– Пожалей его, бать!
– Пожалей…
– Пожалей…
– Пожалей…
Велижанин вплотную подошел к Петру Деревянко:
– Чего сам вот желал бы?
– Не калечь долго, Богдан Ефимыч. Боюсь шибко! – шепотом попросил Деревянко.
– Ну, Бога благодари. А без науки нельзя мне, Петро.
И уже отойдя на несколько шагов, громко крикнул, так чтобы все слышали:
– Повесить!
Мцена лишь коротко кивнул головой.
Петра Деревянко повесили над Днепром Иванычем высоко и коротко. А смоляне так и не узнали, кто спас их от неминучего разгрома. О том лихом запорожце вскоре все забыли. Война быстро перелистывает страницы биографий и судеб.
Только из глубокого заднепровского ивняка, завязавшись в корявых пальцах певца, тихо поднималась песня:
…Стали они силу колоть-рубить…
А сила все растет да растет,
Все на витязей с боем идет!
Бились витязи три дня, три часа, три минуточки;
Намахалися их плечи могутные,
Уходилися кони их добрые,
Притупились мечи их булатные…
А сила все растет да растет,
Все на витязей с боем идет!
Испугалися могучие витязи,
Побежали в каменные горы, во темные пещеры;
Как подбежит витязь к горе – так и окаменеет,
Как подбежит другой – так и окаменеет,
Как подбежит третий – так и окаменеет.
Глава 13
Ванька Зубов сидел у самой воды под ивовым кустом, слившись с природой так, что сам хозяин здешних сумерек – Ворон Воронович не отличил бы. Только слабый звук гусельной жилы нет-нет да вздрагивал, выдавая дух человеческий.
«…Я обрел мир, Господи, молясь Тебе. Я поднимался кроной в Царствие Твое и корнями уходил в вечную тьму, где правит падший ангел, закованный в цепи гордыни и алчности. Мы все – Твои деревья, Господи. Одних, изменивших Тебе, Ты вырываешь с корнем, других Ты поливаешь и удабриваешь, видя их труды. Но кого Ты любишь сильнее: тех, кто изменил, или тех, кто трудится во славу Твою? Ты и сам не знаешь. Такоже и человек.
В сумерках проигранных битв или во мраке бунтов, когда я чувствовал свое бессилие и был словно заперт в самом себе, я испытывал искушение гневом. Вот тогда мне и хотелось освободить мою землю от сорняка предательства и от сухих ветвей жадности.
Говорили мне калики перехожие, что все мы станем едины, Господи, и там, где мы трудились тяжело, там и упокоимся на веки вечные – в ладони Твоей!»
…Ударил своей палицей булатною
Тую поленницу в буйну голову:
Поленница назад не оглянется,
Добрыня на коне приужахнется.
Приезжал Добрыня ко сыру дубу,
Толщиной был дуб шести сажен:
Он ударил своею палицей во сырой дуб,
Да расшиб весь сырой дуб по ластиньям,
Сам говорит таково слово:
«Сила у Добрыни все по-старому,
А смелость у Добрыни не по-старому!»
Поленница назад не оглянется,
Сама говорит таково слово:
«Я думала, комарики покусывают.
Ажно русские могучие богатыри пощелкивают!»
Как хватила Добрыню за желтые кудри,
Посадила его в глубокий карман.
– Ваня! – шепотом позвала Настя, раздвигая ивовые кусты.
– Ты ль!.. Ну, дела Твои, Господи! Да как же ты меня разыскала?
– Так ведь сам не раз мне говорил, как спрятавшегося человека искать нужно. А уж про твои места я лучше всех знаю!
– Не девка, а бес истинный! – Зубов привстал. – Да как же ты через польские кордоны умудрилась? Тут мужики весь свой ум напрягают, значится, чтобы ни одна мышь не проскочила, а простая девка, как у себя по сеням, ходит.
– Ну и не по сеням еще. Своих-то сеней пока нет, Ванюш. А с таким, как ты, не скоро обзаведешься.
– Ну рассказывай тогда по порядку!
– Вызвал меня дьяк Никон…
– Ну?! Понял он али как, кто над запорожцами стемнил?
– Понял. Потому меня и вызвал. Ступай, говорит, да скажи псу своему, что половину прощения он заслужил. За другой еще походить нужно. В город пока возвращаться не велел. За тебя и Василий Колоколов к самому Шеину хлопотать ходил.
– Ходил-ходил, да не выходил! Вишь, вон и псом кличут!
– А ты потерпи, Ванюш, потерпи, родной. У всего есть свои пределы – сам же учил так. И у боли есть свои границы. И у гнева человеческого. Ты только пока делай, что они хотят. У тебя получится. Давеча весь город смотрел со стен на то, как Колоколов со своей ратью сражается. А сколько радости потом было! А я знала, чьих это рук дело. Не рук то есть, уст волшебных.
– Да ну тебя, Насть. Сам ноги по нитке унес. Еще бы чуть – и взяли. Сегодня вона целый день разъезды ихние меня ищут. Да кто ж на конях-то ищет? Басурманы европейские. Да как тебе-то удалось?
– А я, Ванюша, вначале в мышку-полевку превратилась, а потом в кротицу.
– В кротицу? Ишь ты!..
– Да наши узнали, что поляки галерею подземную пускают к Копытецкой.
– А точно к Копытецкой? Слышал, к Авраамиевской тоже роют.
