А когда Авессалом звонил, то иногда снисходил до рассказов о том, что он делает в Баха-Калифорнии. Что прошел. Чего достиг. Локка волновали эти известия. Только они его и волновали. Проекция осуществилась полностью.
Авессалом редко забывал подать весточку. Он был хорошим сыном. Он звонил ежедневно, хотя иной раз и комкал разговор, когда его ожидала неотложная работа. Но ведь Джоэл Локк всегда мог перелистывать огромные альбомы, заполненные газетными вырезками об Авессаломе и фотоснимками Авессалома. Кроме того, он писал биографию Авессалома.
В остальном же он обитал в призрачном мире, а во плоти и крови, с сознанием своего счастья жил лишь в те минуты, когда на видеоэкране появлялось лицо Авессалома. Однако он ничего не забыл. Он ненавидел Авессалома, ненавидел постылые неразрывные узы, навеки приковавшие его к плоти от плоти своей… но только плоть эта не совсем от его плоти, в лестнице новой мутации она — следующая ступенька.
В сумерках нереальности, разложив альбомы, перед видеофоном, стоящим наготове рядом с его креслом — только для переговоров с сыном, Джоэл Локк лелеял свою ненависть и испытывал тихое тайное удовлетворение.
Придет день — у Авессалома тоже будет сын. Придет день. Придет день.
ПРОФЕССОР НАКРЫЛСЯ
Мы — Хогбены, других таких нет. Чудак прохвессор из большого города мог бы это знать, но он разлетелся к нам незваный, так что теперь, по-моему, пусть пеняет на себя. В Кентукки вежливые люди занимаются своими делами и не суют нос, куда их не просят.
Так вот, когда мы шугали братьев Хейли самодельным ружьем (до сих пор не поймем, как оно стреляет), тогда все и началось — с Рейфа Хейли, он крутился возле сарая да вынюхивал, чем там пахнет, в оконце, — норовил поглядеть на Крошку Сэма. После Рейф пустил слух, будто у Крошки Сэма три головы или еще кой-что похуже.
Ни единому слову братьев Хейли верить нельзя. Три головы! Слыханное ли дело, сами посудите? Когда у Крошки Сэма всего-навсего две головы, больше сроду не было.
Вот мы с мамулей смастерили то ружье и задали перцу братьям Хейли. Я же говорю, мы потом сами в толк не могли взять, как оно стреляет. Соединили сухие батареи с какими-то катушками, проводами и прочей дребеденью, и эта штука как нельзя лучше прошила Рейфа с братьями насквозь.
В вердикте коронер записал, что смерть братьев Хейли наступила мгновенно; приехал шериф Эбернати, выпил с нами маисовой водки и сказал, что у него руки чешутся проучить меня так, чтобы родная мама не узнала. Я пропустил это мимо ушей. Но видно, какой-нибудь чертов янки-репортеришка жареное учуял, потому как вскорости явился к нам высокий, толстый, серьезный дядька и ну выспрашивать всю подноготную.
Наш дядя Лес сидел на крыльце, надвинув шляпу чуть ли не до самых зубов.
— Убирались бы лучше подобру-поздорову обратно в свой цирк, господин хороший, — только и сказал он. — Нас Барнум самолично приглашал, и то мы наотрез отказались. Верно, Сонк?
— Точно, — подтвердил я. — Не доверяю я Финеасу. Он обозвал Крошку Сэма уродом, надо же!
Высокий и важный дядька — прохвессор Томас Гэлбрейт — посмотрел на меня.
— Сколько тебе лет, сынок? — спросил он.
— Я вам не сынок, — ответил я. — И лет своих не считал.
— На вид тебе не больше восемнадцати, — сказал он, — хоть ты и рослый. Ты не можешь помнить Барнума.
— А вот и помню. Будет вам трепаться. А то как дам в ухо.
— Никакого отношения к цирку я не имею, — продолжал Гэлбрейт. — Я биогенетик.
Мы давай хохотать. Он вроде бы раскипятился и захотел узнать, что тут смешного.
— Такого слова и на свете-то нет, — сказала мамуля.
Но тут Крошка Сэм зашелся криком. Гэлбрейт побелел как мел и весь затрясся. Прямо рухнул наземь. Когда мы его подняли, он спросил, что случилось.
— Это Крошка Сэм, — объяснил я. — Мамуля его успокаивает. Он уже перестал.
— Это ультразвук, — буркнул прохвессор. — Что такое «Крошка Сэм» — коротковолновый передатчик?
— Крошка Сэм — младенец, — ответил я коротко. — Не смейте его обзывать всякими словами. А теперь, может, скажете, чего вам нужно?
Он вынул блокнот и стал его перелистывать.
— Я у-ученый, — сказал он. — Наш институт изучает евгенику, и мы располагаем о вас кое-какими сведениями. Звучат они неправдоподобно. По теории одного из наших сотрудников, в малокультурных районах естественная мутация может остаться нераспознанной и… — Он приостановился и в упор посмотрел на дядю Леса.
— Вы действительно умеете летать? — спросил он.
— Ну, об этом мы распространяться не любим. Однажды проповедник дал нам хороший нагоняй. Дядя Лес назюзюкался и взмыл над горами — до одури напугал охотников и медведей. Да и в Библии нет такого, что людям положено летать. Обычно дядя Лес делает это исподтишка, когда никто не видит.
Как бы там ни было, дядя Лес надвинул шляпу еще ниже и прорычал:
— Это уж вовсе глупо. Человеку летать не дано. Взять хотя бы эти новомодные выдумки, о которых мне все уши прожужжали. Между нами, они вообще не летают. Просто бредни, вот и все.
