Ярость — страница 4 из 4

Рассказы

Меломан

Джерри Фостер поведал буфетчику, что его никто не любит. Буфетчик, имевший опыт в подобных делах, ему не поверил и предложил новую порцию выпивки.

— Отчего бы и нет? — ответил несчастный мистер Фостер, исследуя скудное содержимое своего бумажника. — Я возьму себе в супруги дочь вина. И пусть вдали бьют барабаны "Это Омар".

— Ну да! — сказал удивленный буфетчик. — Но тебе нужно быть поосмотрительней, если не хочешь вылететь через ту же дверь, через которую вошел. Здесь не Пятая Восточная, приятель.

— Можешь называть меня «приятелем», — согласился Фостер, пробуя напиток. — Я не против. Я — ничей парень. Меня никто не любит.

— А как насчет той малышки, которая была здесь с тобой прошлый раз?

Фостер был красивым молодым человеком с густыми белокурыми волосами и несколько туманным выражением голубых глаз.

— Бетти? Пробормотал он. — Неладно получилось. Некоторое время тому назад я был с Бетти в «Том-том», а появилась эта рыженькая. Вот я и послал Бетти куда подальше. А рыженькая на меня наплевала. Теперь я одинок, и все ненавидят меня.

— Может быть, тебе не следовало посылать Бетти куда подальше? — предположил буфетчик.

— Я так непостоянен! — возразил Фостер. На его глазах заблестели слезы. — Я ничего не могу с этим поделать. Женщины — мое несчастье. Налей-ка мне еще и скажи, как тебя зовут?

— Остин.

— Так вот, Остин, я, кажется, попал в переделку. Ты знаешь, кто выиграл вчера пятые скачки в Санта-Аните?

— Поросячья Рысца, разве нет?

— Да, — сказал Фостер. — Но я-то повесил свои денежки на нос Белой Молнии. Вот почему я здесь. Сюда скоро должен прийти Сэмми, так?

— Верно.

— Мне повезло, — сказал Фостер. — Я собрал деньги, чтобы с ним расплатиться. — Сэмми — твердый орешек, с ним шутки плохи.

— Такие дела меня не касаются, — сказал буфетчик. — Извини.

Он отошел и занялся двумя любителями водки.

— Выходит, ты тоже ненавидишь меня, — пробормотал Фостер.

Забрав свой напиток, он отошел от стойки.

Бетти сидела в кабинке одна и наблюдала за ним. Однако ее белокурые волосы, влажные глаза и бело-розовая кожа потеряли для него всякую привлекательность. Она наводила на него скуку. К тому же она продолжала болтаться без дела.

Фостер проигнорировал девушку и направился дальше, туда, где у дальней стены сверкал полихромическими красками массивный продолговатый предмет.

Производители сего предмета настаивали на термине "автоматический фонограф", но более распространенным его названием было "меломан".

Этот меломан был прелестен. В нем было столько красок и оттенков, а главное, он не следил за Фостером, а рот держал на запоре.

Фостер устроился подле меломана и погладил его по гладкому боку.

— Ты — моя девушка, — объявил он. — Ты прекрасна. Я безумно тебя люблю. Слышишь, безумно!

Он чувствовал на своей спине взгляды Бетти. Осушив свой бокал, он еще теснее прижался к автомату и произнес красочную речь в его честь. Потом он оглянулся.

Бетти собралась уходить.

Фостер нашарил монетку и хотел сунуть ее в щель автомата. Но тут в бар вошел коренастый темноволосый мужчина в очках в роговой оправе. Он кивнул Фостеру и быстро направился к кабине, в которой сидело толстое существо в твидовом костюме. Произошел короткий диалог, во время которого деньги перешли из одних рук в другие, и коренастый человек сделал пометку в маленькой книжечке, извлеченной им из кармана.

Фостер достал бумажник. У него уже бывали неприятности с Сэмми, и других он не хотел. Букмекер признавал только наличные. Фостер достал деньги, пересчитал их и ощутил пустоту в желудке. То ли он обсчитался, то ли потерял часть денег — ему не хватало.

Такое Сэмми не понравится.

Фостер лихорадочно стал соображать, как протянуть время. Сэмми его уже видел. Никуда не денешься.

В баре стало слишком тихо, а Фостеру был нужен шум.

Он посмотрел на свою монетку, торчавшую из щели автомата, и поспешно протолкнул ее внутрь.

И тогда из отверстия для возврата монетки посыпались деньги.

Почти мгновенно Фостер подставил шляпу. Четвертаки и медяки струились бесконечным потоком. Меломан заиграл песню, игла затанцевала по черной поверхности пластинки. То была полная светлой печали мелодия "Ты мой любимый". Она поглотила звон падавших в шляпу Фостера монет.

Через некоторое время денежный поток иссяк. Фостер остался стоять там, где был, возблагодарив Господа. Тут он увидел, что к нему направляется Сэмми. Букмекер посмотрел на шляпу и изумленно заморгал.

— Привет, Джерри! Что происходит?

— Ящик разбился, — сказал Фостер.

— Но не меломан же?

— Да нет, там, в Ониксе, — сказал Фостер.

Он назвал один частный клуб, находившийся несколькими кварталами дальше.

— Не успел еще обменять на крупные, не поможешь мне?

— Я тебе не кассир, — сказал Сэмми. — Я свое беру в зелененьких.

Меломан закончил исполнять "Ты мой любимый" и принялся за «Навсегда». Фостер положил на фонограф позвякивающую шляпу, сосчитал банкноты и добавил к ним выложенные из шляпы четвертаки.

— Благодарю, — сказал Сэмми. — Жаль, что твоя клячонка подкачала.

"И верная любовь навеки", — пламенно пел меломан.

— Тут уж ничем не поможешь, — сказал Фостер. — Может быть, в следующий раз мне повезет больше.

— Ты играешь в Оуклаунде?

"Чтобы мечты стали явью, — и вдруг, — должен рядом с тобой быть друг".

Фостер прислонился к автомату. Последние слова поразили его, как громом. Именно они, выскочив из ниоткуда, завладели его мозгом, околдовали его. Он перестал слышать что-либо, кроме них. А они все повторялись и повторялись.

— Должен быть друг, — сказал он в прострации. — Друг!..

— О'кей, — сказал Сэмми. — «Друг» будет в Оуклаунде третьим. Обычную?

Комната начала вращаться. Но Фостер успел утвердительно кивнуть. Через некоторое время до него дошло, что Сэмми ушел. Он увидел напиток, стоявший на автомате, и тремя большими глотками осушил бокал. Потом наклонился и уставился на загадочно мерцавший аппарат.

— Невозможно, — прошептал он. — Я просто пьян. Но все же мне недостаточно. Мне нужен еще глоточек.

Из отверстия для возврата монет выкатился четвертак, и Фостер машинально подобрал его.

— Нет, — выдохнул он. — Невероятно!

Он набил карманы монетами, вытащенными из шляпы, жестом утопающего вцепился в стакан и направился к стойке. На полпути кто-то тронул его за рукав.

— Джерри, — сказала Бетти, — прошу тебя…

Он не обратил на нее внимания и заказал еще порцию спиртного.

— Послушай, Остин, — спросил он, — этот ваш меломан, он что, хорошо работает?

Остин выжимал сок из лимона и даже не поднял головы.

— Жалоб не было.

— Но…

Остин пододвинул к нему наполненный стакан.

— Извините меня, — сказал он и отошел за стойку. Фостер украдкой бросил взгляд на автомат. Тот стоял у стены, мигая светящимся глазом.

— Просто я не знаю, что делать, — сказал Фостер, ни к кому не обращаясь.

Заиграла пластинка. Низким грудным голосом автомат запел: "Оставьте нас вдвоем перед лицом нашей любви…"

По правде говоря, дела Джерри Фостера в эти дни шли неважно. Он был консерватором по натуре, поэтому родиться в эпоху великих изменений было для него огромной ошибкой. Ему требовалась твердая почва под ногами, а сумасшедший век с тревожными газетными заголовками, обещавший все новые технические и социальные изменения, такой почвы не обещал.

Чтобы пережить эпоху этих бесконечных изменений, нужно было обладать приспособляемостью. Там, в устойчивых двадцатых, Фостер чувствовал бы себя прекрасно, но здесь, в этом мире, он не был на коне. Человек подобного склада ищет уверенности и безопасности в своем вчерашнем дне, а безопасность эта все время ускользает от него.

В результате Джерри Фостер оказался без работы, в долгах и стал пить больше обычного. Единственным преимуществом всего происшедшего оказалось притупление алкоголем подозрительности Фостера при встрече с любящим автоматом.

На следующее утро он ни о чем не вспомнил, и не вспоминал о случившемся еще два дня, пока его не разыскал Сэмми и не передал ему выигрыш, девятьсот долларов, — Друг пришел в Оуклаунде первым.

Фостер немедленно решил выпить по этому случаю и незаметно для себя оказался в знакомом ему баре нижнего города. Остин в этот вечер не работал, Бетти тоже не было. Фостер, нагрузившись, поставил локти на полированное красное дерево и огляделся. В глубине зала стоял меломан. Фостер заморгал, пытаясь что-то вспомнить.

"Я буду помнить апрель", — запел меломан.

Клеточка в мозгу Фостера, избегнувшая тьмы опьянения, заработала. Из его рта вырвались слова:

— Помнить апрель… помнить апрель…

— Ладно, — сказал толстый, небритый и неопрятный мужчина, сидевший подле него. — Я тебя слышал, я буду… что ты там сказал?

— Помнить апрель, — пробормотал Фостер почти автоматически.

Толстяк отпил из своего стакана.

— Сейчас не апрель, сейчас март.

Фостер неуверенно порылся в поисках календаря.

— Сейчас третье апреля, — объявил он наконец. — А в чем, собственно, дело?

— Тогда мне пора возвращаться, — сказал толстяк.

В его голосе было отчаяние, он потер обвислые щеки.

— Уже апрель! Сколько же времени я пьян? Ты не знаешь. Но ты обязан знать! Апрель… Тогда еще порцию!

Он подозвал бармена.

Однако ему помешало появление человека с топором. Вновь прибывший буквально ворвался в помещение. Это был тощий белокурый молодой человек с дикими глазами. Он весь трясся, как в лихорадке. Прежде чем его успели остановить, он пролетел через весь зал и занес топор над меломаном.

— Я не могу больше этого выносить, — истерически закричал он. — Ты злобное, маленькое животное… Я разделаюсь с тобой раньше, чем ты погубишь меня.

Выкрикнув эти слова и не обращая внимания на подоспевшего бармена, белокурый человек изо всех сил опустил топор на меломана. Вспыхнуло голубое пламя, раздался треск, и блондин рухнул на пол.

Фостер оставался на своем месте. На стойке рядом с ним стояла бутылка, и он завладел ею. Он довольно тупо воспринял происшедшее. Вызвали "скорую помощь". Врач сказал, что блондин получил сильный ожог, но пока жив. У меломана была разбита панель, но в основном он, казалось, поврежден не был. Откуда-то появился Остин и соорудил себе напиток.

— Каждый убивает то, что любит, — сказал Остин. Он обращался к Фостеру.

— Ты тот парень, что когда-то цитировал тут Омара, так?

— Что? — спросил Фостер.

— Странные дела. Этот парень часто приходил сюда только для того, чтобы заставить автомат поиграть. Он был в него просто влюблен. Часами он сидел и слушал его. Конечно, говоря, что он был в него влюблен, я употребляю это слово как оборот, улавливаешь?

— Конечно, — отозвался Фостер.

— И вдруг, пару дней назад, он вышел из себя, просто совсем помешался. Я вошел и обнаружил его на коленях перед меломаном, он вымаливал у него за что-то прощение. Не понимаю. Думаю, что некоторым просто нельзя пить! А ты как думаешь?

— Так же, — ответил Фостер.

Он наблюдал за тем, как санитары из "скорой помощи" выносили пострадавшего из зала.

— Электрошок средней тяжести, — сказал один из санитаров. — Все будет в порядке.

В меломане что-то щелкнуло, и заиграла новая пластинка. Должно быть, что-то произошло с регуляторами, потому что звук был просто оглушающим.

— Хло-о-о! — вопил меломан.

Оглушенный, борясь с ощущением, что он переживает галлюцинацию, Фостер оказался возле автомата. Он приник к нему, борясь с накатывающей волной звука. Он потряс аппарат, и звук уменьшился.

— Хло-о-о! — мягко и нежно пел меломан.

Кругом все суетились, но Фостер не обращал на это никакого внимания. Он весь был во власти обуявшей его идеи.

Сквозь стеклянную панель он заглянул внутрь фонографа. Пластинка вращалась медленно, и, когда игла поднялась, Фостер смог прочитать ее название: "Весна в горах".

Пластинка торопливо поднялась и скользнула на свое место. Другая черная-пречерная пластинка закружилась под иглой. Это были "Сумерки в Турции".

Через некоторое время шум суеты улегся, и Остин подошел к фонографу. Оглядев его, он сделал пометку, что надо заменить разбитую панель. Фостер совсем забыл о толстом, небритом, неопрятном мужчине, но вдруг услышал за спиной его голос:

— Не верю, что сейчас апрель.

— Что?!

— Сейчас март!

— Иди ты!.. — сказал Фостер.

Он был глубоко потрясен, хотя сам не понимал почему. Он подозревал, что истинная причина его нервозности была нереальной.

— Врешь, я тебе говорю!

Толстяк дохнул перегаром в лицо Фостеру.

— Сейчас март! Или ты согласишься, что сейчас март, или… Но с Фостера было довольно. Он оттолкнул толстяка и сделал было два шага в сторону, когда маленькая, сохранявшая холодную ясность клеточка его мозга дала знать о себе. Меломан заиграл "Отрицай — да, выбирай — нет".

— Сейчас март! — вопил толстяк. — Ведь март же!

— Да, — тусклым голосом подтвердил Фостер. — Март.

Всю ночь название песни крутилось у него в голове. Он отправился с толстяком домой. Он пил с толстяком. Он ни разу не сказал "нет".

Утром он с удивлением узнал, что толстяк нанял его для «Саммит-студио» в качестве сочинителя песен, просто потому, что Фостер не сказал «нет», когда его спросили, умеет ли он писать песни.

— Отлично, — сказал толстяк. — Теперь мне лучше отправиться домой, не так ли? Завтра я должен отправиться на студию. Мы начинаем супермузыкальный «апрель-2» и… Сейчас ведь апрель, правда?

— Конечно.

— Давай-ка немного поспим. Нет, не в ту дверь — там бассейн. Пойдем, я покажу тебе спальню для гостей. Ты ведь хочешь спать, правда?

— Конечно, — ответил Фостер, хотя и не хотел.

Однако он заснул, а на следующее утро оказался с толстяком в «Саммит-студио» и подписал контракт. Никто не спросил у него документы, подтверждающие его квалификацию. Галиаферро, толстяк, сказал, что он подходит, и этого оказалось достаточно.

Ему выделили кабинет с фортепьяно и секретаршей, и большую часть дня он проводил, сидя за столом и размышляя над тем, как все это получилось. Постепенно кое-что начало проясняться.

Галиаферро был крупной шишкой. Очень крупной. У него была одна слабость — он не выносил противоречий. Его окружали лишь люди, говорившие «да». Те, кто окружал Галиаферро, должны были отказываться от «нет» в пользу "да".

Фостер прочитал подписанный им контракт. Романтическая любовная песня для нового фильма. Дуэт. Каждый считал само собой разумеющимся, что Фостер умеет отличать одну ноту от другой. Он и умел, потому что в юности занимался фортепиано, но тайна контрапункта и ключей была ему неведома.

В эту ночь он снова отправился в маленький бар в нижней части города. Он надеялся на то, что меломан сумеет ему помочь, хотя и очень смутно представлял себе, как это будет.

Не то чтобы он верил в подобное, но попробовать было можно. Однако меломан продолжал играть одну и ту же песню.

Странно было то, что кроме него никто этой песни не слышал. Фостер обнаружил это обстоятельство чисто случайно, когда Остин сказал, что меломан исполняет свой обычный репертуар.

Тогда Фостер стал слушать внимательнее. Это был жалобный и удивительно нежный дуэт. В нем были обертоны, от которых по спине Фостера пробегала дрожь.

— Кто написал эту вещь? — спросил он Остина. — Может, Хоуги Кармикаэль?

Но они говорили о разных вещах. Внезапно меломан заиграл "Я это сделал", а затем снова вернулся к дуэту.

— Нет, — сказал Остин, — думаю, это не Хоуги. Вещь старая, "Дарданелла".

Фостер увидел в глубине зала пианино. Он подошел к нему и достал блокнот.

Вначале он записал стихи, потом попытался записать мелодию, но это было выше его возможностей.

Самое большее, чего он мог достичь, походило на стенографическую запись. У Фостера был чистый и верный голос, и он подумал, что, если ему удастся найти кого-то, кто записал бы ноты, он смог бы воспроизвести мелодию.

Закончив, он внимательно осмотрел автомат. Разбитая панель была заменена. Он дружески похлопал его и ушел, погруженный в свои мысли. Его секретаршу звали Лоис Кеннеди. На следующий день она вошла в кабинет как раз в тот момент, когда Фостер тыкал пальцем в клавиши, тщетно пытаясь записать мелодию.

— Позвольте вам помочь, мистер Фостер, — сказала она. Она понимающим взглядом окинула пачку исписанных листков.

— Я… нет, спасибо, — ответил Фостер.

— У вас не ладится с записью? — спросила она и улыбнулась. — Так бывает со многими композиторами. Они пишут на слух, но не могут отличить соль от ля.

— Вот как! — пробормотал Фостер.

Девушка внимательно на него посмотрела.

— Давайте сделаем так: вы мне наиграете, а я запишу. Фостер очень старался, но у него ничего не вышло. Наконец он взял бумажку, на которой были записаны стихи, и принялся напевать их.

— Прекрасно, — сказала Лоис. — Вы просто пойте, а мелодию запишу я.

У Фостера был чистый голос, и он обнаружил, что он на удивление прекрасно помнит исполнение меломана. Он спел песню, и Лоис принялась наигрывать ее на пианино, а Фостер стал поправлять ее. По крайней мере, он мог сказать, что верно, а что неверно. Лоис же, с самого рождения жившая в мире музыки, без всякого труда перенесла песню на бумагу.

Песня привела ее в восторг.

— Просто прекрасно! — сказала она. — Это нечто поистине новое. Мистер Фостер, вы просто молодец, не хуже Моцарта, честное слово. Я прямо сейчас отнесу ее боссу. Обычно мы не торопимся, но этот ваш первый опыт очень удачен.

Галиаферро песня понравилась. Он сделал несколько метких замечаний, которые Фостер с помощью Лоис перевел на нотную бумагу. Потом шеф пригласил других песенников послушать опус Фостера.

— Я хочу, чтобы вы услышали то, что хорошо, — сказал им Галиаферро. — Это моя новая находка. Он вам покажет, как надо работать. Я думаю, что мы должны влить в свои жилы свежую кровь, — закончил он своим мрачным голосом, обводя глазами поверженных в прах песенников.

Но у самого Фостера внутри все дрожало: он знал, что эта песня вполне могла оказаться плагиатом. Он так и ждал, что кто-нибудь из слушателей крикнет:

— Эта ваша новая находка свистнула песню у Верила!.. Или у Гершвина, или у Гармонштейна, — все было возможно.

Но никто его не уличил, песня действительно была новой. Она установила за Фостером репутацию человека, опасного вдвойне: он написал и музыку, и стихи.

Успех был полный.

Теперь каждый вечер он проделывал одно и то же: в одиночку отправлялся в бар в нижнем городе, и автомат помогал ему написать песню. Казалось, он в точности знал, что именно нужно. Взамен он просил очень мало. С непрошеной верностью он награждал его «Сигаретой» и "Двумя флагами", а иногда играл любовные песни, звучавшие в ушах и в сердце Фостера. Это были серенады в его честь.

Иногда Фостеру казалось, что он сходит с ума.

Шли недели. Всю предварительную работу Фостер проделывал в маленьком баре, а позже заканчивал ее с помощью секретарши. Он начал замечать, что она потрясающе хорошенькая девушка с прелестными глазами и губами. Лоис, казалось, была настроена к нему дружелюбно, но пока что Фостер воздерживался от каких-либо определенных действий.

Он все еще чувствовал себя неуверенно.

Однако он цвел, как роза. Счет его быстро рос, он стал гораздо лучше выглядеть, меньше пил и каждый вечер посещал бар нижнего города. Однажды он обратился к Остину с вопросом:

— Откуда взялся этот меломан?

— Не знаю, — ответил Остин, — когда я сюда пришел, он уже здесь стоял.

