знаете, с некоторых пор я больше не считал себя гачупино. Да и чистота крови меня тоже больше не волновала. Я был просто Хуаном де Завала и готов был убить любого, кто посягнет на мою честь.
Ни богатые рудники Гуанахуато, ни засушливые просторы Новой Мексики и Техаса, ни малонаселенная Новая Калифорния, что лежит на севере, ни влажные жаркие джунгли Юкатана, страны майя, – ничто из этого не могло сравниться с Мехико, столицей Новой Испании и ее подлинным сокровищем. То был величайший город обеих Америк и достойный соперник любого из величайших городов мира. Испанцев можно было, и вполне справедливо, упрекнуть за бесчисленные беззакония и жестокости, которые они творили в Новом Свете, однако же, будем справедливы, славы строителей этого великолепного города у них не отнять. Ракель называла столицу «метрополисом», объяснив, что слово это греческого происхождения и означает «город-мать». Вполне подходящее название для Мехико, ибо в его пределах постоянно обитало около ста пятидесяти тысяч человек, ну а тех, кто жил в окрестностях, набралось бы, пожалуй, раз в десять больше.
Я остановился в маленькой гостинице, в часе езды от города, ибо желал прибыть туда анонимно, хотя и намеревался въехать в столицу открыто, с горделивым видом, бросив вызов всем своим недоброжелателям.
Как вы наверняка уже догадались, ни малейшего намерения возвращаться в Гуанахуато, с которым у меня были связаны не самые лучшие воспоминания, у меня не имелось. Собственно говоря, целью и предметом моих желаний являлась Изабелла, а она нынче жила в столице. Так что именно в Мехико я надеялся встретить, а затем и вернуть себе возлюбленную.
Я по-прежнему носил сапоги, которые Изабелла прислала мне в бытность мою узником в Гуанахуато. Я прошел в них по пустыням и джунглям, побывал в тюрьмах и на полях сражений, а уж чинил их столько раз, что и не упомнить. Конечно же, увидев эти старые сапоги, Изабелла сразу поймет, как сильны в моем сердце благодарность и любовь. Разумеется, времени прошло немало, и случалось, что неукротимый зверь, обитавший у меня в штанах, настойчиво заявлял о своих правах, но по-настоящему я всегда любил только ее одну.
Хотя стояло раннее утро, да и до дамбы оставалось еще не меньше лиги, однако движение на дороге уже было столь оживленным, что невольно напрашивалось сравнение с ульем или муравейником. Честно говоря, я раньше вообще ничего подобного не встречал. Жизнь здесь просто била ключом. Бесконечные караваны вьючных мулов и вереницы индейцев-носильщиков доставляли товары бесчисленным торговцам, стремившимся открыть пораньше свои лавки, чтобы не упустить ни единого покупателя. Несметное множество нищих и уличных торговцев, отпихивая друг друга, уже валом валило на основную дорогу с выводивших к ней боковых проулков и тропинок.
В детстве и юности мне уже приходилось бывать в столице вместе с Бруто, хотя мы всякий раз проводили там весьма недолгое время. Визиты эти произвели на меня неизгладимое впечатление: в памяти осталось общее впечатление шума, буйства запахов, безумной суматохи и при этом какой-то яркой, волнующей полноты жизни.