Через год дослужился Никифоров до стрелецкого десятника. И пошел бы дальше в гору, но судьба-злодейка столкнула с пути прямого – оказался по глупости среди тех, кто недоволен был московскими царями. И не то чтобы они поляков приветствовали, но считали, что из двух зол Сигизмунд лучше. Спорил с ними Курбат, но властям не доносил. А потом и заговор открылся – помели всех, и его заодно.
Так и оказался у заплечников Никона Олексьевича. Но дьяк хорошо чувствовал породу людей и про Курбата про себя понял: этот не предатель. Но просто так Никон еще никого не отпускал.
Курбат на животе пополз к крайней избе, откуда крик бабы уже перешел на сдавленный хрип и жалобный стон. Хоронясь за редкими кустиками, используя каждый бугор, ему удалось приблизиться к дворовой части избы. Метнулся к заднему входу, осторожно потянул дверь – подалась легко, без скрипа. Он бесшумно, все так же на животе, переполз через порог, поднялся, прошмыгнул в бабий закут.
– Иржи, давай быстрее! Нас уже ждут! – Поляк прошел в полушаге от Курбата.
– …Будет тебе ужо мед с малинкой!.. – скрипнул зубами Никифоров и коротким локтевым движением метнул лисичку.
Острая сталь вошла чуть ниже затылка, пробив основание черепа. Поляк даже не успел вскрикнуть. Он умер еще стоя. Плоть постояла несколько мгновений и рухнула, словно сырой чурбан, переносицей о край лавки, на которой стояла посуда для дойки и обряжения. На шум выскочил второй, на ходу завязывая штаны. Курбат снял со стены лесу, попробовал на прочность и тенью вырос у него за спиной. Молниеносное движение рук – и леса уже обвилась вокруг шеи, глубоко врезалась в кожу. Никифоров подождал, пока тело не перестанет дергаться, вложив до темноты в глазах всю свою недюжинную силу. Осторожно опустил на пол покойника. Взяв в качестве трофея пехотный палаш, два пистолета и немецкий бандолет, выскочил через тот же задний вход на двор. Пригибаясь, пересек огород, скользнул за калитку и пополз вдоль заборов к навозной куче. Навоз – самое лучшее место для укрытия. Загнал пулю и прицелился в конного под дубом. Вокруг щеголя никого не было. Курбат прикинул, что после выстрела облако дыма за минуту отнесет ветром шагов на двадцать – тридцать. Значит, туда, по идее, и должен броситься неприятель в поисках стрелка. Но он их сильно переоценил.
Расстояние было небольшим, поэтому Курбат решил стрелять в лицо. В улыбающуюся, надменную рожу. Прицелился. Сцэк! Осечка. Еще раз. Опять осечка… Твою же мать!.. На третий раз грянуло. Дым оттащило ветром, и глазам открылась апокалипсическая картина: всадник продолжал сидеть на лошади, только вместо лица была сплошная кровавая каша. Минуту-две стояла оглушительная тишина, примолк даже домашний скот.
А потом случилось то, чего Курбат ну никак не ожидал от поляков. Вооруженные до зубов воины короля Сигизмунда, представители одной из лучших европейских армий, словно зайцы, попрыгали в сани и помчались, не разбирая дороги, прочь из деревни. Курбат вскочил на навозную кучу и с обеих рук выстрелил вдогонку из пистолетов.
Европейцы, потеряв командира, нередко в панике покидали поля сражений. Но чтобы восемь от одного! Хотя хороший стрелец мог стоить и больше.
Перезарядив на всякий случай оба пистолета, Никифоров вышел к дубу. Мертвый всадник по-прежнему сидел верхом. А рыжий конь, чуть наклонив морду, пялился на подходившего человека, сведя в кучу глаза.
Курбат вытащил ногу покойника из стремени, и тело повалилось на землю.
– Похороните его, – негромко сказал он подошедшим крестьянам.
– Ты хто, батюшка? – спросила из толпы какая-то старуха.
– А теперь ужо и не знаю, – пожал плечами Курбат. – Вы эта… и тама двоих тоже… – показал рукой на дальнюю избу, на крыльце которой с растрепанными волосами стояла изнасилованная поляками баба.
– Да в лес их свезти, пусть волки пируют! – сказал широкоплечий крестьянин.
– Волки падаль не едят, – ответил Курбат. – Схороните так, чтобы найти никто не мог.
– Так ведь оне же вернутся! Вернутся! – заверещал высоким голосом тощий старик. – Почто ты нам эдак-то удружил, а?! Ну забрали бы запасы да ушли бы себе восвояси. Нам ведь не впервой хищников перетерпливать!
– Вам, може, и не впервой, а мне тяжко видеть! – Курбат поднял пистолет и выстрелил старику в лоб. – Не будешь другим души мутить!
Старик шлепнулся в сырой снег без единого звука. Вся деревня одновременно ахнула.
– Закопайте их. А сами уходите.
– Куды ж, батюшка, идти-то? – опять подала голос старуха.
– В Смоленск, к Шеину Михайло Борисычу. Скажите стражникам, что к дьяку Никону Саввичу с посланием от Курбата Никифорова. Тама сейчас лишние руки не помешают, заодно и припасов привезете. Коров в сани запрягайте, чтобы на себе лишнее не тащить.
– А то литовцы нам дадут пройти? – кашлянула старуха.
– А то ты, яга старая, не хаживала? – ответил Никифоров.
– Хаживала, – опустила голову старуха.
– Ну, то-то. С восточной стороны между ихними кордонами проскочить можно, на большее у них силы покамест нет. Покамест. В кордоне по пять-шесть человек, а у вас есть немецкая пищаль, два пистолета и самострелы небось охотничьи имеются.