— А кто заряжает его пластинками?

— Компания, полагаю.

— Ты когда-нибудь видел, как это делается? Остин задумался.

— Не могу такого припомнить. Наверное, служащие приходят в часы работы другого бармена. Впрочем, репертуар меняется каждый день. Обслуживание на уровне.

Фостер сделал пометку в блокноте: спросить у другого бармена. Но сделать он этого не успел, ибо на следующий день поцеловал Лоис Кеннеди.

Это было ошибкой, и не просто ошибкой, а началом катастрофы. Вечером они с Лоис медленно ехали вдоль Сансет-стрит, говоря о жизни и о музыке.

— Я хочу, чтобы мы куда-нибудь пошли, — сказал Фостер, — я хочу, чтобы мы поехали куда-нибудь вместе.

— Милый, — сказала Лоис.

Фостер остановил машину и поцеловал Лоис.

— В честь этого нужно выпить еще, — сказал он. — Есть тут поблизости бар?

На землю опустилась ночь. Фостер сам не сознавал, в каком он все время находился напряжении. Теперь оно исчезло. Было так чудесно держать Лоис в объятиях, целовать ее, ощущать прикосновение ее волос к своей щеке. Все виделось ему в розовом цвете.

Сквозь розовую дымку внезапно возникло лицо Остина.

Фостер моргнул. Он сидел в кабине, а рядом с ним сидела Лоис. Его рука была обвита вокруг ее талии, и он вроде бы только что ее целовал.

— Остин, — сказал он, — сколько времени мы здесь?

— Около часа. Разве вы не помните, мистер Фостер?

— Дорогой… — прошептала Лоис, теснее прижимаясь к нему.

Фостер попытался собраться с мыслями. Это оказалось нелегким делом.

— Лоис, — сказал наконец он, — я должен написать следующую песню.

— С этим можно подождать.

— Нет. Пламенную песню. Галиаферро хочет получить ее к пятнице.

— Еще четыре дня…

— Но я здесь, и могу получить песню, — сказал Фостер со свойственной пьяным настойчивостью.

Он встал.

— Поцелуй меня, — пробормотала Лоис, цепляясь за него. Он повиновался, хотя у него было чувство, что ему следует заняться более важными делами. Потом он направился к меломану.

— Привет, — сказал он.

Он погладил его по гладкой сверкающей панели.

— Я вернулся. Пьяный вот, правда, но это ничего. Давай сотворим песенку.

Меломан молчал. Фостер почувствовал, как Лоис коснулась его руки.

— Идемте! Нам не нужна музыка.

— Подожди минутку, моя радость. Меломан молчал.

— Понял! — со смехом произнес Фостер. Он вытащил пригоршню мелочи, сунул монетку в отверстие и потянул за рычаг.

Все оставалось по-прежнему.

— Что же это с ним приключилось? — пробормотал Фостер. — Мне нужна к пятнице песня.

Он подумал, что не знает многих вещей из того, что ему необходимо знать. Немота автомата озадачила его.

Внезапно в его памяти всплыло событие, происшедшее несколько недель тому назад. Блондин напал на автомат с топором, но лишь получил шок. Этот блондин, припомнил он, любил часами сидеть тут тет-а-тет с автоматом.

— Кретин! — медленно проговорил Фостер. Лоис поинтересовалась, в чем дело.

— Мне следовало проверить это раньше, — ответил он ей. — Может быть, я смогу узнать… О, ничего страшного, Лоис. Так, пустяки.

Потом он отправился за сведениями к Остину. Остин сообщил ему имя блондина, и через час Фостер разыскал его в больнице. Молодой человек лежал на белой больничной кровати. Лицо его под потускневшими белокурыми волосами было измученным.

Фостеру пришлось долго лгать, прежде чем ему разрешили пройти в эту палату. Теперь он сидел, смотрел и чувствовал, как вопросы замирают у него на губах, прежде чем он успевал их задавать.

Когда же он наконец упомянул о меломане, дело пошло легче. Ему осталось лишь сидеть и слушать.

— Меня вынесли из бара на носилках, — сказал блондин. — Потом встречную машину занесло, и она налетела прямо на меня. Я не почувствовал боли. Я и сейчас ничего не чувствую. За рулем была девушка… Она сказала, что слышала, будто кто-то выкрикнул ее имя — Хло. Это так ее удивило, что она потеряла контроль над управлением и налетела на меня… Вы знаете, кто кричал «Хло», не так ли?

Фостер откинулся на спинку стула. Где-то в глубине его мозга гнездилось смутное воспоминание: меломан заиграл «Хло», и звук, должно быть, был включен на полную мощность, потому что какое-то время песня просто гремела…

— Я парализован, — сказал блондин. — Я умираю. Так мне и надо! Она мстительная и очень хитрая!

— Она?

— Шпионка. Может быть, все эти технические приспособления только маски для тех вещей, кому мы доверяем. Не знаю. Меломан в баре — лишь маска. Он живой. Нет, не он! Она! Да, да, это она!

— Кто поставил ее туда? — спросил блондин то, о чем хотел узнать и Фостер. — Кто это «они»? Люди из другого мира? Из другого времени? Марсиане? Им нужна информация о нас, держу пари, но они сами появляться не осмеливаются. Они пользуются приборами, которым мы доверяем, чтобы они шпионили за нами. Только эта несколько вышла из-под контроля. Она более ловкая, чем другие.

Он с беспокойством пошевелил головой. Взгляд его лихорадочно горящих глаз устремился на маленький приемничек, стоявший возле кровати.

— Даже этот! — прошептал он. — Действительно ли это радио? Или это один из их замаскированных приборов, шпионящих за нами?

Голова его упала на подушку.

— Некоторое время назад я начал понимать, — слабым голосом продолжал молодой человек. — Она вкладывала мне в голову различные идеи и не раз вытаскивала меня из беды. Теперь она этого не сделает. Она мне не простит. О, она наделена женскими качествами, в этом сомнений нет. Раз я ей неугодил, я человек конченый. Она хитра, слишком хитра для коробки с музыкой. Механический мозг?.. Или же… не знаю.

Теперь я уже никогда не узнаю. Очень скоро я умру, так будет лучше для меня. Вошла сестра.

Джерри Фостера бил озноб. К тому же он был выпивши. Когда он возвращался, Мейн-стрит была яркой и шумной, но пока он решал, что ему делать, наступила ночь, и тишина разлилась по улицам бок о бок с темнотой. Свет уличных фонарей был неважным помощником.

— Будь я трезв, я бы в это не поверил, — прошептал он. Он вслушивался в гулкий звук своих шагов.

— Но сейчас я верю… Мне нужно договориться с этой… с автоматом!

Какая-то часть его сознания привела его в переулок, какая-то — велела разбить окно, накрыв стекло пальто для смягчения звука, и та же усиленно работавшая трезвая часть мозга провела его через темную кухню во вращающиеся двери.

Он очутился в баре. Кабинки стояли пустыми. Слабый свет уличных фонарей пробивался через опущенные венецианские жалюзи.

У стены высился темный и молчаливый силуэт автомата. Таким он и оставался, молчаливым и внемлющим. Даже когда Фостер опустил в него монетку, все осталось по-прежнему.

Штепсель был в розетке, рычаг нажат, но все это не играло никакой роли.

— Послушай, — сказал Фостер. — Я был пьян. Это просто какое-то безумие. Этого не может быть. Ты ведь не живой. Или живой? Это ты уложил в больницу парня, которого я навещал?

Было темно и холодно, у зеркальной стены, за стойкой, сверкали бутылки. Фостер подошел и открыл одну из них. Он глотнул виски прямо из горлышка.

Через некоторое время ему перестало казаться таким уж чудовищным, что он стоит и спорит с меломаном.

— Значит, ты женщина, — сказал он. — Завтра я принесу тебе цветы. Я, кажется, начинаю понимать! Конечно, я понимаю! Я не могу писать песни один. Не могу! Помоги мне! Я никогда больше не посмотрю на другую девушку!

Он снова отхлебнул из бутылки.

— Ты просто в дурном настроении, — сказал он. — Хватит, перестань. Ты же любишь меня. Ты же знаешь, что это так! С ума можно сойти!

Бутылка исчезла каким-то таинственным образом, он пошел за другой.

С уверенностью, от которой кровь застывала у него в жилах, он понял, что в комнате есть кто-то еще. Там, где он стоял, было совсем темно.

Он перевел взгляд на вновь вошедших, и это было единственное его движение.

Тех, других, было двое, и они не были людьми.

Двигаясь каким-то неописуемым образом, они оказались возле меломана. Один из них вытащил из него маленький сверкающий цилиндрик.

Фостер стоял, обливаясь потом. Он мог слушать их мысли.

— Данные за последние двадцать четыре часа по земному времени. Заложи новое записывающее устройство и поменяй пластинки.

Фостер следил за тем, как они меняют пластинки. Остин сказал, что диски заменяются ежедневно, а блондин, умирающий в больнице, говорил что-то другое. Это не могло быть явью. Существа, на которых он смотрел, не могут существовать. Они расплывались перед его глазами.

— Здесь человек, — подумал один из них. — Он нас видит. Лучше устранить его.

Распластавшиеся нечеловеческие фигуры направились к нему. Фостер силился закричать, нырнул под стойку и кинулся к автомату. Обняв его неподвижный корпус, он взмолился:

— Останови их! Не дай им меня убить!

Теперь он не мог видеть существ, но знал, что они за его спиной. Ужас обострил все его чувства. Название одной из песен всплыло перед его глазами. Он нажал на клавишу возле слов: "Люби меня вечно".

Что-то коснулось его плеча, сжало и потащило назад.

В меломане вспыхнул свет. Закрутилась пластинка, игла заплясала на ее черной поверхности.

"Ты умрешь, и я буду рада. Вот, мошенник, тебе и награда", — играл автомат.

Назови его демоном

Глава 1Пролог

Прошло много времени, прежде чем она вернулась в Лос-Анджелес и проехала мимо дома бабушки Китон. Собственно, он мало изменился, но то, что в 1920 году представлялось ее детскому взору элегантным особняком, сейчас выглядело большим нелепым сооружением, покрытым чешуйками серой краски.

По прошествии двадцати пяти лет чувство опасности исчезло, но осталось настойчивое и непонятное ощущение тревоги, как в те времена, когда Джейн Ларкин, худая и большеглазая девятилетняя девочка со столь модной тогда челкой была привезена в этот дом.

Оглядываясь назад, в те времена, она могла припомнить одновременно и слишком много, и слишком мало. Когда в тот июльский день 1920 года Джейн вошла в гостиную с зеленой стеклянной люстрой, ей пришлось обойти всех членов семьи и поцеловать каждого: бабушку Китон, чопорную тетю Бетти и четырех дядей. Она не колебалась, когда пошла к тому дяде, такому отличному от остальных.

Остальные дети внимательно наблюдали за ней. Они знали. И они поняли, что она тоже знает. Но сразу они ничего не сказали. Джейн обнаружила, что и она тоже не может упомянуть о неприятности, пока они сами не заведут с ней разговор.

Это было свойственное детям понятие об этике. Но тревога ощущалась во всем доме. Взрослые лишь смутно чувствовали, что что-то не так. Дети, как поняла Джейн, ЗНАЛИ.

Позже они собрались на заднем дворе, под большой финиковой пальмой. Джейн машинально теребила свое ожерелье и ждала.

Она видела, как другие обменивались взглядами, говорившими: "Думаете, она и в самом деле заметила?" Наконец Беатрис, старшая, предложила сыграть в прятки.

— Ты должна ей сказать, Би, — сказал маленький Чарльз. Беатрис пристально посмотрела на Чарльза.

— Сказать ей. О чем? Ты, Чарльз, с ума сошел. Чарльз настаивал, хотя и не очень уверенно.

— Ты знаешь.

— Держите свои тайны при себе, — сказала Джейн. — Но я все равно знаю, в чем дело. ОН — не мой дядя.

— Видите?! — вскричала Эмилия. — Она тоже заметила. Я же говорила вам, что она заметила.

— Смешно, — сказала Джейн.

Она прекрасно знала, что тот человек в гостиной не был ее дядей, никогда не был, и что он усиленно притворялся, — достаточно умело для того, чтобы убедить взрослых, — будто он всегда им был. Ясным, лишенным предвзятости глазом не достигшего зрелости существа Джейн могла видеть то, что было недоступно любому взрослому. Он был каким-то… пустым.

— Он только что приехал, — сказала Эмилия, — недели три назад.

— Три дня, — уточнил Чарльз.

Однако его измерение времени не зависело от календаря. Он измерял время, сообразуясь со значительностью событий, и понятие «день» не служило для него стандартом. Когда он был болен или когда шел дождь, время для него тянулось медленно, когда же он совершал веселые прогулки в Океанском Парке или играл на заднем дворе, время бежало гораздо быстрее.

— Это было три недели назад, — сказала Беатрис.

— Откуда он приехал? — спросила Джейн. Снова обмен взглядами.

— Не знаю, — осторожно ответила Беатрис.

— Он пришел из большого дупла, — сказал Чарльз. — Оно такое круглое и сверкает, как рождественская елка.

— Не ври, — сказала Эмилия. — Разве ты сам это видел, Чарльз?

— Нет. Только что-то подобное.

— И они не заметили? Джейн имела в виду взрослых.

— Нет, — ответила Беатрис.

Все дети посмотрели в сторону дома, думая о непостижимости поведения взрослых.

— Они ведут себя так, как будто он всегда был здесь. Даже бабушка. Тетя Бетти сказала, что он пришел раньше, чем я, но я-то знаю, что это неправда.

— Три недели, — поправил себя Чарльз.

— Они все болеют из-за него, — сказала Эмилия. — Тетя Бетти все время пьет аспирин.

Джейн размышляла. Дядя трех недель от роду? Здесь было над чем подумать. Возможно, взрослые всего лишь притворялись, как они иногда это делали, руководствуясь своими непонятными взрослыми мотивами. Но почему-то такое предположение не казалось убедительным. Дети не любят думать над такими вещами подолгу.

Теперь, когда лед растаял и Джейн не была уже чужой, Чарльз пришел в большое волнение.

— Скажи ей, Би! Настоящую тайну, ты же знаешь. Можно мне показать ей Дорогу из Желтых Камней? Пожалуйста, Би! А?

Снова установилось молчание. Чарльз слишком много выболтал. Джейн, конечно, знала Дорогу из Желтых Камней, она вела из Страны Оз через Мертвую Пустыню прямо к Изумрудному Городу.

Продолжительное молчание нарушила Эмилия:

— Мы должны ей сказать. Только она может напугаться. Там так темно…

— Это ты трусиха, — поддразнил ее Бобби. — В первый раз ты заплакала.

— И вовсе нет. Все равно она должна знать.

— В последний раз я протянул руку и коснулся короны, — сказал Чарльз.

— Это не корона, — сказала Эмилия. — Это ОН, Руггедо. Джейн подумала о дяде, который не был настоящим дядей, и вообще был ненастоящим.

— ОН — Руггедо? — спросила она. Дети поняли.

— О нет, — сказал Чарльз. — Руггедо живет в погребе. Мы даем ему мясо. Красное и мокрое. Оно ему нравится. Он жрет!

Беатрис смотрела на Джейн. Она кивнула в сторону домика, маленькой сторожки с хитроумным замком. Потом она умело перевела разговор на другую тему. Началась игра в ковбоев и индейцев, и Бобби, с ужасными воплями, помчался вокруг дома.

В хижине приятно пахло акацией, запах которой сочился сквозь щели. Беатрис и Джейн, тесно прижавшись друг к другу, слушали затихающие вдали индейские кличи. Беатрис выглядела на удивление взрослой.

— Я рада, что ты приехала, Джейн, — сказала она. — Малыши не понимают, как это ужасно.

— Кто он?

Беатрис содрогнулась.

— Не знаю. Думаю, он живет в погребе. Она колебалась.

— Но до него вполне можно добраться и через чердак. Я бы просто жутко боялась, если бы малыши не были такими… Они как будто вообще не придают этому значения.

— Но, Би, кто ОН?

Беатрис повернула голову и посмотрела на Джейн. Было ясно, что она не может или не хочет сказать. Был какой-то барьер, но поскольку это было важно, она попыталась. Она назвала Неправильного Дядю.

— Я думаю, Руггедо и он — одно и то же. Чарльз и Бобби так говорят, а они знают лучше, чем я. Они младше. Трудно объяснить, но, в общем, это нечто вроде скудлеров. Помнишь?

Скудлеры. Раса неприятных существ, живущих в пещере, на пути к стране Оз. Они обладали способностями отделять головы от туловища и кидаться ими в прохожих. Через мгновение подобное сравнение сделалось очевидным.

Скудлеры могли существовать при том, что голова их находилась в одном месте, а туловище в другом. Но обе части принадлежали одному и тому же скудлеру.

Конечно, дядя-фантом имел и голову, и тело. Но Джейн могла смутно понять возможность двойственности его натуры — одна из них уверенно двигалась по дому, являясь источником странной злобы, а другая, безымянная, гнездилась в погребе и ждала красного мяса.

— Чарльз знает об этом больше остальных, — сказала Беатрис. — Это он обнаружил, что мы должны кормить Руггедо. Мы испробовали и другую пищу, но оказалось, что необходимо именно сырое мясо. А если мы прекратим, должно произойти что-то ужасное. Мы, дети, это понимаем.

Замечательно было то, что Джейн не спрашивала почему. Дети понимали подобное проявление телепатии как само собой разумеющееся.

— Они не знают, — сказала Беатрис. — Мы не можем им сказать.

— Не можем, — согласилась Джейн.

Две девочки посмотрели друг на друга, беспомощные перед лицом известной проблемы не достигших зрелости существ — той проблемы, что мир взрослых слишком сложен, чтобы можно было его понять, из-за чего детям приходится быть осторожными.

Взрослые всегда правы. Они — раса чужих.

К счастью для детей, они выступали перед лицом врага сплоченной группой. Случись это с одним ребенком, он мог впасть в дикую истерику. Но Чарльзу, которому принадлежала честь открытия, было только шесть лет. Он был еще мал, обычный процесс перехода в психически неустойчивое состояние был для него невозможен.

— И они болеют с тех пор, как он появился, — сказала Беатрис.

Джейн это уже заметила. Волк может спрятаться среди стада овец незамеченным, но овцы будут нервничать, хоть и не понимая, в чем источник этой нервозности.

Дело тут было в настроении. Даже он поддался этому настроению, чувству тревоги, ожидания, ощущению того, что что-то не так, хотя и не понятно, что именно. Но для него это был только камуфляж. Джейн считала, что он не хотел привлекать внимание отличием от избранного им эталона, заключенного в человекообразную оболочку.

Джейн приняла версию. Дядя был… пустым. Того, кто сидел в погребе, звали Руггедо, и его следовало регулярно кормить сырым мясом, что бы ни случилось Нечто…

Переодетый, взявшийся неизвестно откуда, он обладал властью. Очевидные доказательства его власти принимались безоговорочно.

Дети — реалисты. Им не казалось невероятным, что среди них появился странный и голодный нечеловек — ведь он был!

Он пришел откуда-то. Из времени, из пространства или из некоего укрытия. Он никогда не обладал человеческими чувствами — дети легко распознают подобные вещи. Он очень ловко притворялся, будто он человек, и разум взрослых создал искусственное воспоминание о его прежнем существовании. Взрослые думали, будто помнят его. Взрослые распознают мираж, ребенок обманывается. Но мираж, интеллектуальный, обманет взрослого, а не ребенка.

Власть Руггедо не могла распространяться на их разум, ибо, с точки зрения взрослого, они не были ни достаточно зрелыми, ни достаточно нормальными. Беатрис, самая старшая, боялась. У нее начало развиваться воображение.

Маленький Чарли испытывал состояние, близкое к восторгу. Бобби, самый младший, начал уже утомляться.

Возможно, позже Би могла смутно припомнить, как выглядел Руггедо, но остальные не помнили ничего. Ибо они шли по очень странной дороге и, возможно, каким-то образом менялись на то время, что были с ним. Он принимал или отвергал еду, и это было все. Наверху тело скудлера притворялось человеческим, в то время как голова его лежала в маленьком ужасном гнезде, сделанном из свернутого пространства, так что он был невидим и недостижим для любого, кто не знал, как отыскать Дорогу из Желтых Камней.

Кем же он был? Не прибегая к стандартным сравнениям — а в этом мире их нет — сущность его определить нельзя. Дети думали о нем как о Руггедо. Но он не был толстым, комичным, вечно странствующим королем Гномов.

Он никогда им не был.

Назовем его демоном.