Гэлбрейт хлопнул глазами и снова заглянул в блокнот.
— Но тут с чужих слов есть свидетельства о массе необычных качеств, присущих вашей семье. Умение летать — только одно из них. Я знаю, теоретически это невозможно — если не говорить о самолетах, — но…
— Хватит трепаться!
— В состав мази средневековых ведьм входил алконит, дающий иллюзию полета, разумеется, совершенно субъективную.
— Перестанете вы нудить! — Взбешенного дядю Леса прорвало, я так понимаю — от смущения. Он вскочил, швырнул шляпу на крыльцо и взлетел. Через минуту стремительно опустился, подхватил свою шляпу и скорчил рожу прохвессору. Потом опять взлетел и скрылся за ущельем, мы его долго не видели.
Я тоже взбесился.
— По какому праву вы к нам пристаете? — сказал я. — Дождетесь, что дядя Лес возьмет пример с папули, а это будет чертовски неприятно. Мы папулю в глаза не видели с тех пор, как тут крутился один тип из города. Налоговый инспектор, кажется.
Гэлбрейт ничего не сказал. Вид у него был какой-то растерянный. Я дал ему выпить, и он спросил про папулю.
— Да папуля где-то здесь, — ответил я. — Только его теперь не увидишь. Он говорит, так ему больше нравится.
— Ага, — сказал Гэлбрейт и выпил еще рюмочку. — О, Господи. Сколько, говоришь, тебе лет?
— А я про это ничего не говорю.
— Ну, какое воспоминание у тебя самое первое?
— Что толку запоминать? Только голову себе зря забиваешь.
— Фантастика, — сказал Гэлбрейт. — Не ожидал, что отошлю в институт такой отчет.
— Не нужно нам, чтобы тут лезли всякие, — сказал я. — Уезжайте отсюда и оставьте нас в покое.
— Но помилуй! — Он заглянул за перила крыльца и заинтересовался ружьем. — Это еще что?
— Такая штука, — ответил я.
— Что она делает?
— Всякие штуки, — ответил я.
— Угу. Посмотреть можно?
— Пожалуйста, — ответил я. — Да я вам отдам эту хреновину, только бы вы отсюда уехали.
Он подошел и осмотрел ружье. Папуля встал (он сидел рядом со мной), велел мне избавиться от чертового янки и вошел в дом. Вернулся прохвессор.
— Потрясающе! — говорит. — Я кое-что смыслю в электронике, и, по моему мнению, это нечто выдающееся. Каков принцип действия?
— Чего-чего? — отвечаю. — Она дырки делает.
— Она стрелять патронами никак не может. В казенной части у нее две линзы вместо… как, говоришь, она действует?
— Откуда я знаю.
— Это ты ее сделал?
— Мы с мамулей.
Он давай сыпать вопросами.
— Откуда я знаю, — говорю. — Беда с ружьями в том, что их надо каждый раз перезаряжать. Вот мы и подумали: смастерим ружье по-своему, чтоб его никогда не заряжать. И верно, не приходится.
— А ты серьезно обещал мне его подарить?
— Если отстанете.
— Послушай, — сказал он, — просто чудо, что вы, Хогбены, так долго оставались в тени.
— На том стоим.
— Должно быть, теория мутации верна! Вас надо обследовать. Это же одно из крупнейших открытий после… — И пошел чесать в том же духе. Я мало что понял.
В конце концов я решил, что есть только два выхода, а после слов шерифа Эбернати мне не хотелось убивать, пока шерифов гнев не остынет. Не люблю скандалов.
— Допустим, я поеду с вами в Нью-Йорк, раз уж вам так хочется, — сказал я. — Оставите вы мою семью в покое?
Он вроде бы пообещал, правда нехотя. Но все же уступил и побожился: я пригрозил, что иначе разбужу Крошку Сэма. Он-то, конечно, хотел повидать Крошку Сэма, но я объяснил, что это все равно без толку. Как ни верти, не может Крошка Сэм поехать в Нью-Йорк. Он должен лежать в цистерне, без нее ему становится худо.
В общем, прохвессор остался мной доволен и уехал, когда я пообещал ему встретиться с ним наутро в городке. Но все же на душе у меня, по правде сказать, было паскудно. Мне не доводилось еще ночевать под чужой крышей после той заварушки в Старом свете, когда нам пришлось в темпе уносить ноги.
Мы тогда, помню, переехали в Голландию. Мамуля всегда неравнодушна была к человеку, который помог нам выбраться из Лондона. В его честь дала имя Крошке Сэму. А фамилию того человека я уже позабыл. Не то Гвинн, не то Стюарт, не то Пипин — у меня в голове все путается, когда я вспоминаю то, что было до войны Севера с Югом.
Вечер прошел, как всегда, нудно. Папуля, конечно, сидел невидимый, и мамуля все злилась, подозревая, что он тянет маисовой больше, чем положено, но потом сменила гнев на милость и налила ему настоящего виски. Все наказывали мне вести себя прилично.
— Этот прохвессор ужас до чего умный, — сказала мамуля. — Все прохвессора такие. Не морочь ему голову. Будь паинькой, а не то я тебе покажу, где раки зимуют.
— Буду паинькой, мамуля, — ответил я.
Папуля дал мне затрещину, что с его стороны было нечестно: ведь я-то его не мог видеть!
— Это чтоб ты лучше запомнил, — сказал он.