– Имеются, – кивнул широкоплечий крестьянин.
– Отобьетесь, – сказал Курбат, поглядев на крестьянина. – А ты кузнец иль как?
– Кузнец, – утвердительно ответил тот.
– Тогда прихвати железа поболе.
– Ну чего стоим? – твердо сказала старуха. – Нынче луны не будет. Ишь вон небо-то затянуто. Пошли сбираться.
Курбат Никифоров вскочил на рыжего коня, поправил на поясе пистолет и палаш.
– Ну не поминайте лихом!
– Погоди! – сквозь толпу крестьян пробиралась растрепанная баба. – Погоди. Возьми меня с собой.
– Рехнулась? – строго спросил Курбат. – А дети как же?
– А коли и дети матери на помощь не пришли, то как быть? А его – глаза бы не видели, – кивнула она на стоящего в стороне мужика.
– Муж? – спросил Курбат.
– А то кто ж… Ночью наденет сапоги с подковками и бить меня будет ногами, пока дух не испущу.
– Э-э-х! – скривился Курбат и ударил рыжего под бока.
Баба вспененной птицей взлетела на круп коня.
– Ишь ловкая! – выдохнул стрелец. – А тебе, – посмотрел на старуху, – наказ даю: найти дьяка Никона и спросить: прощает ли он стрельца Курбата Никифорова?
– А как тебе передать потом? – спросила старуха.
– А то ты, старая яга, не скумекаешь?
Ий-я-ха!.. Конь полетел по раскисшей осенней дороге, разбрасывая куски грязи, унося седоков в неизвестность.
Окаменевшие крестьяне долго смотрели им вслед, не решаясь проронить ни звука, пока те не скрылись в быстро набежавших сумерках.
Застоявшийся без дела конь не чувствовал на себе тяжести двух тел, летел, выставив вперед морду с белым пятном чуть выше ноздрей.
– Погуляем! – повернувшись к спутнице, крикнул Курбат.
Баба кивнула, явно не понимая смысла слова и не видя шального блеска в глазах стрельца.
В седельной суме убитого шляхтича гулко позвякивало серебро, покрывался изморозью клюв притороченного чекана.
– Про Белого Волка слыхала?
– Слыхала! – кивнула баба.
– Подсобим ему?
– Подсобим. Я на все согласная.
– А мне такая и нужна! – улыбнулся Никифоров. – Недалече отсель есть один брошенный хутор. Там и остановимся.
– Это Мымриковский никак?
– Може, и Мымриковский.
– Так тама чумой всех повыкосило.
– Чума холодов боится. Любая хворь ниспосланная от морозов бежит. Так что, девка, не бойся.
– Так я уже давно не девка.
– Девка! – вона прыти еще сколько! И почем мне знать, как тебя звать-величать!
– Матреной!
– Вот, Матрена, хорошо, что в том хуторе чума побывала. Никто лишний не сунется. Слух о чуме – наша с тобой верная стража.
– Но еду трогать все одно нельзя.
– Мясо и не будем. А вот крупы какие найдем: ничего с нами не будет.
– Я тебе верю.
– А мне такая и нужна! – снова улыбнулся Курбат.
Проехав несколько верст, они увидели хутор. Ладный, крепкий, с просторной людской и тремя большими хлевами, он прижимался спиной к лесу, а передом выходил к чернеющим водам Днепра. Посередь двора на прямых бревенчатых ногах высился амбар, а у самой воды манила к себе сложенной поленницей банька.
Курбат аж причмокнул.
– А хозяев сожгли?
– Сожгли, – ответила Матрена. – Хотели и весь хутор сжечь, но не смогли.
– Рука на такое не поднялась?
– И рука не поднялась, и огонь не взял. Ишь вон, – Матрена показала рукой на угол дома, – пробовали, но бревна, как заговоренные, огонь оттолкнули.
– Есть такая водица специальная, если ей дерево пропитать, то огонь не возьмет. Хозяин, поди ж, секреты водицы этой знал.
– Он много чего знал, потому и жил, сторонясь людей. Знахарем был. А сам вот не уберегся.
– Чума, девка, всех косит без разбору. Ну, слазь, что ли. Пойдем жилье наше осматривать!
– Пойдем, – просветлев ликом, кивнула Матрена.
Курбат завел в стойло коня, положил охапку сена и пошел в дом затапливать печь. Матрена тем временем побывала в кладовой, нашла там пшеничную крупу, соль и сухую рыбу. К мясу, как велел Курбат, не прикоснулась. Принесла все это в дом. Набрала в чугунок воды и поставила в печь.
Они ели, глядя друг на друга, словно оценивая. А потом, не раздеваясь, легли на лавку. Уже совсем стемнело.
– Света не зажигай! – сказал Курбат. – Топить печь только ночью.
– Не буду, – ответила Матрена, прижимаясь к нему. – Сразу возьмешь меня? Сама дивлюсь своей податливости!
– А мне такая и нужна! – Курбат сверкнул в темноте глазами.
– А еще какая?
– Легкая, как лебяжий пух.
– Такая и буду, – сказала баба, сильнее прижимаясь к Курбату.
Он проснулся часа через четыре от лихорадочного стука собственного сердца. Звенело в ушах, сдавливало горло, по хребту то вниз, то вверх проносились мурашки. Встал, выпил залпом ковш воды, попробовал снова лечь. Со стены кривым, зазубренным клювом призывно сверкнул чекан. Курбат понял: явилась за ним сила небесная, только образ свой по неведомым причинам не кажет.