Как имя-символ, оно включает в себя слишком много и слишком мало. Но оно подойдет. По своим физическим качествам он был чудовищем, чужим суперсуществом.

Но, не следуя его поступкам и желаниям, — назовем его демоном.

Глава 2Сырое красное мясо

Однажды, несколькими днями позже, Беатрис спросила у Джейн:

— Сколько у тебя с собой денег?

— Четыре доллара тридцать пять центов, — ответила Джейн, исследовав содержимое своего кошелька. — Папа дал мне пять долларов на вокзале. Я купила жареной кукурузы и… ну, еще разное.

— Послушай, до чего же я рада, что ты приехала. Беатрис глубоко вздохнула. Само собой разумелось, что столь свойственные детским кружкам принципы социализма будут Применены и данным тесным кружком. Маленький капитал Джейн был нужен не одному из его членов, а всем, вместе взятым.

— Нам страшно нужны деньги, — сказала Беатрис. — Бабушка поймала нас, когда мы брали мясо из холодильника, и больше мы этого делать не можем. Но на твои деньги мы можем купить много мяса.

Ни один из них не подумал о том неизбежном моменте, когда капитал этот должен был истощиться. Четыре доллара тридцать пять центов казались по тем временам крупной суммой. И потом, им не нужно было покупать дорогое мясо — достаточно того, что оно будет сырым и красным.

Все вместе они шли по затененным акациями улицам. Кое-где акации уступали место пальмам и перечным лианам. Они купили два фунта мяса и еще двадцать центов промотали на содовую.

Когда они вернулись домой, то застали там обычное воскресное сонное царство.

Дяди Симон и Джеймс пошли за сигаретами, дяди Лью и Берт читали газеты, тетя Бетти вязала крючком. Бабушка Китон читала "Журнал для молодежи", не пропуская пикантные места. Девочки остановились за расшитыми портьерами и заглянули в комнату.

— Входите, малышки, — сказал Лью. У него был глубокий густой голос.

— Картинки видели? Матт и Джеф хороши. И Спартак Плаг…

— Для меня достаточно хорош мистер Гибсон, — сказала бабушка Китон. — Он настоящий художник. Его люди похожи на людей.

Дверь с шумом распахнулась, и на пороге появился дядя Джеймс — толстый, улыбающийся, явно довольный жизнью после нескольких кружек пива. За ним, подобно олицетворению честности, вышагивал дядя Симон.

— Во всяком случае, хоть тихо, — сказал он.

Он бросил кислый взгляд в сторону Джейн и Беатрис.

— Иногда дети устраивают такой шум и гам, что я не слышу даже собственных мыслей.

— Бабушка, — спросила Джейн, — а где малыши?

— Думаю, на кухне, дорогая. Им для чего-то понадобилась вода.

— Спасибо.

Две девочки пересекли комнату, в которой ощущались первые признаки неосознанного смятения. Овцы чувствовали присутствие волка, но довольствовались ощущением покалывания под шкурами.

Они не знали…

Младшие были в кухне, увлеченно обрабатывая водой и кистями секцию космических картинок. Одна газетная страница была покрыта специальным составом, а влага выявляла на свет различные краски — пастельные, но удивительно чистые, подобные тем, что можно найти на японских цветах, растущих в воде, или на китайских бумажных коробочках с крошечными призами внутри.

Беатрис показала им свой пакет от мясника.

— Два фунта, — сказала она. — У Джейн были деньги, а Мертон сегодня как раз открыт. Вот я и подумала, что нам лучше…

Эмилия с увлечением продолжала свое занятие. Чарльз вскочил.

— Пойдем сейчас, да? Джейн встревожилась.

— Не знаю, стоит ли мне идти. Я…

— Я тоже не хочу, — сказал Бобби.

Это было уже предательством. Чарльз сказал, что Бобби боится.

— Вовсе нет. Просто мне не интересно. Я хочу играть во что-нибудь другое.

— Эмилия, — мягко проговорила Беатрис, — на этот раз тебе не придется идти.

— Нет, я пойду.

Эмилия подняла взгляд от рисунков.

— Я не боюсь.

— Я хочу посмотреть на огни, — сказал Чарльз. Беатрис повернулась к нему.

— Ты говоришь неправду, Чарльз. Никаких огней нет.

— Есть. По крайней мере, иногда.

— Нет.

— Есть. Просто ты глупая и не можешь их увидеть. Пойдем его кормить.

Само собой разумелось, что сейчас командовала Беатрис. Она была старше, и она, почувствовала Джейн, боялась больше всех, даже больше Эмилии.

Они пошли наверх. Беатрис несла пакет с мясом. Она уже разрезала бечевку. Очутившись в верхнем коридоре, они сгрудились у двери.

— Вот он, путь, Джейн, — с оттенком гордости сообщил Чарльз. — Мы должны подняться на чердак. В потолке ванной есть спускающаяся лестница. Нужно взобраться на ванну и дотянуться до нее.

— Но мое платье, — с сомнением в голосе сказала Джейн.

— Ты не испачкаешься. Идем.

Чарльз хотел быть первым, однако он был слишком мал. Беатрис вскарабкалась на край ванны и потянула за кольцо в потолке. Круглая дверь люка заскрипела, и медленно, с некоей величавостью, сверху спустилась лестница и встала возле ванны. Наверху было темно. Слабый свет едва пробивался сквозь чердачные окна.

— Идем, Джейн, — странным шелестящим шепотом сказала Беатрис.

Они, как отважные акробаты, принялись карабкаться вверх.

На чердаке было тепло, тихо и пыльно. В лучах света танцевали пылинки.

Беатрис прошла по одной из балок. Джейн следовала за ней.

Беатрис не оглядывалась и ничего не говорила. Один раз она провела рукой, как будто что-то искала. Чарльз, шедший за ней следом, взял ее за руку. Потом Беатрис достигла планки, положенной через другое стропило. Она прошла по ней дальше, остановилась и вместе с Чарльзом вернулась назад.

— Ты все делала не так, — разочарованно сказал Чарльз. — Ты думала неправильно.

Лицо Беатрис казалось странно-белым в слабо-золотистом свете.

Джейн встретилась взглядом с кузиной.

— Би…

— Он прав, нужно думать о чем-нибудь другом, — быстро проговорила Беатрис. — Идем.

Она прошла по планке. Чарльз шел за ней по пятам. Она бормотала что-то ритмически-механическое, монотонное:

— Раз-два, вот халва. Три-четыре, заплатили. Пять-шесть, можно есть… Беатрис исчезла.

— Семь-восемь, пить попросим… Чарльз исчез.

Бобби, всем своим видом выражая неудовольствие, последовал за ними.

Эмилия слабо пискнула.

— О, Эмилия! — сказала Джейн. Ее младшая кузина только сказала:

— Я не хочу туда идти, Джейн.

— И не нужно.

— Нет, нужно, — вскрикнула Эмилия. — Я не буду бояться, если ты пойдешь следом за мной. Мне всегда кажется, будто кто-то крадется за мной и сейчас схватит. Но, если ты обещаешь идти следом, я не буду бояться.

— Обещаю, — сказала Джейн. Повеселевшая Эмилия пошла по мостику.

На этот раз Джейн наблюдала особенно внимательно. И все же она не видела, как Эмилия исчезла.

Джейн шагнула вперед, но голос, доносившийся снизу, заставил ее остановиться:

— Джейн!

Голос принадлежал тете Бетти.

— Джейн!

На этот раз окрик был более громким и повелительным:

— Джейн, ты где? Иди сюда.

Джейн стояла, не шевелясь, и смотрела на планку-мостик. Он был пуст. Не было видно и следа Эмилии и других детей.

Чердак внезапно превратился в место, полное странной угрозы. Но все равно нужно было идти, потому что она обещала, если…

— Джейн!

Джейн покорно спустилась и пошла на зов тети Бетти. Женщина с суровым ртом недовольно поджала губы.

— Где, скажи на милость, ты была Джейн? Почему тебя не дозовешься?

— Мы играли, — ответила Джейн. — Я нужна, тетя Бетти?

— Я бы не стала утверждать обратного, — сказала тетя Бетти. — Я вяжу воротник. Это же для твоего платья. Иди сюда, мне нужно примерить. Как ты выросла, девочка!

После этого началась бесконечная возня с булавками, повороты туда-сюда, а Джейн думала, не переставая, об Эмилии — одной, боящейся чего-то страшного на чердаке.

Джейн испытывала почти ненависть к тете Бетти, но мысль о побеге даже не мелькнула у нее в голове. Взрослые обладают правом абсолютной власти.

С точки зрения поддерживания родственных связей в этот момент не было ничего важнее возни с воротничком. По крайней мере, с точки зрения взрослых, правящих этим миром.

А Эмилия, одна, испуганная, шла по мостику, который вел куда-то…

Дяди играли в покер. Тетя Гертруда, водевильная актриса, неожиданно приехавшая на несколько дней, болтала с бабушкой Китон и тетей Бетти в гостиной. Тетя Гертруда была маленькая, в высшей степени очаровательная женщина.

Она была полна хрупкости, а ее вкус к жизни наполнял Джейн восхищением. Но сейчас и она казалась подавленной.

— В этом доме у меня все время бегают мурашки по коже. Она сделала вид, будто хочет хлопнуть Джейн по носу сложенным веером.

— Привет, милое личико. Ты почему не с другими детьми?

— О, я устала, — ответила Джейн. Она не переставала думать об Эмилии. Прошел почти час с тех пор, как…

— Я в твоем возрасте никогда не уставала, — сказала тетя Гертруда. — Ну-ка, посмотри на меня. Три дня, и еще этот ужасный человек… Мы, я тебе говорила…

Голоса понизились.

Джейн следила за тем, как худые пальцы тети Бетти методично цеплялись крючком за шелк.

— Это не дом, а просто морг какой-то, — сказала тетя Гертруда. — Да что с вами со всеми случилось? Кто умер?

— Все дело в воздухе, — отозвалась тетя Бетти. — Здесь слишком жарко — круглый год.

— Если бы тебе пришлось поиграть зимой в Рочестере, Бетти, моя девочка, ты бы радовалась теплому климату. Но все равно, дело не в этом. Я чувствую себя так, будто стою на сцене после поднятия занавеса.

— Это все твои фантазии, — сказала ей мать.

— Духи, — сказала тетя Гертруда.

Она замолчала. Бабушка Китон внимательно посмотрела на Джейн.

— Подойди ко мне, малышка, — сказала она.

Мягкие, уютные колени, державшие на себе стольких детей. Джейн окунулась в это надежное тепло и попыталась забыть обо всем, оставить все заботы бабушке Китон. Но ничего не вышло. Что-то не так было в доме, и тяжелые волны чего-то неверного и ненужного исходили от источника тревоги, находившегося совсем рядом.

Неправильный дядя. Голод и алчность, требующие пищи. Близость кровавого мяса дразнила его, когда он лежал в укрытии в своем страшном гнезде, где-то там, где-то в другом мире, в том удивительном месте, куда отправились дети.

Он притаился там в ожидании еды, и он был здесь пустой, алчный, готовый сунуться в водоворот голода.

Он был двойственным дядей, замаскированным, но ужасно понятным.

Джейн закрыла глаза и теснее прижалась к плечу бабушки Китон.

Тетя Гертруда болтала странно-напряженным" голосом, как будто ее смущало присутствие чужого под обычной внешней оболочкой, и это неосознанно пугало ее.

— Через пару дней у меня премьера в Санта-Барбаре, — говорила она. — Я… Да что же такое с этим домом, в конце концов? Я сегодня нервная, как кошка! Так вот, я хочу, чтобы вы все приехали на первое представление. Это музыкальная комедия. Меня повысили.

— Я видела "Принца Нильсена" раньше, — сказала бабушка Китон.

— Но не со мной же. Я уже забронировала комнаты в отеле. Ребятишки тоже поедут. Хочешь посмотреть, как играет твоя тетя, Джейн?

Джейн кивнула из-за бабушкиного плеча.

— Тетя, — внезапно сказала Джейн, — ты всех дядей видишь?

— Конечно.

— Всех-всех? Дядю Джеймса, дядю Берта, дядю Симона и дядю Лью?

— Всю компанию. А в чем дело?

— Это я просто так спросила.

"Значит, тетя Гертруда тоже не заметила неправильного дядю. Она не слишком наблюдательна", — подумала Джейн.

— А вот ребятишек я не вижу. Если они не поторопятся, то они не получат подарков, которые я им привезла. Ни за что не догадаешься, что у меня для тебя есть, Дженни.

Но даже эти многообещающие слова едва достигли ушей Джейн. Ибо внезапно напряжение в воздухе разрядилось. Неверный дядя, мгновение назад бывший эпицентром голода, стал теперь эпицентром экстаза.

Где-то каким-то образом последний Руггедо был накормлен. Где-то каким-то образом другая половина двойного дяди пожирала кровавую пищу.

Джейн больше не была на коленях у бабушки Китон. В это мгновение она каким-то непостижимым образом оказалась очень близко от других детей, стоящих, должно быть, возле вращающегося фокуса тьмы. Она почти ощущала их присутствие, почти касалась их рукой.

Потом темнота содрогнулась, и крошечные огоньки соединились в одно свечение, и в сознании ее закружились невозможные воспоминания. Она была совсем рядом с НИМ. А он был безопасным, когда его кормили. Он не руководил своими мыслями, они лились бесформенные, как у животного, и наполняли темноту. Мысли о красной еде и других временах и местах, где такую же красную еду протягивали ему другие руки.

Неслыханно. Воспоминания не касались Земли, они не касались этого времени и пространства. Он много путешествовал, этот Руггедо, и под многими личинами. Он вспоминал теперь, в потоке бесформенного расщепления, он вспоминал, как разрывал меховые бока, пищавшие под его пальцами, вспоминал поток горячей красной жидкости, струившейся сквозь эти шкурки.

Ничего подобного Джейн не могла раньше даже вообразить.

Он вспоминал огромный двор, мощеный чем-то странным, и что-то яркое в цепях, в центре двора, и кольцо наблюдающих глаз, когда он вышел и направился к жертве.

Когда он вырывал свою долю из гладких боков, цепь клад-кала в такт его жевавшему рту.

Джейн попыталась закрыть глаза и не смотреть. Но видела она не глазами. Она испытывала чувство стыда и легкого отвращения, ибо тоже присутствовала на этом пиршестве, вместе с Руггедо, ощущая сладкий вкус красного вещества, и луч экстаза пронзил ее голову так же, как и его.

— Вот и ребятишки идут, — донесся откуда-то издалека голос тети Гертруды.

Вначале Джейн не понимала смысла ее слов, потом поняла, и вдруг она снова ощутила мягкость бабушки Китон, снова очутилась в знакомой обстановке.

— Не стадо ли слонов мчится по лестнице? — говорила тетя Гертруда.

Они бежали. Теперь и Джейн слышала их.

Собственно, они создавали гораздо меньше шума, чем обычно. На полпути они замедлили бег, и до слуха Джейн донесся взрыв голосов.

Дети вошли. Беатрис была немного бледной, Эмилия — розовой, с припухшими глазами, Чарльз что-то взволнованно бормотал, но у Бобби, самого младшего, вид был угрюмый и скучный. При виде тети Гертруды их оживление удвоилось, хотя Беатрис обменялась с Джейн быстрыми значительными взглядами.

Шум, возгласы, приветствия. Вернулись дяди. Началось обсуждение поездки в Санта-Барбару, но напряженное это веселье каким-то образом разбивалось о тяжелое молчание.

Ни один из взрослых не оглядывался, но всех томило тяжелое предчувствие.

Только дети — и даже тетя Гертруда не примыкала к их числу — сознавали полную ПУСТОТУ неверного дяди — ленивого, вялого, полубессознательного существа. Внешне он имел убедительный человеческий облик, как будто никогда не сосредоточивал свой голод под этой крышей, никогда не позволял своим мыслям крутиться в сознании детей, никогда не вспоминал о красных, влажных празднествах, происходивших в другие времена и в других местах.

Теперь он испытывал чувство насыщения. Переваривая, он стал излучать медленные дремотные волны, и все взрослые зевали и удивлялись этому. Но даже теперь он был пустым, ненастоящим. Чувство, что он здесь никто, не покидало маленькие, острые, во все проникающие сознания, которые видели его таким, каков он был.

Глава 3Насытившийся едок

Позже, когда пришла пора ложиться спать, один только Чарльз пожелал говорить о дяде.

У Джейн было такое чувство, будто Беатрис выросла за этот день. Бобби читал «Джунгли» или притворялся, что читает, увлеченно рассматривая картинки с изображением тигра Шер-Хана. Эмилия отвернулась к стене и сделала вид, что спит. Джейн чувствовала молчаливый упрек.

— Меня позвала тетя Бетти, — сказала она. — Я пыталась ускользнуть от нее так быстро, как только могла. Она хотела примерить на мне новый воротничок.

— О!

Извинение было принято, но Беатрис по-прежнему отказывалась говорить.

Джейн подошла к кровати Эмилии и обняла малышку.

— Ты сердишься на меня, Эмилия?

— Нет.

— Сердишься, я знаю. Но я ничего не могла сделать, поверь.

— Я не сержусь, — сказала Эмилия.

— Все сверкает и сияет, — сонным голосом сказал Чарльз, — как рождественская елка.

Беатрис круто повернулась к нему.

— Замолчи, Чарльз! — крикнула она. Тетя Бетти просунула голову в комнату.

— В чем дело, дети? — спросила она.

— Ничего, тетя, — ответила Беатрис. — Просто мы играем. Сытый, удовлетворенный, он лежал в своем гнезде. Дом стих, обитатели его заснули. Даже неверный дядя спал, ибо Руггедо был хорошим мимом.

Неверный дядя не был фантомом, не был всего лишь проекцией Руггедо. Как амеба тянет к еде псевдоподии, так и Руггедо увеличился и создал неверного дядю. Но на этом параллель кончалась. Ибо неверный дядя не был эластичным расширением, которое можно было бы изъять по желанию.

Скорее он — оно — было перманентной конечностью, как рука у человека. Мозг с помощью нервной системы посылает сигнал, рука протягивается, и пальцы хватают еду.

Но расширение Руггедо имело меньше ограничений. Оно не было постоянно связано законами человеческой плоти. Руку можно было отдернуть назад, а неверный дядя выглядел и действовал как человек, лишь глаза выдавали его.

Существуют законы, подчиняться которым должен был даже Руггедо. Естественные законы мира связывают его — до известных пределов. Существуют циклы.

Жизнь мотылька-гусеницы подчинена циклам, и, прежде чем кокон распадется и произойдет метаморфоза, гусеница должна есть.

Изменение может произойти не раньше, чем придет время. И Руггедо не мог измениться теперь, раньше, чем закончится цикл.

Потом произойдет другая метаморфоза, как это уже бывало в немыслимой вечности его прошлого — миллионы удивительных мутаций.

Но в настоящее время он был связан законами идущего цикла. Расширение не могло быть изъято. И неверный дядя был его частью, а оно было частью неверного дяди.

Тело скудлера и голова скудлера.

По темному дому гуляли непрекращающиеся, незатихающие волны насыщения, медленно, почти незаметно ускорявшиеся и переходящие в нервную пульсацию алчности, что всегда следует за процессом пищеварения, завершая его.

Тетя Бетти повернулась на другой бок и начала посапывать. В другой комнате неверный дядя, не просыпаясь, тоже повернулся на спину и тоже засопел.

Искусство подражания было развито у него великолепно…

И снова был день. Пульс дома изменился и по темпу, и по наполнению.

— Если мы едем в Санта-Барбару, — сказала бабушка Китон, — то сегодня я хочу отвести детей к дантисту. Нужно привести в порядок их зубы, а с доктором Гувером трудно договориться и насчет одного ребенка, не говоря уже о четырех. Джейн, твоя мама писала мне, что ты была у дантиста месяц тому назад, так что тебе идти не нужно.

После этих слов детей обуяла невысказанная ими тревога. Ни один из них не сказал ничего по этому поводу. Лишь когда бабушка Китон повела детей за ворота, Беатрис немного задержалась. Джейн стояла у дверей, наблюдая. Беатрис, не оглядываясь, протянула руку, схватила руку Джейн и пожала ее. И это было все.

Слова были не нужны. Беатрис дала понять, что теперь заботы передавались Джейн. Ответственность лежала на ней.

Джейн не осмелилась надолго откладывать дело. Она слишком хорошо сознавала, каким тонким показателем процесса является все увеличивающаяся депрессия взрослых.

Руггедо снова начинал испытывать голод.

Она наблюдала за своими двоюродными братьями и сестрами, пока они не исчезли за перечными лианами. Через некоторое время шум троллейбусных колес сообщил о том, что надеяться на их возвращение нечего.