– К Авраамиевской – это у них хитрость такая. А подрывать Копытецкую будут. Сведения от лазутчиков до нас дошли.
– Это поляки, значит, тайную операцию готовят, а простая баба уже все про все знает. Ну, дела Твои, Господи!
– Я случайно подслушала, Вань. – Девушка осторожно положила темно-русую голову на плечо Зубову. – Об том Никон с Колоколовым шумели.
По краю берега неспешно проехали несколько всадников, вполголоса переговариваясь между собой. Тяжелые копыта глухо ударяли в землю так, что под берегом, где сидели Зубов с Настей, побежали струйки песка.
– Тихо, – прикрыв ладонью рот девушки, сказал Зубов, – четвертый раз уже здесь проезжают. Чуют, что я где-то рядом должен быть. Хоть бы копыта обмотали дерюгой, а так их слышно за полверсты. Басурманы, одним словом. Ну-ну, давай дальше.
– Вань, ты хоть чуточку скучал по мне?
– Вот баба, она и есть баба! Убивать придут, а она о своем, о бабьем, будет! Скучал, Настенька.
– Поцеловал бы, что ли…
Зубов поцеловал девушку, широко улыбнувшись и мотнув головой.
– Я попросилась у Никона, чтобы к тебе пустил, – продолжила Анастасия, плотнее прильнув к мужской груди. – Он сказал, что пустит, но при условии, что ты и дальше врага смущать речами будешь. Я согласилась. Вот меня провели по галерее, а дальше я сама ужом, где меж камнями, где меж кустами, а где в открытую по их лагерю прошла – кто на бабу грязную посмотрит.
– Значит, говоришь, наши галерею навстречу полякам ведут?
– Да. От Копытецкой. Там шагов тридцать осталось. Но наши хотят ближе подойти, чтобы после того, как взорвут петардой их галерею, самим ударить первыми.
– И кто ж поставлен на это дело?
– Колоколов со своей вылазной ратью.
– Чет, куда ни плюнь, везде Колоколов?
– У него всю семью в Богоявленском убило.
Они снова замолчали, услышав приближение неприятельского разъезда. Когда конские шаги стихли, Настя подняла глаза на Зубова и залюбовалась его устремленным куда-то взглядом.
– Глаза у тебя, Вань, голубые. Красивые. До того красивые, аж обжигают.
– Обжигающая красота! – хорошо сказала девка. Запомнить надо бы. Только глаз вот у меня один! Другой… – стучит ногтем, – стеклянный.
– Вань, а вот ты иногда так удивительно про любовь умеешь говорить…
– А ночевать мы здесь будем? – Зубов огляделся.
– Хоть бы и здесь. Под утро басурманы твои угомонятся, тогда и пойдем тихо бережком. Ну, Вань?…
Зубов закрыл глаза и еле слышно заговорил:
– Предать суду можно того, кто плюнул в саму жизнь. Жизнь не терпит предательства, она зовет за собой, а человек волен сделать свой единственно выбранный шаг.
– Как я люблю, когда ты так говоришь, по-настоящему. А не то, что: здесь бери, здесь стреляй!..
– Разуму жизнь недоступна. Люби труд и в радости укладывай камни будущего храма, через это приходит любовь к самому храму. Разум медленно наполняется соком жизни и становится подобно ивовому кусту, поглощающему реку. Посмотри на Днепр. Такоже и человек. Если человек начнет сопротивляться людскому потоку, то погибнет, а если станет частью потока, то сможет взять от него весь накопленный поколениями опыт и обогатить свой разум. Быть против потока – это взращивать гордыню, созидать в потоке – служить Богу и людям.
Что есть любовь, если нет поступка ради нее! Я не говорю только о подвиге. В ежедневном труде, иногда бессловесном, – тоже любовь. И она выражена в испеченном хлебе, в теплой, бережно застеленной постели. Муж это почувствует и откликнется. Но он также почувствует, если его начнут запирать, точно добытую вещь. Добыча и охотник – это уже не любовь! Ты спишь, Настенька?
– Не-е-т, – слабо протянула девушка, даже не пытаясь разлепить веки.
– Господи, не дай мне пропасть в Твоей ладони, пока не исполню замыслов Твоих!
Сознание Ваньки Зубова проваливалось в сон, а губы еще продолжали долго шептать, но с каждой секундой все бессвязнее и слабее.
Их разбудили не утренние лучи солнца, а конские копыта. На этот раз разъезд двигался по противоположному берегу Днепра. Стук копыт был очень отчетлив, хоть всадники и находились еще достаточно далеко. Из-за поросшего мелким кустарником холма доносились их раздраженные голоса. Зубов сразу понял, что обнаружить их будет при свете дня с другого берега совсем несложно, поскольку они оказывались как на ладони. Он принялся будить Настю, но та совершенно не могла высвободиться ото сна – настолько сильна и глубока была усталость. А время убегало осенней водою сквозь пальцы.
– Настенька, ну проснись же ты, девка глупая! – Зубов тормошил девушку, с тревогой глядя на холм, на котором вот-вот должен был показаться польский разъезд.
Отчаявшись, перекинул ее на плечо и потащил вверх по склону, то и дело соскальзывая, падая, обдирая кожу на ладонях.
Только успел положить в корни дерева, а тут и они! Его заметили, пришпорили коней, замахали руками. Награда за поимку сказителя назначена высокая – значит, рванут в воду на конях и пойдут вплавь. Только бы ее не заметили. Зубов посмотрел на Настю. Да вроде нет. Не должны заметить.