Тогда Джейн пошла к мяснику и купила два фунта мяса. Потом она выпила содовой и вернулась домой.

Она почувствовала, как пульс ее ускорил свой бег.

Взяв на кухне кувшин, она положила в него мясо и проскользнула в ванную. С ее ношей добраться до чердака было трудно, но она все же добралась. В теплом молчании, царившем под крышей, она остановилась и подождала, надеясь на то, что тетя Бетти снова позовет ее. Но ничьих голосов не было слышно внизу.

Простота механизма предстоящих ей действий делала страх не таким острым. Но ей едва исполнилось девять. И на чердаке было темно.

Балансируя, она прошла по балке, пока не достигла планки-мостика. Ступив на него, она ощутила вибрацию под ногами.

Раз-два, вот халва,

Три-четыре, заплатили,

Пять-шесть, можно есть,

Семь-восемь…

Два раза у нее не получалось, на третий раз удалось. Нужно было освободить мозг от конкретных мыслей. Она пересекла мостик, свернула и…

В этом месте было сумрачно, почти темно… Здесь пахло холодом и сыростью подземелья. Безо всякого удивления она поняла, что находится глубоко внизу, возможно, под домом, а может быть, и очень далеко от него. Но она принимала такую возможность, как и все остальные чудеса.

Ничто ее не удивляло.

Странно, но она как будто знала путь.

Она шла в крошечное, замкнутое пространство, блуждая в бесконечных, пахнувших холодом и сыростью переходах. О таких местах — полых, с низкими нависшими потолками — даже думать неприятно, не то что блуждать по ним, имея при себе только кувшин с мясом.

ОНО нашло мясо приемлемым.

Позже, пытаясь вспомнить, Джейн не смогла определить, что же это было за «оно». Она не знала, как предложить еду, но оно ее приняло, где-то в этом месте парадоксального пространства и запаха, где оно лежало, грезя о других мирах и запахах.

Она лишь знала, что темнота снова закружилась вокруг нее, подмигивая маленькими огоньками, когда оно пожирало еду.

Воспоминания перебегали из его разума в ее разум, как будто два разума были сделаны из единой ткани. Но в этот раз она видела все яснее. Она видела огромное крылатое существо в блестящей клетке, она прыгнула вместе с Руггедо, ощутила биение крыльев, почувствовала взметнувшуюся в теле волну голода, живо вкусила жар, сладость, солоноватость упруго бившей струи.

Это было смешанное воспоминание. Смешанные в нем другие жертвы бились, схваченные им, извивались, роняли перья.

Когда он ел, все его жертвы сливались в воспоминаниях в одну огромную жертву.

Самое сильное воспоминание было и последним. Джейн увидела сад, полный цветов, каждый из которых был выше ее роста. Фигуры, скрытые одеяниями с капюшонами, скрыто двигались среди цветов, а в чашечке гигантского цветка лежала жертва со светлыми волосами, и цепи на ней сверкали. Джейн показалось, будто она сама крадется среди этих молчаливых фигур и что он — оно — Руггедо — в другой личине идет рядом с ней к обреченной жертве.

Это было первое его воспоминание о человеческой жертве. Джейн хотела бы побольше узнать об этом. Моральные критерии не играли для нее роли. Еда есть еда. Но это воспоминание перешло в другую картину, и она так и не узнала окончания. Впрочем, оно было и не нужно. У всех подобных воспоминаний конец был один. Руггедо не задерживался на этом моменте своих кровавых пиршеств, и для Джейн это было к лучшему.

Семнадцать-восемнадцать, пора собираться.

Девятнадцать-двадцать…

Она осторожно балансировала на балке, неся пустой кувшин. На чердаке пахло пылью. Это помогло ей отогнать прочь красные пары, клубившиеся в ее воспоминаниях.

Когда дети вернулись, Беатрис просто спросила:

— Сделала?

Джейн кивнула. Табу по-прежнему было в силе. Вопрос этот обсуждался ими лишь в случае крайней необходимости. А томительный, расслабляющий жар дома, психическая пустота неверного дяди ясно показывали, что опасность снова на время отступила.

— Почитай мне о Маугли, бабушка, — сказал Бобби.

Бабушка Китон села, надела очки и взяла Киплинга. Остальные дети, довольные, устроились рядом с ней. Бабушка читала о гибели Шер-Хана, о том, как животные отправились в глубокое, узкое ущелье ловить тигра, и о сотрясающем землю паническом бегстве, превратившем убийцу в кровавую кашу.

— Ну вот, — сказала бабушка Китон.

Она закрыла книгу.

— Вот вам и конец Шер-Хана. Теперь он мертв.

— Нет, — сонным голосом возразил Бобби.

— Конечно же да, сотрясение убило его.

— Только в конце, бабушка. Если ты начнешь сначала, Шер-Хан снова будет здесь.

Бобби был слишком мал, чтобы понять, что такое смерть. Ведь убивают же тебя иногда при игре в ковбоев и индейцев, и в этом нет ничего ни плохого, ни печального. Смерть — просто один из необходимых для выражения своих мыслей терминов.

Дядя Лью курил трубку и, морща коричневую кожу под глазами, смотрел на дядю Берта, который, прикусив губу, долго колебался, прежде чем сделать ход. Но дядя Лью все равно выиграл партию в шахматы. Дядя Джеймс подмигнул тете Гертруде и сказал, что ему бы хотелось пройтись и не составит ли она ему компанию. Она согласилась.

После их ухода тетя Бетти подняла голову и презрительно фыркнула.

— Когда они вернутся, мы посмотрим, как от них будет пахнуть. И почему только ты это допускаешь?

Бабушка Китон лишь усмехнулась и потрепала Бобби по волосам. Он уснул у нее на коленях, сжав руки в кулачки. Щеки его зарумянились.

У окна горбилась тощая фигура дяди Симона.

Он смотрел в окно и молчал.

— Если мы едем завтра утром в Санта-Барбару, дети, — сказала тетя Бетти, — то нужно сегодня пораньше лечь спать.

Так они сделали.

Глава 4Конец игры

К утру у Бобби поднялась температура, и бабушка Китон отказалась рисковать ради поездки в Санта-Барбару. Это ввергло Бобби в угрюмое состояние, но послужило решением проблемы, многие часы не дававшей детям покоя. Потом раздался телефонный звонок, и отец Джейн сообщил, что сегодня приедет за ней и что у нее появился маленький братик. Джейн, не имевшая на этот счет иллюзий, была довольна и надеялась, что теперь ее мама перестанет болеть.

Перед завтраком в комнате Бобби состоялось совещание.

— Ты знаешь, что делать, Бобби? — спросила Беатрис. — Обещаешь, что сделаешь?

— Угу. Обещаю.

— Ты можешь сделать это сегодня, Дженни, до того, как приедет твой папа? Тебе лучше купить побольше мяса и оставить его Бобби.

— Я не могу купить мясо без денег, — сказал Бобби.

Не слишком охотно Беатрис пересчитала то, что осталось от маленького капитала Джейн, и вручила ему. Бобби спрятал деньги под подушку и поправил красную фланелевую повязку, обматывающую его шею.

— Кусается, — сказал он. — Все равно я не болен.

— Это все от тех зеленых груш, которые ты вчера ел, — язвительно сказала Эмилия. — Думаешь, никто тебя не видел?

Снизу прибежал запыхавшийся Чарльз.

— Знаете, что случилось? — проговорил он. — ОН ушиб ногу. Теперь он не может ехать в Санта-Барбару. Держу пари, он сделал это нарочно.

— Черт возьми! — сказала Джейн. — Как?

— Он сказал, что подвернул ее на лестнице. Держу пари, что он врет. Просто не хочет ехать.

— Может быть, он не может, — сказала Беатрис.

Она руководствовалась своей интуицией. Больше они об этом не говорили. Но в общем-то Беатрис, Эмилия и Чарльз были довольны, что он не поедет с ними в Санта-Барбару.

Чтобы разместить всех и разместить багаж, понадобилось два такси.

Бабушка Китон, неверный дядя и Джейн стояли на крыльце, махая отъезжающим. Автомобили исчезли в облаке пыли. Джейн решительно взяла у Бобби часть денег и пошла к мяснику. Вернулась она тяжело нагруженная.

Неверный дядя приковылял, опираясь на палку, и сел на террасе. Бабушка Китон приготовила для Бобби омерзительное, но полезное питье, а Джейн решила отложить то, что ей предстояло сделать, до дневных часов. Бобби читал «Джунгли», спотыкаясь на трудных словах.

На некоторое время установилось перемирие.

Джейн долго не могла забыть тот день.

Все запахи были особенно отчетливыми: запах пекущегося хлеба с кухни, густой аромат цветов, слегка отдающий пылью густо-коричневый запах, источаемый нагретыми солнцем коврами и мебелью. Бабушка Китон поднялась к себе в спальню намазать кольд-кремом руки и лицо. Джейн примостилась у дверей и наблюдала.

Это была уютная комнатка, милая на свой, особый лад. Туго накрахмаленные занавески сверкали особой белизной, а стол был уставлен всякими завораживающими взор предметами: подушечки для булавок, сделанные в форме куколок, крошечные китайские красные башмачки, еще более крошечные серые китайские мышки, брошь-камея с портретом бабушки в детстве.

Медленно, но настойчиво биение пульса нарастало и здесь, в этой спальне, где вторжение не могло иметь места.

Сразу после ленча зазвонил звонок. Это был отец Джейн, приехавший за ней из Сан-Франциско. Он торопился на поезд, такси стояло у дома, и оставалось лишь время для короткого разговора. Но все же Джейн улучила минутку, чтобы побежать наверх попрощаться с Бобби и сказать ему, где спрятано мясо.

— Хорошо, Джейн, — сказал Бобби, — до свидания.

Она знала, что ей не следовало бы оставлять дело на Бобби. Чувство вины мучило ее всю дорогу до самой станции.

Как сквозь какую-то завесу до нее доносились голоса взрослых, обсуждающих задержку поезда. Говорили, что он будет очень поздно. Потом отец сказал, что в город приехал цирк, и они пошли смотреть представление.

Цирк был хорош. Она почти забыла о Бобби и о том, что может произойти, если он не выполнит своего обещания. Голубел ранний вечер, когда они вместе с другими людьми выходили из-под тента. А потом она увидела в толпе маленькую знакомую фигурку, и внутри у нее все оборвалось. Она ЗНАЛА.

Мистер Ларкин увидел Бобби почти одновременно. Он громко окликнул его, и через мгновение дети смотрели друг на друга.

Пухлое лицо Бобби было угрюмым.

— Твоя бабушка знает о том, что ты здесь? — спросил мистер Ларкин.

— Думаю, что нет, — ответил Бобби.

— Тебя следовало бы отшлепать, молодой человек. А ну-ка идёмте. Нужно немедленно ей позвонить. Она будет смертельно беспокоиться.

В аптеке, когда он звонил, Джейн смотрела на своего двоюродного брата. Она страдала от гнета первой тяжкой ноши зрелости, сознавая свою ответственность.

— Бобби, — сказала она тихо, — ты сделал?

— Ты оставила меня одного, — мрачно ответил Бобби. Наступило молчание.

Мистер Ларкин вернулся.

— Никто не отвечает. Я вызвал такси. Мы успеем завезти Бобби домой до отхода поезда.

Почти всю дорогу они молчали. Что бы ни случилось в доме, Джейн не думала об этом. Такова была автоматическая защитная реакция мозга. Как бы там ни было, теперь слишком поздно что-либо предпринимать.

Когда такси подъехало к дому, тот оказался ярко освещенным. На крыльце стояли люди. Свет блистал на значке полицейского офицера.

— Подождите здесь, ребятишки, — сказал мистер Ларкин. В его голосе звучала тревога. — Не выходите из машины.

Шофер такси пожал плечами и развернул газету. Мистер Ларкин торопливо направился к крыльцу. Джейн тихо сказала Бобби:

— Ты не сделал!

Это даже не было обвинением.

— А мне все равно, — прошептал в ответ Бобби. — Мне надоела эта игра. Я хотел играть во что-нибудь другое.

Он хихикнул.

— А вообще, я победил, — объявил он. — Приехала полиция! Я знал, что они приедут, а он об этом даже не подумал. Вот и выходит, что я победил.

— Но как?

— Это похоже на «Джунгли». Помнишь, как убивают тигра? Привязывают к стволу ребенка, а когда появляется тигр, бух! Только все дети уехали в Санта-Барбару, и ты тоже уехала. И тогда я заменил их бабушкой. Я думал, что она не стала бы возражать. Она же много с нами играет. И потом, ведь все равно никого не было кроме нее.

— Но, Бобби, «ребенок» вовсе не означает такого ребенка, как мы. Имеется в виду ребенок козы, и поэтому…

— Ну да, конечно, — прошептал Бобби. — Но я подумал, что бабушка подойдет. Она слишком толстая, чтобы быстро бегать.

Он мрачно усмехнулся.

— ОН дурак, — сказал он. — Ему нужно было знать, что когда для тигра привязывают детеныша, приходит охотник. А он ничего не знает. Когда я сказал ему, что запер бабушку в ее комнате, а больше никого нет, я подумал, что он догадается.

У Бобби был довольный вид.

— Я хитрый. Я ему через окно сказал, чтобы он не подумал, что я и есть детеныш. Но он не подумал. Он сразу пошел наверх. Он даже забыл, что ему нужно хромать. Думаю, в это время он уже здорово хотел есть.

Бобби посмотрел в сторону крыльца, на котором царило оживление.

— Может быть, полицейские уже схватили его, — бросил он безразличным тоном. — Это же самое простое. Я победил.

Джейн не могла следовать его мыслям.

— Она умерла? — очень тихо спросила она.

Бобби посмотрел на нее. Это слово имело для него совсем другой смысл. Оно что-то значило лишь постольку, поскольку подходило для игры. А потом, для него тигр никогда не успевал добраться до детеныша.

Мистер Ларкин возвращался к такси. Он шел очень медленно и ступал не очень уверенно.

Джейн не могла видеть его лица.

Дело, конечно, замяли, дети, знавшие гораздо больше, чем опекавшие их взрослые, с бесполезным упорством ограждались от подробностей случившегося. С тем же бесполезным упорством, с каким дети пытались раньше защитить взрослых. Но кроме двух старших девочек, остальных это не особенно заботило. Игра была окончена, бабушка уехала в долгое путешествие, из которого ей не суждено было вернуться.

Они достаточно хорошо понимали, что это означает.

Неверному дяде тоже пришлось уехать, как было им сказано, в большую больницу, где о нем станут заботиться всю оставшуюся жизнь.

Это тоже не слишком их озадачило, ибо было вне границ их опыта. Их понимание смерти было очень несовершенным, а все остальное вообще являлось для них полной тайной. Сейчас, когда их интерес потух, они вообще мало вспоминали о прошлом. Лишь Бобби иногда слушал «Джунгли» с необычным вниманием, ожидая, не уведут ли на этот раз тигра вместо того, чтобы убить на месте. Конечно, этого ни разу не произошло. Очевидно, в реальной жизни тигры были другими.

Долгое время после этого в ночных кошмарах Джейн устремлялась к таким вещам, которые она не позволяла себе помнить наяву. Она видела бабушкину спальню такой, какой видела ее в тот последний раз, — с белыми занавесками, с солнечным светом, красным китайским башмачком и куколкой-булавницей. Бабушка втирала кольд-крем в морщинистые руки и выглядела все более нервной по мере того, как алчные волны голода наполняли дом, исходя от ужасного пустого места где-то внизу.

Должно быть, ОНО было очень голодным.

Неверный дядя притворился, будто у него болит лодыжка, должно быть, он крутился и ворочался на кушетке, этот полый человек, пустой и слепой ко всему, кроме потребности в красной еде, без которой он не мог жить. Хищное существо внизу пульсировало от голода, алча пищи.

Со стороны Бобби было очень мудро говорить через окно, когда он передавал свое сообщение-приманку.

Запертая в комнате наверху бабушка, должно быть, уже обнаружила к этому времени, что не может выйти. Ее толстые, испещренные крапинками пальцы, скользкие от кольд-крема, должно быть, тщетно пытались повернуть ручку.

Джейн много раз слышала во сне звук шагов. Эти шаги, которые она не слышала никогда, были для нее более громкими и реальными, чем те, которые ей приходилось слышать наяву. Она с уверенностью знала, какими они должны быть: топ-топ, топ-топ — две ступени за шаг. Бабушка прислушивается с тревогой, зная, что дядя с его больной ногой не может так ходить. Тогда-то она и вскочила с бьющимся сердцем, подумав о ворах.

Все это длилось недолго: всего несколько секунд потребовалось на то, чтобы шаги протопали через коридор. К тому времени весь дом, должно быть, дрожал и пульсировал от торжествующего голодного рева. Шаги, должно быть, попадали в такт этому биению. С ужасающей нацеленностью они звучали в коридоре все ближе. Потом повернулся ключ в двери…

А потом…

Здесь Джейн, обычно, просыпалась…

"Маленькие дети не могут нести ответственности", — много раз говорила себе Джейн и тогда, и позже. После этого она долго не видела Бобби, а когда увидела, он успел обо всем забыть — слишком много было новых впечатлений. Он получил на Рождество игрушки и пошел в школу.

Когда он узнал о том, что неверный дядя умер в психиатрической лечебнице, то с трудом понял, о ком идет речь, ибо для младших детей неверный дядя никогда не был членом семьи. Он был только частью игры, в которую они играли и выиграли.

Мало-помалу непонятная депрессия, некогда угнетавшая домочадцев, сделалась менее явной, потом исчезла совсем. После смерти бабушки она на какое-то время сделалась более сильной, но все отнесли это обстоятельство за счет шока. Когда она исчезла, это только подтвердило предположение.

Как это ни странно, но холодная, ограниченная логика Бобби сработала точно. Руггедо не играл бы честно, если бы ввел в игру нового неверного дядю, и Бобби верил, что он будет соблюдать правила. Он и соблюдал их, ибо они были законом, нарушить который он не мог. Руггедо и неверный дядя были частью единого целого, связанного основным циклом. Связь этих двух частей не могла оборваться, прежде чем закончится цикл. Поэтому Руггедо остался в конце концов беспомощным.

В сумасшедшем доме неверный дядя голодал: он не желал притрагиваться к тому, что ему предлагали. Голова и тело умерли вместе, и дом бабушки Китон снова стал спокойным местом.

Вспоминал ли Бобби когда-нибудь о случившемся, об этом никто не знал. Его действия направлялись превосходной логикой, ограниченной только его опытом: если ты совершил что-либо потенциально плохое, придет полицейский и заберет тебя.

Он устал от игры. Лишь тонкий инстинкт мешал ему бросить ее и начать играть во что-то другое. Он хотел победить, и он победил.

Ни один взрослый не сделал бы того, что сделал Бобби, — но ребенок совсем другое существо. По стандартам взрослых ребенка нельзя назвать здравомыслящим из-за путей, которыми движутся его мысли, из-за того, что он делает и чего хочет.

Назовем его демоном.

Сын несущего расходы

Зеленый Человек взбирался на гладкую гору, волосатые мордочки гномов смотрели на него из трещин. Это был лишь один шаг бесконечной, волнующей одиссеи Зеленого Человека. Он пережил уже так много приключений — в Огненной Стране, среди Измерительных Изменений, в Городе Обезьян, не перестававших глумливо улыбаться, пока их волосатые пальцы неумело обращались со смертоносными лучами. Тролли знали толк в магии и пытались остановить Зеленого Человека заклинаниями. Маленькие силовые вихри крутились под ногами, пытаясь заставить споткнуться Зеленого Человека, высокого, с превосходно развитой мускулатурой, красивого, как Бог, безволосого с головы до ног, сверкающего бледно-зеленым. Вихри образовывали завораживающие фигуры.

Если двигаться осторожно и медленно, особенно тщательно избегая бледно-желтых, то пройти среди них можно.

А волосатые гномы следили из поросших травой трещин злыми и завистливыми глазами.

Эл Букхалтер, недавно достигший солидного возраста, выражавшегося в полных восьми годах, разлегся под деревом, жуя травинку. Он был так глубоко погружен в свои мечты, что его отцу пришлось слегка подтолкнуть его в бок, прежде чем в полуоткрытых глазах отразилось понимание.

День очень подходил для мечтаний — горячее солнце и прохладный ветерок, дующий с востока, с белых пиков Сьерры. Потоки воздуха несли с собой характерный запах травы. Эд Букхалтер был рад тому, что его сын принадлежит ко второму поколению со времени Взрыва. Сам он был рожден через десять лет после того, как упала последняя бомба, но и воспоминания, полученные из вторых рук, тоже могут быть достаточно страшными.

— Хелло, Эл, — сказал он.

Мальчик одарил его кротко-терпеливым взглядом из-под полуоткрытых век.

— Привет, папа.

— Хочешь поехать со мной в нижний город?

— Нет, — ответил Эл, выйдя на миг из своего ступора.

Эд Букхалтер поднял красиво очерченные брови и хотел уйти, но вдруг у него появился импульс сделать то, что он редко позволял себе делать, без разрешения другой стороны: воспользоваться своей телепатической силой, чтобы заглянуть в сознание Эла. Он отметил, что там царит некоторое колебание, отражающее его неуверенность, несмотря на то что Эл уже почти преодолел злобную нечеловеческую бесформенность младенческой психики. Было время, когда эта чуждость шокировала разум Эда. Букхалтер припомнил несколько неудавшихся экспериментов, проделанных им еще до рождения Эла.

Некоторые будущие отцы смогли устоять перед искушением эксперимента с эмбриональным мозгом, но Букхалтеру они вернули кошмары, не виденные им с юности. В них присутствовали огромные перекатывающиеся массы, взвившаяся пустота и прочее. Предродовые воспоминания были бессмысленны, и лучше было оставлять их на рассмотрение мнемонических психологов.

Но теперь Эл повзрослел, и мечты его, как и следовало ожидать, имели яркую окраску. Воспрянувший духом Букхалтер решил, что он выполнил свою миссию наставника, и оставил своего сына мечтать и жевать травинку.

Все же он ощутил легкую печаль и боль, бесполезное сожаление о том, что все это безнадежно, потому что сама жизнь бесконечно сложна. Конфликт, конкуренция — эти понятия не исчезли и после окончания войны. Попытка приспособиться к кому-либо из окружающих влекла за собой конфликт, спор, дуэль. Проблема контакта с Элом представляла двойную трудность — ведь между мозгом Болди не было стен.

Шагая по каучуковой дороге, ведущей к центру города, Букхалтер невесело улыбался и часто проводил рукой по хорошо сидевшему парику. Незнакомые люди удивлялись, когда узнавали, что он Болди[2] — телепат. На него смотрели с любопытством, но вежливость не позволяла им расспрашивать, как он стал уродом, хотя они явно думали именно об этом.

Букхалтеру, знакомому с тонкостями дипломатии, приходилось самому заговаривать об этом:

— Мои родные жили после Взрыва под Чикаго.

— О!

Пауза.

— Я слышал, именно поэтому многие… Пауза.

— … стали уродами или мутантами. Да, это так. И я все еще не знаю, к какой категории принадлежу, — добавлял он с обезоруживающей откровенностью.

— Вы не урод! — протестовали слушатели, впрочем, не слишком энергично.

— Из зон, подвергшихся радиации, вышли самые странные образцы. Со спермоплазмой произошли удивительные вещи. Большая их часть вымерла: они были не способны к воспроизведению. Но некоторые и сейчас еще встречаются в санаториях и интернатах. Двухголовые, например.

— Вы хотите сказать, что можете читать у меня в мозгу… прямо сейчас? — взволнованно допытывался слушатель.

— Могу, но не делаю этого, это тяжелая работа, кроме тех случаев, когда имеешь дело с другим телепатом. А мы, Болди, просто этого не делаем, и все. Человек, обладающий развитой мускулатурой, превышающей нормальное развитие, не станет ходить повсюду и сбивать людей с ног. Он не будет нападать, если только его не вынудят к этому обстоятельства. Болди всегда чувствует скрытую опасность: закон Линча. А умные Болди не позволяют себе даже намекнуть на то, что обладают экстрачувством. Они просто говорят, что отличаются от других, и это достаточно.

Но всегда возникал — хотя и не всегда высказывался — один вопрос:

— Если бы я был телепатом, то… Сколько вы получаете в год?

Ответ удивлял их. Умеющий читать в умах наверняка мог бы составить себе состояние, если бы захотел. Так почему же тогда Эд Букхалтер оставался экспертом по семантике в Моддок Паблиш Таун, если поездка в один из научных городов могла бы позволить ему овладеть тайнами, которые могли принести состояние.

Этому была веская причина. Частью ее являлся инстинкт самосохранения. Потому-то Букхалтер и многие подобные ему носили парики. Впрочем, было много Болди, которые этого не делали.

Моддок и Пуэбло были города-близнецы, располагавшиеся за горным хребтом, к югу от равнины, на которой находился Денвер. Пуэбло имел в своем распоряжении фотоавтоматы и печатные машины, которые превращали рукописи в книги, после того как с ними заканчивали работать специалисты по семантике из Моддока.

Олфилд, директор издательства, уже неделю требовал рукопись «Психоистории», подготовленную неким Кейли из Нью-Йорка, который слишком увлекался эмоциональной стороной в ущерб ясности изложения. Трудность состояла в том, что автор не доверял Букхалтеру, и тот, не будучи ни психологом, ни священником, вынужден был сделаться на время тем и другим — по секрету от сбитого с толку автора "Психоистории".

Неуклюжее здание издательства располагалось в нижней части города и более походило на якорь спасения, чем на что-либо более утилитарное. Но это было оправданно: среди авторов попадались странные люди, и их часто приходилось подталкивать к тому, чтобы они прошли курс гидротерапии, прежде чем они смогут начать работу с семантическим экспертом и войти в надлежащую форму. Никто не собирался их кусать, но они этого не понимали и либо забивались в страхе в угол, либо шли напролом, отстаивая язык, которого почти никто не понимал. Джим Кейли, автор «Психоистории», не подходил ни к одной из указанных групп. Просто он был поставлен в тупик натиском собственного исследования. Его личная история определяла его эмоциональную включенность в прошлое, а когда имеешь дело с человеком подобного типа, такое обстоятельство нельзя сбрасывать со счетов.

Доктор Мун, сидевший в правлении, расположился возле южного входа и ел яблоко, аккуратно отрезая от него кусочки кинжалом с серебряной рукояткой. Мун был толстым, маленьким и бесформенным. Волос у него было немного, но он не был телепатом (у Болди волос не было совсем). Проглотив кусочек яблока, Мун махнул рукой Букхалтеру.

— Эд, я хочу с тобой поговорить.

Букхалтер послушно остановился и присел. Твердо выработанная привычка заставила его сделать это: Болди по очевидным причинам никогда не стоят, когда сидят нетелепаты. Глаза их встретились на одном уровне.

— Что случилось? — спросил Букхалтер.

— Вчера в магазин привезли яблоки «шаста». Вот, попробуй. Нужно сказать Этель, чтобы она купила, пока их не разобрали.

Мун наблюдал за тем, как его собеседник пробует и одобрительно кивает.

— Хорошо. Я ей скажу. Впрочем, сегодня наш ковтер не работает — Этель нажала не на ту кнопку.

— Вот вам и гарантия, — с горечью сказал Мун. — Сейчас Хурон выпускает неплохие модели. Я получаю новый из Мичигана. Послушай, сегодня утром мне звонили из Пуэбло насчет книги Кейли. Олфилд просит прислать хотя бы несколько глав.

Букхалтер покачал головой.

— Не думаю, что это возможно. Как раз в самом начале есть такие абстрактные куски, на которые необходимо пролить свет, а Кейли…

Он колебался.

— Что?

Букхалтер подумал об эдиповом комплексе, обнаруженном им в разуме Кейли. Это было свято, хотя и мешало Кейли интерпретировать Дариуса с холодной логикой.

— Процесс мышления сводит его с ума. Я не могу это игнорировать. Вчера я пробовал почитать книгу трем различным слушателям и получил три разные реакции. Пока что «Психоистория» — все для всех. Критики разнесут нас, если мы выпустим книгу в таком виде. Не мог бы ты еще немного попридержать Олфилда?

— Попробую, — с сомнением проговорил Мун. — У меня есть субъективный роман, с которым я мог бы быстро разобраться. Слегка прикрытый эротизм, но безобидный. Кроме того, с семантической точки зрения он о'кей. Мы придерживали его для художника, но можно пустить на это дело Дьюмена. Пожалуй, я это сделаю: перепасую рукопись в Пуэбло, потом займемся оформлением. Веселенькая у вас жизнь, Эд.

— Даже чересчур, — ответил Букхалтер.

Он попрощался и отправился на поиски Кейли, который отдыхал в одном из соляриев.

Это был высокий худощавый человек с озабоченным лицом и растерянным видом черепахи, потерявшей свой панцирь. Он лежал на эластичной и упругой кушетке, прямые лучи солнца поливали его сверху, в то время как отраженные лучи грели его снизу — через отражающее зеркало. Букхалтер стянул с себя шорты и опустился на сватер подле Кейли. Автор бросил взгляд на безволосую грудь, и в мозгу у него возникли обрывки фраз: "Болди… никакого уединения. Не его дело… фальшивые брови и ресницы… он еще…" Далее шло нечто вовсе невразумительное.

Букхалтер дипломатично нажал кнопку, и на экране над ним появилась страница «Психоистории», увеличенная и легко читаемая.

Кейли изучил страницу. Она была исчеркана пометками; сделанными читателями, которые Букхалтер определил как различные реакции на то, что должно было восприниматься однозначно.

Трое читателей предлагали три различные интерпретации одного и того же параграфа. Оставалось выяснить, что имел в виду автор. Букхалтер осторожно прикоснулся к его сознанию, ощутив присутствие ненужных барьеров, выставленных против возможного вторжения, безумных баррикад, через которые его мысленный взор перемахнул, подобно легкому ветру: ни один обычный человек не мог выставить против Болди эффективную преграду. Сам же он мог легко защититься от вторжения других телепатов.

Существовало психическое селекторное кольцо… Вот оно! Но какое сложное, запутанное… «Дариус» — это было не просто слово, не просто картина. Это была поистине вторая жизнь, но рассеянная, фрагментарная. Запахи и звуки, воспоминания и эмоциональные реакции, восхищение и ненависть — черный торнадо, пахнувший сосной, рвущийся через континенты Европы и Азии. Вот запах сосны стал сильнее… чувство унижения, воспоминание о боли, горящие бессилием глаза…

Вон!

Букхалтер выключил диктофон и лег на спину, глядя вверх сквозь темные защитные очки.

— Я вышел сразу, как только вы меня предупредили, — сказал он. — Я сейчас вне.

— Спасибо, — сказал Кейли, тяжело дыша. — Извините меня, пожалуйста! Почему вы не вызываете меня на поединок?

— Я не хочу поединка, — сказал Букхалтер. — Я никогда в жизни не обагрял кровью кинжал. Кроме того, я вас понимаю. Видите ли, это моя работа, мистер Кейли, я узнаю про вас множество вещей… которые снова забыл.

— Я полагаю, что ваше вторжение… Сколько бы я ни убеждал себя, что все это неважно, но мой внутренний мир…

— Мы должны испробовать разные подходы, — прервал его Букхалтер, пока не найдем такой, который не являлся бы слишком личным. К примеру, я хочу вас спросить, как вы относитесь к Дариусу?

Восхищение и запах сосны…

— Я вне, — спохватился Букхалтер.

— Спасибо, — пробормотал Кейли, отвернувшись от собеседника. Некоторое время спустя он сказал:

— Смешно! Я имею в виду, смешно отворачиваться. Но вы не должны видеть мое лицо и знать, о чем я думаю.

— Вам следовало бы настроиться на дружественный лад ко мне, — заметил Букхалтер.

— Я тоже так думаю. Но мне приходилось встречать Болди, которые были… которые мне не нравились.

— Да, такие есть. Я знаю. Те, что не носят париков. Кейли сказал:

— Они читают в сознании и ошеломляют просто ради забавы. Их следует… лучше учить.

Букхалтер моргнул.

— Так получается, мистер Кейли. У Болди тоже есть свои проблемы. Нужно уметь ориентироваться в мире, который не является телепатическим. Я думаю, многие Болди считают, что их возможности используются недостаточно. Есть работы, которые люди, подобные мне… используют для…

— "Люди!" — он уловил эту мыслительную реакцию Кейли, но проигнорировал ее, и его лицо сохранило обычное выражение. Он продолжал:

— Семантика всегда была проблемой, даже в странах, где говорят на одном языке. Квалифицированный Болди — хороший переводчик. И хотя Болди не служат в сыскной полиции, но вместе с полицией они работают часто. Это все равно как быть машиной, которая может выполнять лишь несколько операций.

— На несколько операций больше, чем может человек, — сказал Кейли.

"Конечно, — подумал Букхалтер, — если бы мы могли соревноваться на равных с нетелепатическим человечеством. Но стал бы слепой доверять зрячему? Сел бы играть с ним в покер?" Чувство горечи внезапно стало так сильно, что Букхалтер даже почувствовал во рту его привкус. Где же выход? Резервация для Болди? Стала бы нация слепых доверять нации зрячих? Или попыталась бы централизировать — лечение, системы контроля, — что сделало бы неизбежной войну.

Он вспомнил и нейтрализацию Рэд Вэнк.

Город рос, и вместе с ним росло личное достоинство. Невозможно было поднять голову, чтобы не схватиться при этом за рукоять кинжала у пояса. Таким же образом тысячи маленьких городков неустойчивой цивилизации в Хуроне и Мичигане, сельскохозяйственное производство в Ханое и Диего, текстильная промышленность и образование, искусство и медицина — каждый маленький городок держал под прицелом остальные. Научные и исследовательские центры были немного больше. Никто не возражал против этого, ибо технический персонал никогда не ввязывался в войну, кроме как под нажимом. Но в некоторых городах было не более нескольких сотен семей. Едва лишь городок выказывал признаки того, что собирается перерасти в город — от него, вдруг, к столице, а от нее — к Империи, — он сразу расформировывался. Может, Рэд Вэнк был просто ошибкой?

Гипотетически такое устройство было совершенным. С точки зрения социологии оно было возможным, но требовало необходимых изменений. Существовали подсознательные головорезы. По мере увеличения децентрализации нужно было все более пристально следить за соблюдением прав граждан. И люди узнавали.

Они узнавали, что валютная система базируется лучше всего на товарообмене.

Они узнавали, что такое полет. Никто больше не пользовался наземными машинами. Они узнали много нового, но они не забыли Взрыв, и в тайниках возле каждого города были спрятаны бомбы, которые могли полностью и самым фантастическим образом истребить город, как истребляли их во времена Взрыва.

Каждый знал, как делать эти бомбы. Устройство их было великолепным и простым.

Ингредиенты можно было найти везде и подвергнуть несложной обработке. Потом нужно было подняться на геликоптере, бросить вниз гигантских размеров яйцо — и дело сделано.

Кроме кучки недовольных, плохо приспосабливающихся людей, которые имеются в каждой расе, никто не сопротивлялся.

Кочевые племена никогда не устраивали набегов и никогда не объединялись в большие группы перед страхом уничтожения.

Ремесленники до определенной степени тоже приспособились, правда, не слишком хорошо, но они не являлись антисоциальным слоем и поэтому жили там, где хотели, и писали, рисовали, сочиняли музыку, уходили в свои собственные, ими же созданные миры. Ученые, чья приспособленность тоже не являлась полной, удалились в более крупные города, организовав маленькие, изолированные мирки и полностью погрузившись в науку.

А Болди — они находили работу там, где могли.

Нетелепаты видели мир почти таким же, каким его видел Букхалтер. Он был сверхнормально чувствителен ко всему, что касалось нормальных людей, он был очень тесно связан с ценностями человеческой расы — и это, несомненно, потому, что он видел человека не только в обычных измерениях. В какой-то степени — и это было неизбежным — он смотрел на людей извне.

И все же он был человеком. Барьер, воздвигнутый телепатией между ним и обычными людьми, делал их подозрительными по отношению к нему — даже более подозрительными, чем если бы он был существом с двумя головами — тогда бы они могли хотя бы испытывать к нему жалость. А так…

Он перестроил сканнер, и над ним возникла новая страница рукописи.

— Скажите, когда, — обратился он к Кейли. Кейли пригладил седые волосы.

— Я чувствую себя сплошным комком нервов, — сказал он. — В конце концов, правя материал, я все время нахожусь в непреходящем напряжении.

— Мы всегда можем отложить публикацию.

Букхалтер бросил это замечание нарочно небрежным тоном и обрадовался, что Кейли не клюнул на него. Самому ему вовсе не хотелось промедления.

— Нет, я хотел бы закончить сейчас.

— Психологическое освобождение?..

— Лучше быть психологом, но не…

— Вы хотите сказать "не Болди". Вы же знаете, что у многих психологов Болди служат в качестве помощников, и результаты получаются неплохие.

Кейли выпустил клуб табачного дыма и медленно затянулся вновь.

— Я полагаю… у меня было не очень много контактов с Болди. Хотя в некотором смысле — излишне много. Мне приходилось встречаться с ними в лечебнице. Я не обидел вас?

— Нет, — ответил Букхалтер. — Каждая мутация совершается слишком близко от пределов разумного. Бывает множество неудач. Жестокая радиация дала лишь один вид истинной мутации: безволосых телепатов. Но не все из них пошли по верному пути. Мозг — прибор странный, как вам известно. Фигурально выражаясь, он подобен коллоидному балансированию на острие булавки. Если есть хоть какой-то прок, телепатия непременно должна увеличить его до гигантских размеров. Поэтому Взрыв стал причиной такого огромного количества изменений психики. И не только среди Болди, но и среди других мутаций, возникших позднее. Исключение составляет тот факт, что у Болди почти всегда развивалась паранойя.

— И дементиа проекус, — сказал Кейли.

Он находил облегчение в том, что теперь центром внимания стал Букхалтер, а не он.

— Да, и дементиа проекус. Когда смущенный разум приобретает телепатический инстинкт, он не может справиться с ним полностью. Имеет место дезориентация. Параноическая группа удалилась в свой собственный мир, и дементиа проекус просто не подозревают о том, что этот мир существует. Есть отклонения, но я думаю, что основа такова.

— Это звучит пугающе, — задумчиво проговорил Букхалтер. — Я думаю, мы должны ассимилироваться. Просто было еще мало времени. Мы специализируемся определенным образом, и в некоторых работах мы можем быть полезны.

— Если пребывание здесь удовлетворяет вас. Болди, которые не носят париков…

— У них такой плохой характер, что все они неизбежно будут убиты на дуэлях, — улыбнулся Букхалтер. — Впрочем, не велика потеря. Мы, оставшиеся, получим то, что нам так необходимо: признание. Ни рога, ни копыта никому не нужны. Кейли покачал головой.

— Я рад тому, что не являюсь телепатом. Тайн мозга достаточно и так, и новые аспекты нам не нужны. Спасибо за то, что позволили мне поговорить. Я выговорился, хотя бы частично. Займемся рукописью?

— Конечно, — сказал Букхалтер. Снова над ними замелькали страницы.

Кейли теперь казался менее напряженным, мысли его стали более связными, а Букхалтер смог узнать истинный смысл многих безумных утверждений. Работа пошла легко, телепат диктовал исправления в диктофон, и лишь дважды им пришлось распутывать эмоциональные узлы.

В полдень они расстались, и Букхалтер, дружески кивнув автору, отправился в свой кабинет, где обнаружил на визоре несколько сообщений. Он прочитал их, и в его глазах появилось озабоченное выражение.

Он разговаривал с доктором Муном в кабинке для ленча. Разговор длился так долго, что только индукционные чашки поддерживали теплоту кофе. Но Букхалтер должен был обсудить не одну проблему. И он знал Муна уже давно. Толстяк был одним из немногих, у кого даже подсознательно не вызывал отвращения тот факт, что Букхалтер — Болди.

— Я никогда в жизни не дрался на дуэлях, Док. Я не могу этого допустить.

— Ты не можешь допустить обратного, Эд. Нужно ответить на вызов. Он сделан.

— Но этот парень, Рейли… Я его даже не знаю…

— Я знаю его, — сказал Мун. — У него плохой характер. Заядлый дуэлист.

Букхалтер хлопнул ладонью по столу.

— Просто смехотворно! Что же делать? Я не стану этого делать!

— Но ведь твоя жена не может с ним драться, — заметил Мун. Он строго придерживался сути дела.

— Этель прочитала мысли миссис Рейли, разболтала об этом, и Рейли попал в переделку.

— Неужели ты думаешь, что мы не понимаем опасности подобных поступков? — Тихо сказал Букхалтер. — Этель разгуливает по округе, читая чужие мысли, не больше, чем это делаю я. Это было бы фатально для нас и для других Болди.

— Только не для тех безволосых, кто не хочет носить парики. Они…

— Они идиоты, и из-за них все Болди пользуются дурной славой. Пункт первый: Этель не читает мыслей, и она не читала мыслей миссис Рейли. Пункт второй: она не болтает.

— Миссис Рейли — истеричка, в этом сомнений нет, — сказал Мун. — Об этом скандале начали говорить, и в чем бы там ни было дело, миссис Рейли вспомнила, что недавно видела Этель. Она из тех, кому непременно нужен козел отпущения. Я скорее готов предположить, что она сама и разболтала и теперь боится, что ее муж узнает об этом и обвинит ее.

— Я не собираюсь принимать вызов Рейли, — упрямо сказал Букхалтер.

— Ты должен.

— Послушай, Док, может быть…

— Что?

— Ничего. Забудь об этом. Я думаю, что у меня есть нужный ответ. И все равно выход только один: я не могу допустить дуэли. Это все.

— Ты не трус.

— Есть одно, чего боятся Болди, — сказал Букхалтер. — Это — общественное мнение. Случилось так, что я узнал, что я убью Рейли. Вот почему я ни за что на свете не соглашусь на дуэль.

Мун отпил кофе.

— Как знаешь…

— У меня другая печаль. Я размышляю над тем, не следует ли мне перевести Эла в специальную школу.

— А что с парнишкой?

— Он превращается в потенциального правонарушителя. Его учитель вызывал меня сегодня утром. Было что послушать. Эл странно себя ведет. Он позволяет себе мерзкие выходки по отношению к друзьям, если только они у него еще остались…

— Все дети жестоки.

— Дети не знают, что называется жестокостью, вот почему они жестоки. Им неведомо проникновение. Но Эл становится…

Букхалтер безнадежно махнул рукой.

— Он превращается в юного тирана. Он, похоже, ни с кем не считается, включая и учителя.

— И все же это еще нельзя считать ненормальным.

— Я не сказал тебе самого худшего. Он становится слишком эгоистичным. Я не хочу, чтобы из него получился один из Болди, не носящих париков, о которых ты только что упоминал.

Букхалтер не сказал о другой возможности — паранойе, психическом расстройстве.

— Должно быть, он набрался этих вещей где-то еще, Эд. Дома? Едва ли. Где он бывает?

— Как обычно. У него нормальное окружение.

— Я думаю, — проговорил Мун, — что у Болди больше возможностей в деле обучения молодежи. Мысленные отчеты… а?

— Да. Но… Не знаю. Беда в том, — едва слышно продолжал Букхалтер, — что я не хотел бы отличаться от других. Мы не просили, чтобы нас превращали в телепатов, может быть, все это кажется удивительным, но я личность, и у меня свой собственный микрокосмос. Люди, имеющие дело с социологией, склонны забывать об этом. Они умеют отвечать на общие вопросы, но ведь дело каждого конкретного человека — или Болди — вести свою собственную, личную битву, пока он живет. Это самое худшее: необходимость наблюдать за собой каждую секунду, приспосабливать себя к миру, который тебя не приемлет. Мун явно чувствовал себя не слишком удобно.

— Тебе немного жаль себя, Эд? Букхалтер покачал головой.

— Да, Док, но я с этим справлюсь.

— Мы справимся вместе, — сказал Мун.

Но Букхалтер не ожидал от него особой помощи. Мун с радостью оказал бы ее, но он слишком отличался от обычного человека, чтобы понять, что Болди тоже отличаются от людей. Ведь именно разницу искали люди — и находили ее.

Так или иначе, ему следовало найти решение проблемы раньше, чем он увидится с Этель. Он мог легко скрыть то, что знал, но Этель обнаружит барьер и насторожится. Их брак был почти совершенным из-за добавочного понимания, и именно оно компенсировало неизбежное, полуощутимое отчуждение от остального мира.

— Хорошо. Как насчет "Психоистории"? — спросил Мун, немного погодя.

— Лучше, чем я ожидал. Я нашел к Кейли новый подход. Когда я говорю ему о себе, то он как будто чувствует себя лучше. У него появляется больше доверия. И это позволяет ему открывать передо мной свой разум. Несмотря ни на что, мы можем подготовить для Олфилда первые главы.

— Хорошо. Все равно подгонять нас он не может. Если нас вынудят так быстро выпускать книги, то мы вполне можем вернуться к семантической неразберихе, чего мы вовсе не желаем.

— Ну ладно, — сказал Букхалтер и встал. — Я пошел. Увидимся.

— Насчет Рейли.

— Оставь это, — попросил Букхалтер.

Он отправился по адресу, указанному на визоре. Он тронул висевший на поясе кинжал. Дуэль не для Болди, но…

Мысль-приветствие возникла у него в мозгу, и он остановился перед аркой, ведущей на школьный двор, и улыбнулся Сэму Шейни, Болди из Нью-Орлеана, носившему ярко-огненный парик. Им не пришло в голову заговорить.

"Личный вопрос, касающийся психической, моральной и физической приспособленности к окружающим", — прочел Эд.

"Дело не слишком срочное. А у тебя, Букхалтер?"

На мгновение перед Букхалтером полувозник символ определения для Шейни: "Тень беды".

"Теплое дружеское желание помочь". "Связь между Болди". Букхалтер подумал: "Но куда бы я ни пошел, везде будут возникать те же подозрения. Мы — уроды".

"Больше, чем где-либо еще, — подумал Шейни. — В Моддок Тауне нас много. Люди становятся гораздо более подозрительными, когда ежедневно встречаются с нами".

"Мальчик…"

"У меня тоже неприятности, — подумал Шейни. — Это беспокоит меня. Две мои девочки…" "Нарушают правила?" "Да".

"Обычное неподчинение?"

"Не знаю. Многие из нас имеют осложнения такого рода со своими детьми".

"Вторичная характеристика мутации? Нужды второго поколения?"

"Сомнительно", — подумал Шейни.

Он мысленно нахмурился, затеняя свою концепцию неопределенным вопросом.

"Обдумаем все позже. Сейчас нужно идти".

Букхалтер вздохнул и пошел своей дорогой. Дома сосредотачивались вокруг центральных предприятий Моддока, и он пошел через парк, чтобы сократить путь.

Рейли не было дома, поэтому Букхалтер оставил это дело на потом и, бросив взгляд на часы, направился к школе. Как он и ожидал, было время перемены, и он увидел Эла, лежавшего под деревом, в то время как его товарищи играли в игру под названием "Взрыв".

Букхалтер послал свои мысли вперед.

"Зеленый Человек почти достиг вершины горы. Волосатые гномы продолжали мешать ему, но Зеленый Человек избегал всех их ловушек. Скалы были наклонены…"

— Эл!

"… Вперед. Гномы готовились…"

— Эл!

Букхалтер послал мысль вместе со словом. К такому методу прибегали очень редко, потому что ребенок практически беззащитен перед такими вторжениями.

— Хэлло, папа! — сказал Эл. Он был ничуть не обеспокоен.

— В чем дело?

— Сообщение от твоего учителя.

— Я ничего не сделал.

— Он мне все объяснил. Послушай, мальчуган, не забивай себе голову всяческими нелепостями.

— Я не забиваю.

— Ты считаешь, Болди лучше или хуже, чем не-Болди? Эл тревожно шевельнулся, но не ответил.

— Что ж, — сказал Букхалтер, — ответ двоякий: и да, и нет. И вот почему. Болди могут общаться мысленно, и они живут в мире, обитатели которого не могут этого делать.

— Они дураки, — заметил Эл.

— Не такие уж дураки, если сумели приспособиться к своему миру лучше, чем это сделал ты. Ты с таким же успехом мог сказать, что лягушки лучше рыбы, потому что они амфибии.

Букхалтер замолчал и перевел сказанное на язык телепатии.

— Ну… Я все понимаю.

— Может быть, — медленно проговорил Букхалтер, — тебе нужен хороший шлепок. О чем ты думаешь?

Эл попытался скрыть свою мысль, но Букхалтер убрал барьер, что для него было нетрудным делом. Потом он внезапно остановился. Во взгляде, которым смотрел на него Эл, не было ничего сыновьего, какой-то рыбий взгляд. Все было ясно.

— Если ты настолько эгоист, — заметил Букхалтер, — то может быть, тебе следует посмотреть на дело вот с какой стороны. Как ты думаешь, почему Болди не занимают ключевых позиций?

— Конечно, я это знаю, — выпалил Эл, — потому что они боятся.

— Чего же?

Картина была очень ясной, смесь чего-то смутно знакомого Букхалтеру.

— Не-Болди…

— Итак, если бы мы заняли положение, используя которое мы могли бы применять свои телепатические способности, не-Болди испытывали бы к нам страшную зависть, в особенности в том случае, если бы мы добились успеха. Если бы Болди изобрели когда-нибудь лучшую машину, многие сказали бы, что они украли идею из головы не-Болди. Тебе понятна мысль?

— Да, папа.

Но это было не так. Букхалтер вздохнул и отвел взгляд. Он увидел на ближайшем холме одну из девочек Шейни.

Она сидела одна. Тут и там виднелись одинокие фигуры. Далеко на востоке снежные гряды скалистых гор прочерчивали небо неровными штрихами.

— Эл, — сказал Букхалтер, — я не хочу, чтобы на твоих плечах лежала непосильная ноша. Этот мир совсем не так плох, и люди, живущие в нем, в целом милые люди. Существует закон среднего, и с нашей стороны неразумно стремиться к большему богатству или силе, потому что это вызвало бы стремление бороться с нами, что нам совсем не нужно. Никто из нас не беден. Мы находим себе работу, мы выполняем ее, мы разумно счастливы. У нас есть преимущества, которых нет у не-Болди, например в браке. Психическая интимность не менее важна, чем физическая. Но я не хочу, чтобы ты считал, будто то, что ты Болди, делает тебя Богом. Это не так. Я еще не могу, — задумчиво добавил он, — изъять из тебя эту мысль, потому что в данный момент ты слишком цепляешься за нее…

Эл глотнул и торопливо проговорил:

— Мне очень жаль. Я больше не буду.

— И, пожалуйста, не снимай парика в классе.

— Да, но… Мистер Беннинг парика не носит…

— Напомни мне, чтобы мы вместе с тобой изучили историю ношения длинных пиджаков и узких брюк, — сказал Букхалтер. — Если ты хорошенько подумаешь, то, может быть, придешь к выводу о том, что это не такое уж большое достоинство.

— Он делает деньги.

— Все их делают в этом его Главном универмаге. Но, заметь, люди, когда это возможно, не покупают у него. Именно это я и имел в виду, когда говорил о ноше. У него она есть. Имеются Болди, подобные Беннингу, Эл, но что бы он ответил тебе, если бы ты мог спросить у него, счастлив ли он? А я такую информацию получал. И не от одного из них. Во всяком случае, не только у Беннинга. Улавливаешь?

— Да, папа.

Эл казался покорным, но не более того. Букхалтер, по-прежнему взволнованный, кивнул и отошел. Проходя мимо дочки Шейни, он поймал обрывок ее мысли: "На вершине Стеклянной горы, катя камни на гномов, пока…"

Он мысленно отпрянул. То была бессознательная привычка прикасаться к чувствительному разуму. Но с детьми это было в высшей степени нечестно. В общении со взрослыми Болди такой прием означал обычное приветствие, как если бы ты прикасался к шляпе: кто отвечал, кто и нет. Мог быть установлен барьер, как преграда к дальнейшим контактам. Или же навстречу посылалась сильная и ясная мысль.

С юга появился ковтер. Это был грузовой корабль, привезший замороженные продукты из Южной Америки. Букхалтер сделал пометку: купить аргентинского мяса. Он получил новый рецепт и хотел его испробовать — мясо, жаренное на шампурах, подается с соусом. Это должно было быть приятным разнообразием после приготовленной на скорую руку еды, которой они питались всю неделю. Помидоры, красный стручковый перец… м-м-м… что еще? Ах, да!

Дуэль с Рейли. Букхалтер коснулся рукоятки кинжала и насмешливо фыркнул. Трудно было думать о дуэли серьезно, несмотря даже на то, что именно так о ней думают остальные, когда в голове у него крутилась мысль о нестандартном обеде.

Вот так оно и бывает. Истоки цивилизации катили свои волны-столетия через континенты, и каждая волна, невзирая на свою долю в общем потоке, несла в себе информацию о еде. Пусть даже ваш рост равняется тысяче футов, путь у вас разум Бога и возможности Бога — какая разница?

Люди допускают много промахов — люди, подобные Беннингу, у которого, конечно, не все дома, однако не настолько, чтобы он мог сделаться клиентом психиатрической лечебницы. Человек, отказывающийся носить парик, закрепляет за собой мнение не только как об индивидуалисте, но и эксгибиционисте. Если его безволосость не вызывает в нем стыда, зачем ему беспокоиться о том, чтобы ее скрыть?..

Кроме того, у этого человека плохой характер, и если окружающие пинают его, то это потому, что он сам напрашивается на пинки.

Что касается Эла, то малый идет по пути начинающего правонарушителя. "Такое развитие не может быть нормальным для ребенка", — подумал Букхалтер. Он не претендовал на роль эксперта, однако был сам достаточно молод, чтобы помнить годы своего формирования, и в его жизни было больше трудностей, чем в жизни Эла.

В те времена Болди были еще более непривычны и казались еще большим уродством. Не один и не два человека высказывались за то, что мутантов следует изолировать, стерилизовать или даже уничтожить.

Букхалтер вздохнул. Если бы он родился до Взрыва, все могло бы быть иным. Но можно ли об этом говорить? Можно читать об истории, но жить в ней нельзя. В будущем, возможно будут развиты телепатические библиотеки, в которых такое станет возможным. Да, существует так много возможностей и так мало таких, какие их мир готов принять.

"Люди не делают историю, — подумал Букхалтер. — Ее делает народ, а не индивидуумы".

Он снова остановился у дома Рейли. На этот раз тот оказался дома. Это был дородный, веснушчатый, косоглазый парень с огромными ручищами и, как отметил Букхалтер, прекрасной мускульной координацией. Не снимая руки с ручки голландской двери, он спросил:

— Вам кого?

— Меня зовут Букхалтер.

В глазах Рейли отразилась тревога.

— А, понимаю. Вы получили мой вызов?

— Да, — ответил Букхалтер. — Я пришел поговорить с вами об этом. Могу я войти?

— О'кей!

Он отступил в сторону, давая гостю дорогу, и через холл провел его в большую гостиную. Свет в гостиной был рассеянным, так как пробивался через мозаичное стекло.

— Хотите оттянуть время?

— Я хочу сказать вам, что вы не правы.

— Постойте! — прервал его Рейли и хлопнул в ладоши. — Моей жены сейчас нет дома, но она мне все рассказала. Мне не нравятся эти фокусы с влезанием в чужие мысли. Это как воровство. Вам бы следовало сказать своей жене, чтобы она занималась СВОИМИ делами — или держала язык за зубами.

Букхалтер терпеливо продолжил:

— Даю вам слово, Рейли, что Этель не читала мыслей вашей жены.

— Она так говорит?

— Я ее не спрашивал.

— Угу, — с торжествующим видом сказал Рейли.

— Мне это просто не нужно. Я достаточно хорошо ее знаю. Видите ли, я сам Болди.

— Я это знаю, — сказал Рейли. — Судя по тому, что мне известно, вы тоже можете сейчас читать мои мысли.

Он поколебался.

— Уходите из моего дома. Я хочу, чтобы все мое оставалось при мне. Встретимся завтра, на рассвете, если вам это подходит, а теперь уходите.

Казалось, у него было что-то на уме, какое-то странное воспоминание, о котором он не хотел говорить.

Букхалтер разумно не поддался искушению уточнить, что это было.

— Ни один Болди не стал бы…

— Уходите!

— Послушайте! В дуэли со мной у вас не будет шанса!

— Вы знаете, сколько побед я одержал? Завтра я продолжу свой счет. А теперь проваливайте. Слышите?

Букхалтер прикусил губу.

— Дружище, — сказал он, неужели вы не понимаете, что во время дуэли я мог бы читать ваши мысли?

— А мне все равно… И что?

— То, что я опередил бы любое ваше движение. Какими бы ловкими ни были ваши движения, мысленно вы будете выполнять их на долю секунды раньше, чем физически, и я узнаю обо всех ваших фокусах и слабостях. Ваша техника будет для меня открытой книгой.

Рейли покачал головой.

— Вы очень хитры, но этот трюк не пройдет. Букхалтер поколебался, принимая решение, потом отодвинул мешавший им стул.

— Вынимайте кинжал, — сказал он. — Ножны долой. Я покажу вам, что я имею в виду.

Глаза Рейли расширились.

— Вы хотите сейчас…

— Не хочу.

Букхалтер убрал еще один стул. Он вытащил свой кинжал, проверил, на месте ли безопасный зажим.

— Места здесь достаточно. Начинайте. Нахмурившись, Рейли извлек из ножен кинжал, неуверенно подержал его в руке и внезапно сделал выпад. Но Букхалтера уже не было на том месте, где он только что стоял. Он успел отскочить и сделать ответный выпад. Его кинжал был приставлен к животу Рейли.

— Вот так и кончилась бы борьба, — сказал Букхалтер. Вместо ответа Рейли неожиданным движением выбросил руку с кинжалом, так что острие того должно было оказаться у самого горла его противника. Но свободная рука Букхалтера уже была у горла. Другой рукой Букхалтер символически дважды ткнул Рейли в сердце. Веснушки ярче выступили на побледневшем лице мужчины. Но он все еще не был расположен к отступлению. Он попробовал еще несколько приемов, умных, хорошо отработанных, но потерпел неудачу — Букхалтер обезвреживал их. Левая рука Букхалтера неизменно оказывалась на месте, куда был направлен удар, раньше.

Рейли медленно опустил руку. Он облизнул губы и глотнул. Букхалтер убрал кинжал.

— Букхалтер, — сказал Рейли. — Вы сущий дьявол!

— Совсем нет. Просто я не хочу пользоваться преимуществом. Вы действительно думали, что Болди так легко вам сдастся?

— Но если вы умеете читать мысли?..

— Как вы думаете, сколько бы я протянул, если бы участвовал во всех дуэлях? Я бы только этим и занимался. Такого никто не выдержит. Я не могу участвовать в дуэлях, потому что это было бы убийством, и люди знали бы это. Я принял на себя много тумаков, проглотил множество оскорблений — только из-за этого. Теперь, если вам угодно, я готов проглотить еще одно и извиниться. Я соглашусь со всем, что вы скажете, но драться с вами на дуэли, Рейли, я не могу.

— Да, теперь я это понимаю. Я рад, что вы пришли. — Рейли все еще был бледен. — Я мог бы попасть в ловушку.

— Но не в мою, — сказал Букхалтер. — Я ни за что не стал бы драться на дуэли. Болди, да будет вам известно, не такие уж счастливчики. Они живут с наручниками на руках. Потому-то они не могут пользоваться случаем и вызывать антагонизмы у людей. Они никогда не читают мыслей, если только их не просят об этом.

— Звучит более или менее разумно. — Рейли колебался. — Послушайте, я заберу свой вызов назад. О'кей?

— Спасибо, — сказал Букхалтер.

Он протянул руку, она была принята не слишком охотно. Рейли хотелось поскорее спровадить гостя.

Тихонько насвистывая, Букхалтер отправился в издательский центр. Он не мог сказать Этель сейчас. Собственно говоря, он должен был это сделать, потому что возникавшие между ними недомолвки нарушали их телепатическую интимность. Дело было не в том, что их разумы были доступны друг другу, как открытые книги, но скорее в том, что ни один из них не ощущал барьера в сознании другого. Любопытно, что, несмотря на полную интимность, муж и жена уважали право друг друга на уединение.

Этель могла, конечно, беспокоиться, но беда уже пронеслась, и потом, она ведь тоже была Болди. В своем парике красно-каштанового цвета и со своими каштановыми ресницами она не была похожа на Болди, но ее родители жили к востоку от Сиэтла и во время Взрыва и после него — до тех пор, пока не началось тщательное исследование последствий жестокой радиации.

Ветер, несший снег, дул над Моддоком и уносился к югу по долине Ута. Букхалтер пожалел, что он не в ковтере, не плавает в огромной пустоте неба. Там, наверху, царил такой странный покой, какого ни один, даже самый тренированный, Болди не мог достичь, не погружаясь при этом в глубины хаоса. Отдельные обрывки мыслей, фрагменты подсознания всегда давали знать о себе, но в то же время, подобно шелесту иглы фонографа, не были достаточно отчетливы. Именно поэтому почти все Болди так любили летать и были превосходными пилотами. Высокие и огромные воздушные пространства были их голубыми отшельническими хижинами.

Он по-прежнему был в Моддоке и вновь переживал встречу с Кейли. Букхалтер ускорил шаги. В главном холле он встретил Муна, кратко сообщил ему о том, что насчет дуэли он уладил, и отправился своим путем, оставив толстяка смотреть ему вслед. Единственный вызов визора был от Этель. Она беспокоилась насчет Эла и хотела знать, побывал ли Букхалтер в школе. Что же, он уже побеспокоился об этом, если только мальчуган не успеет натворить с тех пор чего-нибудь еще. Букхалтер послал вызов — пока что с Элом было все в порядке.

Он нашел Кейли в солярии. Автор снова был печален. Букхалтер велел принести им бодрящие напитки, потому что в его намерения не входило поощрять подобное настроение своего собеседника. Седовласый автор был погружен в изучение селекционного исторического глобуса, в котором каждая эра освещалась по выбору.

— Посмотрите на это, — сказал он и пробежался пальцами по клавишам. — Видите, как неустойчивы границы Германии?

Они колебались, а потом полностью исчезали по мере приближения к современности.

— А Португалия? Заметили вы зоны ее влияния? Нет… Зоны уверенно сокращались от 1600 года, в то время как другие страны испускали блестящие лучи и наращивали морскую мощь.

Букхалтер отпил из стакана.

— Не многое осталось от этого могущества.

— Нет, с тех пор как… Что случилось?

— О чем вы?

— Вы, кажется, взволнованы?

— Я не знал, что это заметно, — сухо сказал Букхалтер. — Я только что нашел способ избавиться от дуэли.

— Вот обычай, всегда казавшийся мне бессмысленным, — сказал Кейли. — Как вам это удалось?

Букхалтер объяснил, и писатель возмущенно фыркнул:

— Какой позор для нас! В конце концов, быть Болди не такое уж большое преимущество.

— Напротив, все время возникают осложнения. Повинуясь импульсу, Букхалтер рассказал о своем сыне.

— Вы понимаете мою точку зрения? Я не знаю в конечном итоге, какой стандарт применим к юному Болди. Он продукт мутации, а мутация телепатов еще не завершилась. Мы не можем найти способа контроля, потому что гвинейские поросята и кролики не будут превосходить телепатов. Вы же знаете, что это уже пробовали. И… Дело в том, что дети Болди нуждаются в особом обучении, чтобы они могли сами справляться с собой, когда достигнут зрелости.

— Вы, похоже, приспособились очень хорошо.

— Я учился. Все экстрасенсорные Болди должны это делать. Мы покупаем для своих соплеменников безопасность тем, что забываем о некоторых своих преимуществах. Мы заложники судьбы. Но некоторым образом мы получаем удовлетворение. Мы участвуем в создании благ будущего — негативных благ, собственно говоря, ибо мы просим только о том, чтобы нас поняли и приняли такими, какие мы есть. Поэтому мы вынуждены отвергать многие блага, которые предлагает нам настоящее. Пусть судьба примет от нас эту дань и принесет нам умиротворение.

— Вы несете расходы и распоряжаетесь собой, — сказал Кейли.

— Да, мы все несем расходы. Болди, как группа, я имею в виду. И наши дети. Вот таким образом все и балансируется: мы, по сути дела, платим сами себе. Если бы я захотел извлечь нечестные преимущества из моих телепатических возможностей, мой сын не прожил бы долго. Болди были бы стерты с лица Земли. Эл должен это знать, а он становится очень антагонистичным.

— Все дети антисоциальны, — сказал Кейли. — Они индивидуалисты в высшей степени. Я думаю, что единственная причина для беспокойства могла бы возникнуть в том случае, если бы отклонения мальчика от нормы были бы связаны с его телепатическими ощущениями.

— В этом что-то есть…

Букхалтер осторожно коснулся разума своего собеседника и обнаружил, что антагонизм значительно ослабел. Он улыбнулся про себя и продолжал говорить о собственных сложностях.

— Отец остается отцом. А взрослый Болди должен быть очень приспособлен к окружающему, иначе он погибнет.

— Окружение так же важно, как и наследственность. Одно зависит от другого. Если ребенок правильно воспитан, у него не будет много неприятностей — если только в дело не вмешается наследственность.

— А что может случиться? О телепатической мутации известно очень мало. Если лысение является характеристикой второго поколения, то, может быть, в третьем или четвертом поколении проявятся еще какие-либо черты. Я часто думаю, действительна ли телепатия так уж характерна для разума.

Кейли сказал:

— Если говорить лично о себе, то у меня такой дар вызывает нервозность…

— Как у Рейли?

— Да, — сказал Кейли, но сравнение это не слишком его заинтересовало. — Во всяком случае, если мутация является ошибкой, она умрет. Она не даст значительного потомства.

— А как насчет гемофилии?

— Какое количество людей страдает гемофилией? — спросил Кейли. — Я пытаюсь смотреть на это дело глазами психоисторика. Если бы в прошлом существовали телепаты, многое могло бы обернуться по-другому.

— Откуда вы знаете, что их не было? — спросил Букхалтер. Кейли моргнул.

— Тоже верно! В средние века их называли бы колдунами или святыми. Эксперименты герцога Райна были преждевременными. Природа смотрит, как бы ей вытянуть выигрышный билет, но с первой попытки ей не всегда это удается.

— Может быть, она и сейчас этого не достигла. Возможно, телепатия лишь ступень к чему-то более значительному, например к четырехмерному сенсору.

— Для меня все это звучит слишком абстрактно.

Кейли был заинтересован и почти забыл о собственных колебаниях. Приняв Букхалтера как телепата, он преодолел свои предубеждения против телепатии, как таковой.

— В старые времена немцы тешили себя тем, что они не такие, как остальные. То же самое происходило с… Как называлась эта восточная раса? Они жили на островах, за китайским побережьем.

— Японцы, — ответил Букхалтер, у которого была хорошая память на всякие пустяки.

— Да. Они твердо знали, что являются высшей расой, потому что они — потомки богов. Они были невелики ростом, наследственность сделала их неловкими в обращении с представителями более крупных рас. Но китайцы тоже были невысокие — южные китайцы, а у них подобного барьера не было.

— Значит, окружение?

— Окружение, бывшее причиной пропаганды. Японцы взяли буддизм и переделали его в синто, приспособив к собственным нуждам. Самураи, воины-рыцари были идеалом, кодекс чести был завораживающе бестолковым. Принципом синто была война с вышестоящими и подчинение нижестоящим. Вы видели когда-нибудь ювелирные японские деревья?

— Не помню. Как они выглядели?

— Маленькие копии шпалерника, выполненные из драгоценного камня, с безделушками, свисающими с ветвей. И непременно зеркальце. Первое драгоценное дерево было сделано для того, чтобы выманивать богиню Луны из пещеры, в которой она сидела, мрачная. Похоже, что леди была так заинтригована видом безделушки и своим лицом, отражавшимся в зеркальце, что вышла из укрытия. Все принципы японцев были одеты в прелестные одеяния, такова была цель. Древние немцы делали нечто похожее. Последний немецкий диктатор — его называли Бедный Гитлер, я только забыл почему, но какая-то причина была — возродил легенду о Зигфриде. Это была рациональная паранойя. Немцы почитали домашнюю тиранию, нематеринскую, и у них были чрезвычайно крепкие семейные связи. Это перешло и на государство. Они символизировали Бедного Гитлера, как их общего Отца, вследствие чего мы неизбежно пришли к Взрыву. И, в конечном счете, к мутации.

— В результате чего появился я, — пробормотал Букхалтер. Он допил напиток. Кейли смотрел куда-то невидящим взглядом.

— Забавно, — сказал он через некоторое время. — Эта история с общим Отцом… Интересно, знаете ли вы, насколько эффективно это может влиять на людей?

Букхалтер ничего не ответил. Кейли бросил на него острый взгляд.

— В конце концов, вы — человек, и я должен извиниться перед вами, — спокойно сказал писатель.

Букхалтер улыбнулся:

— Забудьте об этом.

— Я предпочел бы не забывать, — возразил Кейли. — Я вдруг обнаружил, совершенно внезапно, что телепатическая сила не так важна. Я хочу сказать, что дело не в ней…

— Иногда людям нужны годы на то, чтобы понять то, что поняли вы, — заметил Букхалтер. — Годы жизни и работы с существом, о котором они думают лишь как о Болди.

— Знаете, что я скрывал в мыслях? — спросил Кейли.

— Нет, не знаю.

— Вы лжете, как джентльмен. Спасибо. Но я хочу сказать вам сам. Мне не важно, получили ли вы уже от моего мозга эту информацию. Я просто хочу сказать вам, повинуясь собственной воле. Мой отец — мне кажется, я его ненавижу — он был тираном, и я помню одно время, когда я был совсем ребенком, и мы жили в горах, он бил меня, и много людей видели это, — Кейли пожал плечами. — Теперь это уже не так важно.

— Я не психолог, — сказал Букхалтер. — Если вас интересует моя первая реакция, то я могу сказать, что это не важно. Вы больше не маленький мальчик, а взрослый Кейли.

— Гм. Мне кажется, я и раньше это чувствовал… насколько в самом деле это не важно. Думаю, я лишь мешаю сам себе. Что же, теперь я узнал вас лучше, Букхалтер. Вы можете… войти…

— Мы будем работать вместе, — сказал Букхалтер. Он улыбнулся.

— И вместе с Дариусом.

— Я попытаюсь сделать все свои мысли абсолютно свободными. Честно говоря, я не возражаю против того, чтобы говорить вам… ответы. Даже когда они носят чисто личный характер, — сказал Кейли.

— Проверим это. Хотите взяться за Дариуса прямо сейчас?

— О'кей, — сказал Кейли. — Взгляд его был полностью свободен от подозрений и тревог. — О Дариусе я узнал от моего отца…

Все было очень легко, эффективно. За этот день они успели сделать больше, чем за две предыдущие недели. Испытывая приятное чувство удовлетворения, Букхалтер остановился сказать доктору Муну, что лед тронулся, после чего направился к дому, обмениваясь мыслями с парой Болди, своих коллег. Скалы были залиты кровавым светом западной зари, и прохладный воздух приятно холодил щеки.

Он чувствовал себя прекрасно. Он получил доказательство того, что то, что он хотел сделать, было возможно. Кейли был твердым орешком, но… Букхалтер улыбнулся.

Этель будет довольна. В некотором смысле, ей пришлось тяжелее, чем ему. С женщинами так всегда. Мужчины страшно озабочены тем, чтобы сохранить свою независимость, которая частично исчезает, когда появляется женщина. Что же касается женщин не-Болди — что же, то обстоятельство, что Этель в конце концов была принята в клубы и женские кружки Моддока, говорит в пользу ее блестящих личных данных. Только Букхалтер знал, какое горе причиняло Этель то обстоятельство, что она была лысой. Даже ее муж никогда не видел ее без парика.

Его мысли устремились вперед, обгоняя его, в низкий, с двумя крыльями дом на холме и встретились с ее теплой мыслью.

Это было нечто большее, чем поцелуй.

Как всегда, в мысли этой присутствовало волнующее чувство ожидания, все усиливающееся, пока не раздастся звук открываемой входной двери и они не коснутся друг друга физически. "Вот, — подумал он, — ради чего я родился Болди. Это стоит потери миров".

За обедом это чувство распространилось и на Эла и сделало еду еще более вкусной, а воде придала вкус вина. Слово «дом» для телепатов имело смысл, который не-Болди не могли до конца понять, ибо он включал в себя неведомые им связи. То были мелкие, едва заметные ласки.

"Зеленый Человек спускался по Огромной Красной Ледяной Горе. Волосатые гномы пытались загарпунить его".

— Эл, — сказала Этель, — ты снова думаешь о Зеленом Человеке?

Что-то холодное, полное ненависти и вызывающее дрожь ужаса, промелькнуло в воздухе — как будто град ударил по зеленой траве. Букхалтер уронил салфетку и поднял голову, совершенно сбитый с толку. Он ощутил, как мысль Этель Отпрянула, и быстро коснулся ее разума, чтобы хоть немного ободрить ее.

Но на другой стороне стола сидел мальчик, еще сохраняющий детскую припухлость щек, но молчаливый и настороженный. Он понял, что совершил грубую ошибку, и искал защиты в полной неподвижности. Его разум был слишком слаб, чтобы сопротивляться опробованию. Понимая это, он сидел спокойно, ожидая, пока эхо мысли разобьется о молчание.

Букхалтер сказал:

— Продолжай, Эл.

Он встал. Этель начала было что-то говорить.

— Подожди, дорогая. Поставь барьер. Не слушай.

Он мягко и нежно коснулся ее разума, потом взял Эла за руку и повел его во двор. Эл наблюдал за отцом краешком испуганного глаза.

Букхалтер сел на скамью и посадил рядом с собой Эла. Вначале он говорил особенно отчетливо, чтобы смысл его слов был ясен, и по другим причинам. Было неприятно убирать слабый заслон мальчика, но ничего не поделаешь.

— Странно думать так о своей матери, — сказал он. — Странно думать так обо мне. — Для разума телепата характерны упрямство и непосвященность более, но тут речь не шла ни о том, ни о другом.

Присутствовала лишь холодность и злоба. "И это плоть от плоти моей", — подумал Букхалтер. Он глядел на мальчика и вспомнил свои собственные мысли в восемь лет.

"Мутация ли повела его по дьявольскому пути?" Эл молчал.

Букхалтер коснулся разума мальчика. Эл попытался вырваться и убежать, но отец держал его крепко. Это был инстинкт, а не разумная мысль — ведь телепаты могли ощущать разум друг друга даже через большие расстояния.

Ему не хотелось этого делать, потому что этот процесс уносил с собой чувство, а насилие всегда остается насилием. Но здесь жестокость была необходима.

Букхалтер искал. Иногда он бросал в Эла ключевое слово — и получал в ответ волну воспоминаний.

Наконец, больной и разбитый, Букхалтер позволил Элу уйти и остался сидеть один на скамье, наблюдая за тем, как красный свет умирает на снежных пиках.

Было еще не поздно. Обучение Эла было только начато. Можно было в корне изменить этот процесс.

Так оно и будет. Но еще не сейчас, не раньше, чем жаркий гнев настоящего уступит место симпатии и пониманию.

Еще не сейчас.

Он вошел в дом, коротко переговорил с Этель и связался с дюжиной Болди, которые работали вместе с ним в издательстве. Не все из них имели семьи, но никто не пропустил встречи, когда получасом позже они встретились в задней комнате "Паден Таверн", в нижнем городе. Сэм Шейни поймал отрывок знания Букхалтера, и все они прочли его эмоции.

Собранные узами симпатии в единое телепатическое целое, они ждали, пока Букхалтер захочет им рассказать.

Он рассказал им. Поскольку разговор велся на языке мысли, он не занял много времени. Он рассказал им о японском ювелирном дереве со сверкающими безделушками, о сияющем соблазне. Он рассказал им о рациональной паранойе и о пропаганде, и о том, что самая эффективная пропаганда всегда спрятана в сахарную оболочку, и всегда форма ее бывает изменена до такой степени, что мотив скрыт.

Зеленый Человек, безволосый, героический, — символ Болди.

И дикие, волнующие приключения, соблазн поймать юную рыбу, чей гибкий разум был достаточно впечатлительным, чтобы ступить на дорогу опасного безумия.

Взрослые Болди могли слушать, но они не слушали. Иные телепаты имеют более высокий порог мысленного восприятия. Взрослые не читают книг своих детей, если только не хотят убедиться в том, что в их страницах нет ничего, что могло бы причинить явный вред. И ни один взрослый не беспокоится о том, чтобы верно квалифицировать Зеленого Человека. Большая их часть считает его оригинальной мечтой собственного детства.

— Я тоже так считал, — сказала Шейн, — Мои девочки…

— Оставьте, — сказала Букхалтер. — И я не являюсь исключением.

Дюжина разумов распространила свою чувствительность далеко за пределы комнаты, стараясь уловить мысли своих детей. Что-то отпрянуло от них, настороженное и полное тревоги.

— Это он, — сказал Шейни.

Им не нужно было говорить. Тесной сплоченной группой вышли они из "Паден Таверн" и, перейдя улицу, подошли к Центральному универмагу. Дверь была заперта.

Двое мужчин налегли на нее плечами и открыли.

Они прошли через темный магазин и заднюю комнату, где подле опрокинутого стула стоял человек. Его непокрытая лысина блестела в потоках яркого верхнего света. Рот его беспомощно открывался, но с губ не слетело ни слова. Умоляющая мысль, кинувшаяся к ним, была безжалостно отброшена.

Букхалтер выхватил кинжал. Тут же засверкало серебром и оружие остальных. И это свершилось.

Давно уже замер крик Беннинга, а его умирающая мысль все еще билась в мозгу Букхалтера, когда он шел домой. Болди, который не носил парика, не был безумцем, но параноиком он был.

То, что он пытался скрыть, поражало.

Невероятных размеров тиранический эгоизм и яростная ненависть к нетелепатам. "Мы — будущее! Бог создал Болди для того, чтобы мы правили низшими людьми! Будущее — за нами!"

Букхалтер прервал дыхание и вздрогнул. Мутацию нельзя было считать удавшейся полностью. С одной группой все было в порядке. Ее составляли те Болди, которые носили парики и приспособились к окружающему миру, в котором они жили. Другая группа состояла из душевнобольных, и ее можно было не принимать в расчет, потому что эти люди находились в психиатрических лечебницах.

Но средняя группа состояла только из параноиков. Их нельзя было считать душевнобольными, но психика их была расстроена. Те, кто входил в эту группу, не носили париков.

Как Беннинг.

Беннинг искал последователей. Его попытка была обречена, и он действовал в одиночку. Болди — параноик. Были и другие — много других.

Впереди на темной стороне холма пряталась сверкающая точка, отмечающая, где находился дом Букхалтера. Он послал свои мысли вперед, они коснулись Этель и ободрили ее.

Потом он перенес их к тому месту, где спал маленький мальчик, смущенный и несчастный, долго плакавший, прежде чем уснуть. Теперь в его голове были только они, мысли отца, немного беспорядочные, немного напряженные. Но можно было прояснить их.

И нужно было.

Жил-был гном

Тиму Крокетту не следовало бы лезть в шахту на Дорнсет Маунтин. То, что обещает удачу в Калифорнии, может привести к самым отвратительным результатам в угольных шахтах Пенсильвании. Особенно в том случае, если дело не обходится без гномов.

Нельзя сказать, чтобы Тиму Крокетту было что-то известно о гномах. Просто он занимался исследованием условий, в которых живут представители низших классов, используя для этой цели собственные, довольно неудачные слова. Он принадлежал к той южнокалифорнийской группе, члены которой пришли к заключению, что нужны рабочему. Они ошиблись. Это им был нужен рабочий — по крайней мере, восемь часов в день.

Крокетт, подобно своим коллегам, считал рабочего комбинацией Гориллы и Человека с Мотыгой, насчитывающей, вероятно, в числе своих предков некоторое количество Калликэк. Он произносил пламенные речи о задавленном меньшинстве, писал зажигательные статьи для печатного органа группы «Земля» и ловко уклонился от работы в качестве клерка в конторе своего отца. Он говорил, что ему предназначена миссия. К несчастью, как рабочие, так и предприниматели не питали к нему большой симпатии.

Психолог квалифицировал бы Крокетта достаточно легко. Это был высокий, худой молодой человек с пристальным взглядом маленьких паучьих глаз, неплохо разбирающийся в галстуках. Все, что ему было нужно, — это энергичный пинок под одно место.

Но уж, конечно, не нанесенный гномами!

На деньги отца он рыскал по стране, исследуя жизнь пролетариев, к великой досаде тех рабочих, условия жизни которых он исследовал. Одержимый этой идеей, он отправился в Айякские шахты — или, по крайней мере, в одну из них, переодевшись шахтером и тщательно натерев лицо черной угольной пылью. Спустившись на лифте, он почувствовал себя несколько неуверенно среди людей с чисто выбритыми лицами. Шахтеры становились грязными лишь после рабочего дня.

Дорнсет Маунтин — настоящие медовые соты, кроме шахт Айякс Компани. Гномы знают, как блокировать свои туннели, когда люди подходят к ним слишком близко.

Крокетт почувствовал себя совершенно сбитым с толку. Вместе с остальными он направлялся то туда, то сюда, пока они не начали работать. Наполненные вагонетки, ворча, покатились по рельсам. Крокетт поколебался, потом обратился к рослому субъекту, чье лицо, казалось, хранило следы великой печали.

— Послушай, — сказал он, — я хотел бы поговорить с тобой!

— Инглншский? — вопросительно отозвался тот. — Вишки. Джин. Вино. Ад.

Продемонстрировав свой несколько неполный набор английских слов, он разразился хриплым смехом и вернулся к работе, не обращая больше внимания на сбитого с толку Крокетта. Тот повернулся прочь, ища другой объект для опроса. Но этот отрезок шахты оказался пустынным. Еще одна нагруженная вагонетка, урча, проехала мимо, и Крокетт решил посмотреть, откуда она выехала. Он нашел это место после того, как пребольно стукнулся головой и несколько раз шлепнулся на живот.

Она появилась из дыры в стене. Крокетт вошел в нее и тут же услышал рядом с собой хриплый крик. Незнакомец приглашал Крокетта подойти поближе.

— Чтобы я мог свернуть твою цыплячью шейку! — пообещал он, извергая поток непечатных выражений. — Убирайся отсюда!

Крокетт бросил взгляд в сторону кричавшего и увидел маячившую над ним гориллообразную фигуру. Он мгновенно пришел к выводу, что владельцы айякской шахты пронюхали о его миссии и подослали к нему наемного убийцу — или, по крайней мере, парня, который мог бы избить его до полусмерти. Страх наполнил силой ноги Крокетта. Он бросился вон, лихорадочно ища хоть намек на боковой туннель, в который он мог бы нырнуть. Рык, несшийся ему вдогонку, отдавался от стен. Внезапно Крокетт ухватил смысл последней фразы:

— … пока не взорвался динамит!

Именно в это мгновение динамит и взорвался. Однако Крокетт этого не понял. Очень скоро он обнаружил, что летит.

После этого он перестал вообще что-либо соображать, а когда эта способность вернулась к нему, он обнаружил, что на него внимательно смотрит чья-то голова.

Вид этой головы не приносил особого утешения — вряд ли вы решились бы взять себе в друзья ее владельца. Голова была странная, если не сказать — безобразная.

Крокетт был настолько увлечен ее видом, что даже и не сообразил сразу, что видит в темноте.

Сколько времени он находился без сознания? Крокетт вряд ли почувствовал бы себя намного лучше, знай он, что находится в неиспользованной шахте, давно уже заброшенной. Шахтеры, взрывом открывшие проход к новой шахте, понимали, что проход к старой закроется, но это их не беспокоило. Другое дело — Тим Крокетт.

Он зажмурился, а когда снова открыл глаза, то обнаружил, что голова исчезла.

Это обстоятельство принесло ему облегчение.

Крокетт немедленно заключил, что неприятное видение было галлюцинацией. Он, собственно, даже не мог толком вспомнить, как она выглядела. Оставалось лишь смутное воспоминание о форме, напоминающей часы-луковицу, больших, блестящих глазах и неправдоподобно широкой щели рта.

Крокетт застонал. Откуда исходило это странное, серебряное сияние? Оно напоминало дневной свет в туманный день, не имело определенного источника и не давало тени. «Радий», — подумал Крокетт, очень неважно разбирающийся в минералогии.

Он находился в шахте, уходившей в полумрак впереди до тех пор, пока футов через пятьдесят она не делала резкий поворот, за которым грудились обломки упавшего свода. Крокетту стало трудно дышать. Он кинулся к завалу и принялся лихорадочно разбирать его, задыхаясь и произнося хриплые, нечленораздельные звуки.

Тут ему в глаза бросились собственные руки. Его движения все замедлялись и замедлялись до тех пор, пока он не перешел к полной неподвижности.

Замерев в неудобной позе, он тупо созерцал два широких и шишковатых предмета, которыми заканчивались кисти его рук. Может, он в период своего беспамятства надел рукавицы? — мелькнуло у него в голове. Но тут он осознал, что никакие рукавицы не вызовут сходства с тем, что он имел полное право считать своими руками: они были искривлены.

Может быть, они испачканы? Нет! Дело совсем не в этом. Его руки изменены. Они превратились в два массивных шишковатых коричневых предмета, похожих на узловатые корни дуба. Тыльная сторона поросла густой черной шерстью. Ногти явно нуждались в маникюре — причем в качестве инструмента лучше всего было употреблять зубило.

Крокетт оглядел себя всего, и из груди у него вырвался слабый цыплячий писк. Он не верил собственным глазам. У него были короткие кривые ноги, толстые и сильные. Ступни не превышали длины двух футов, а может быть, и того меньше. Все еще не веря себе, Крокетт изучил свое тело. Оно тоже изменилось — и явно не к лучшему.

Рост его равнялся немногим более четырех футов. Толщина составляла примерно три фута. При этом он обладал выгнутой грудью, удивительно неуклюжими ногами, косолапыми ступнями, а шеи не имел вовсе.

Одет он был в красные сандалии, голубые шорты и красную тунику, оставляющую голыми его худые, но сильные руки.

Его голова… Она имела форму часов-луковицы. А рот… Ой!

Крокетт инстинктивно поднес к нему руку, но тут же отдернул ее, беспомощно огляделся и рухнул на землю. Галлюцинация! Он умирает от кислородной недостаточности, и перед смертью его посещают галлюцинации.

Крокетт закрыл глаза, убежденный, что его легкие беспомощно работают на пределе сил, добывая себе воздух.

— Я умираю, — сказал он. — Я не могу дышать. Чей-то голос презрительно произнес:

— Надеюсь, ты не воображаешь, будто дышишь воздухом.

— Я не… — начал Крокетт.

Он не закончил предложения. Его глаза округлились. Теперь он еще и слышал.

— До чего же вшивый экземпляр гнома, — сказал голос. — Но согласно закону Нида, выбирать не приходится. Все равно копать твердые металлы тебе не позволят, пойдешь на антрацит. Ну, что уставился? Ты куда уродливее, чем я.

Крокетт, собиравшийся провести языком по пересохшим губам, с ужасом обнаружил, что кончик его влажного языка достает до лба. Он вобрал его назад, громко причмокнув, и с трудом принял сидячее положение. После этого он застыл в неподвижности, продолжая глядеть.

Снова появилась голова, а за нею и тело.

— Я Гру Магру, — продолжала болтать голова. — Тебе, конечно, дадут гномье имя, если только твое собственное не окажется удобоваримым. Как оно звучит?

— Крокетт, — ответил он механически.

— А?

— Крокетт.

— Перестань квакать, как лягушка. Крокетт так Крокетт! А теперь вставай и следуй за мной, а не то получишь хорошего пинка.

Гру Магру явно был гномом. Короткий, приземистый и плотный он напоминал маленький стеклянный баллончик, накрытый опрокинутой луковицей. Лицо-луковица было широким, с огромной щелью рта, пуговицей носа и двумя большими глазами.

— Вставай! — сказал Гру Магру.

На сей раз Крокетт хотел повиноваться, но это усилие полностью истощило запас его сил. Если он сделает хотя бы один шаг, подумал он, он просто сойдет с ума. Ну и пусть! Гномы…

Гру Магру поставил большую косолапую ногу в наиболее удобную позицию, и Крокетт, описав дугу, упал со своего валуна.

— Вставай! — сказал гном. Его настроение явно ухудшилось, — А то я тебе наподдам. Я не хочу, чтобы нас застукал патруль. Вставай сейчас же!

Крокетт встал. Гру Магру взял его за руку и увлек в глубину туннеля.

— Ну вот, теперь ты — гном, — сказал он. — Таков закон Нида. Иногда я спрашиваю себя, стоит ли овчинка выделки. Думаю, стоит, потому что гномы не могут воспроизводиться, а численность населения должна ведь поддерживаться на постоянном уровне.

— Я хочу умереть, — с яростью бросил Крокетт. Гру Магру рассмеялся.

— Гномы не могут умереть. Они бессмертны до самого Судного дня.

— Вы не логичны, — сказал Крокетт, как будто исправляя один фактор, он мог автоматически исправить и все дело. — Или же вы состоите из плоти и крови и можете умереть в любой момент, или же у вас их нет, и тогда вы нереальны.

— У нас есть и плоть, и кровь, — сказал Гру Магру. — Но мы бессмертны. В этом все дело. Не могу сказать, чтобы я имел что-нибудь против смертных, — поторопился объяснить он. — Летучие мыши и совы — тут все о'кей. Но человек!

Он содрогнулся.

— Ни один гном не может вынести вида человека. Крокетт ухватился за соломинку.

— Я — человек.

— Был, ты хочешь сказать, — возразил Гру. — Не слишком хороший образец, по-моему. Но теперь ты гном: таков закон Нида.

— Ты все время говоришь о законе Нида, — пожаловался Крокетт. — Что это такое?

— Конечно, ты не понимаешь, — с покровительственным видом заметил Гру Магру. — Дело вот в чем. Еще в древние времена было установлено, что если какой-либо человек попадет под землю, одна десятая часть этого человека преобразуется в гнома. Первый Император Гномов Подгран Третий установил этот закон. Он знал, что человеческих детей похищают и оставляют, и поговорил об этом с властями. Он сказал, что это нечестно. Поэтому, когда шахтеры и тому подобные остаются под землей, их десятая часть превращается в гномов и присоединяется к нам. Так получилось и с тобой. Понятно?

— Нет, — слабым голосом ответил Крокетт. — Послушай! Ты сказал, что Подгран был Первым Императором Гномов. Почему же его тогда назвали Подграном Третьим?

— У нас нет времени для вопросов, — сказал Гру Магру. — Поторопись.

Теперь он почти бежал, таща за собой упавшего духом Крокетта. Новый гном не научился еще управлять своими необычными конечностями. Сандалии его были удивительно широки, руки мешали. Скоро, однако, он научился держать их согнутыми и прижатыми к бокам.

Стены, освещенные странным серебряным светом, проплывали мимо них.

— Что это за свет? — выдавил из себя Крокетт. — Откуда он исходит?

— Свет? — переспросил Гру Магру. — Это не свет.

— Но ведь здесь не темно…

— Конечно — темно, — фыркнул гном. — Как бы мы могли видеть, если бы здесь не было темно?

Ответом на это был дикий вопль.

Крокетт едва успевал переводить дыхание, так быстро они двигались. Теперь они были в лабиринте, поворачиваясь и двигаясь по бесконечным туннелям, и Крокетт понимал, что ему никогда не удалось бы найти обратный путь. Он жалел, что ушел из пещеры. Но что он мог поделать?

— Торопись! — подгонял его Гру Магру.

— Почему? — едва слышно прошептал Крокетт.

— Битва продолжается, — ответил гном.

Завернув за угол, они едва не врезались в самую гущу битвы. Целая толпа гномов заполняла туннель, и все они яростно дрались. Красные и голубые шорты и туники быстро двигались туда и сюда. Луковичные головы то выныривали из толпы, то исчезали в ней. Здесь явно годились любые приемы.

— Видишь! — ликующе крикнул Гру. — Битва! Я учуял ее за шесть туннелей! Как прекрасно!

Он пригнулся, потому что злобного вида маленький гном поднял над его головой камень и что-то угрожающе завопил.

Камень отлетел в темноту, и Гру, бросив своего пленника, немедленно устремился к маленькому гному, повалил его на пол пещеры и принялся колотить головой об пол. Оба они страшно вопили. Впрочем, их голоса терялись в общем реве, от которого дрожали стены.

— О, Господи, — прошептал Крокетт.

Он отошел и стал смотреть со стороны. Это было ошибкой. Огромный гном появился из-за груды камней, схватил Крокетта за ноги и отшвырнул его прочь. Через туннель прокатился жуткий клубок. Он ударился о стену. "Бум!" В воздухе замелькали руки и ноги.

Вставая, Крокетт обнаружил, что подмял под себя злобного вида гнома с огненно-рыжими волосами и четырьмя большими бриллиантовыми пуговицами на тунике.

Отталкивающего вида существо лежало неподвижно, распластавшись на полу. Крокетт оглядел себя и не нашел ни одной раны. По крайней мере, тело его было крепким.

— Вы спасли меня, — послышался незнакомый голос.

Он принадлежал гному-женщине. Крокетт решил, что если в природе и существует нечто более уродливое, чем гномы, то это представительницы их женского пола. Существо стояло, пригнувшись за его спиной, сжимая в одной руке огромных размеров камень.

Крокетт отпрянул.

— Я не причиню вам вреда! — закричало существо, стараясь перекрыть гул, наполнявший коридор. — Вы меня спасли. Мугза пытался оторвать мне уши от… Ой! Он встает!

Действительно, рыжеволосый гном пришел в себя. Первым его побуждением было поднять ногу и отправить с ее помощью Крокетта в другой конец туннеля. Гном-женщина тотчас села Мугзе на грудь и принялась колотить его головой об пол, пока он не потерял сознание.

— Вы не ушиблись?! — вскричала она, поднимаясь на ноги. — Я — Броки Бун! Ой, смотрите! Сейчас он оторвет ему голову!

Крокетт оглянулся и увидел, что его проводник Гру Магру изо всех сил тянет за голову незнакомого гнома, пытаясь, очевидно, открутить ее.

— Да в чем же дело? — взмолился Крокетт. — Броки Бун! Она нехотя оторвалась от захватывающей сцены.

— Что?

— С чего началась драка?

— Ее начала я, — объяснила она. — Просто так. Потом подключились остальные. Тебя как зовут?

— Крокетт.

— Ты ведь новенький? Ах, да, помню — ты был человеком! Внезапно ее выпуклые глаза зажглись ярким светом.

— Крокетт, может быть, ты кое-что мне объяснишь? Что такое поцелуй?

— Поцелуй? — непонимающе переспросил Крокетт.

— Да. Однажды я сидела в пещере и слышала, как говорили два человека, мужчина и женщина, судя по голосам. Я, конечно, не осмелилась подглядывать, но мужчина просил у женщины поцелуй.

— Просил поцелуй, — тупо повторил Крокетт. — Это надо же!

— А потом послышался чмокающий звук, и женщина сказала, что это восхитительно. С тех самых пор меня мучает любопытство. Что, если какой-нибудь гном попросит у меня поцелуй, а я даже не буду знать, что это такое.

— Гномы не целуются, — несколько невпопад ответил Крокетт.

— Гномы копают, — ответила Броки Бун, — и едят. Я люблю есть. Поцелуй не похож на суп из тины?

— Нет, не совсем.

Кое-как Крокетту удалось объяснить механику поцелуя. Гномица молчала, размышляя. Наконец, с видом гнома, предлагающего суп из тины голодному, она сказала:

— Я дам тебе поцелуй.

Перед глазами Крокетта промелькнуло кошмарное видение. Он представил себе, как его голова исчезает в бездонном провале ее рта.

Он отпрянул.

— Нет, — сказал он, — я бы не хотел…

— Тогда давай драться! — безо всякого перехода предложила Броки Бун.

Она со всего маха дала Крокетту в ухо своим узловатым кулаком.

— Ой, нет!

Она с сожалением опустила руку и отвернулась.

— Драка окончилась. Она была не слишком долгой, правда? Потирая ушибленное ухо, он видел, что тут и там гномы встают с пола и торопливо расходятся по свои делам. Казалось, они уже забыли о последних событиях. В туннеле снова царила тишина, нарушаемая лишь топотом гномьих ног по камню. Счастливо улыбаясь, к ним подошел Гру Магру.

— Хелло, Броки Бун, — приветствовал он ее. — Знатная драка! Кто это?

Он посмотрел на распростертое тело Мугзы, рыжеволосого гнома.

— Мугза, — ответила Броки Бун. — Он еще без сознания. Давай его тузить!

Они принялись за это дело с огромным энтузиазмом. Крокетт наблюдал за ними, думая о том, что он ни за что не позволил бы, чтобы его избили до беспамятства. Наконец Гру Магру устал.

— Пошли, — сказал он Крокетту, беря его под руку.

Они двинулись вдоль туннеля, оставив Броки Бун прыгать на животе бесчувственного Мугзы.

— Как вы можете бить людей, когда они без сознания! — возмутился Крокетт.

— А так гораздо забавнее, — радостно сказал Гру. — Можно бить куда захочешь. Идем. Нужно тебя посвятить. Новый день, новый гном. Нужно поддерживать стабильность населения.

Он принялся напевать какую-то песню.

— Послушай, — сказал Крокетт. — Мне в голову пришла одна мысль. Ты говоришь, что люди превращаются в гномов для поддержания стабильности населения. Но если гномы не умирают, разве это не означает, что теперь гномов больше, чем раньше? Ведь население растет.

— Не мешай! — приказал Гру Магру. — Я пою.

Это была песня, начисто лишенная мелодии. Крокетт, чьи мысли метались яростными скачками, вдруг подумал о том, есть ли у гномов национальный гимн. Может быть, "Убаюкай меня"?

— Мы должны увидеться с Императором, — сказал наконец Гру. — Он всегда видится с новыми гномами. Постарайся произвести на него хорошее впечатление, или я тебя брошу в лаву под приисками.

Крокетт с сомнением оглядел свою одежду.

— Мне надо привести себя в порядок. В этой драке я весь перепачкался.

— Это была вовсе не драка, а битва, — оскорбительно возразил Гру. — Ты все понимаешь не так!

— Но моя одежда… Она грязная!

— Ну и что? — перебил его гном. — Отличная грязная одежда. Нам сюда.

Он наклонился, набрал пригоршню песку и принялся натирать им лицо и волосы Крокетта.

— Вот так-то лучше!

— Я… Тьфу! Спасибо… тьфу! — отплевывался новообращенный гном.

— Кажется, я сплю…

Они прошли через лабиринт, находящийся глубоко под Дорнсет Маунтин, и углубились в большую каменную пещеру, в конце которой стоял каменный трон. На троне сидел маленький гном и созерцал свои ногти.

— Пусть никогда не кончится твой день! — витиевато приветствовал его Гру. — А где Император?

— Ванну принимает, — ответил тот. — Чтоб ему утонуть! Тина, тина и тина — три раза в день. То слишком горячо, то холодно, то густо! У меня все пальцы размокли. А вместо благодарности одни пинки.

Голос маленького гнома звучал жалобно.

— Существует такое понятие: чересчур грязно. Три грязевые ванны в день — это уже слишком. И некогда даже подумать обо мне! Я — грязевая кукла, вот кто я такой. Так он меня сегодня назвал. Он сказал, что в грязи попался комок. Ну а почему бы и нет?! Проклятая глина, которую мы собираем, даже червю перевернет желудок. Вы найдете Его Величество там, — закончил маленький гном.

Он ткнул ногой в направлении полукруглого свода в стене. Крокетта потащили в соседнюю комнату, где, погруженный в ванну, полную жирной коричневой грязи, сидел толстый гном.

Лишь глаза сверкали через покрывавшую его плотную корку грязи. Он брал грязь пригоршнями и бросал ее на голову так, чтобы она стекала каплями. Когда это ему удавалось, он был счастлив.

— Грязь, — довольно заметил он Гру Магру. Голос его был подобен львиному рыку.

— Ничто не может с ней сравниться. Добрая, жирная грязь. Гру бухнул головой об пол, его широкая, сильная рука обвилась вокруг шеи Крокетта, увлекая его за собой.

— Встаньте, — сказал Император. — Кто это? Для чего здесь этот гном?

— Он новенький, — объяснил Гру. — Я нашел его наверху. Закон Нида. Вы же знаете…

— Да, конечно. Давай-ка, я на него посмотрю. Уф! Я — Подгран Второй, Император Гномов. Что ты можешь на это сказать?

— Как вы можете быть Подграном Вторым, когда ваш Первый Император был Подграном Третьим? — это все, что мог придумать Крокетт.

— Болтун! — сказал Подгран.

Он исчез под поверхностью грязи так же внезапно, как и появился оттуда.

— Позаботься о нем, Гру. Вначале поставь на легкую работу, на добычу антрацита. И смотри, не смей ничего есть, когда копаешь, — предупредил он Крокетта. — После того как пробудешь здесь сто лет, тебе будет разрешена одна грязевая ванна в день. Ничего нет лучше этого, — добавил он, натирая лицо грязью.

Внезапно он замер. Потом послышалось его рычание:

— Друк!

Поспешно приковылял маленький гном, которого Крокетт видел сидевшим на троне.

— Ваше Величество, разве грязь недостаточно теплая?

— Ты — ползающий нуль! — зарокотал Подгран Второй. — Ты — слюнявый отпрыск шести тысяч различных зловоний. Ты — мышиноглазый, бесполезный, вислоухий, извивающийся прыщ на добром имени гномов! Ты — геологическая ошибка! Ты…

Друк воспользовался временным перерывом в обвинительной речи своего хозяина:

— Это лучшая грязь, Ваше Величество, я сам ее отбирал. О, Ваше Величество, что случилось?

— В ней червяк!

Его Величество заколотил по грязи кулаками. Поднялась такая буря, что Его Величество исчез с головой. У Крокетта задрожали уши. Он позволил Гру Магру увлечь его прочь.

— Я хотел бы встретиться со стариком в битве, — заметил Гру, когда они очутились в безопасной глубине туннеля, — но он, конечно, прибегнул бы к помощи колдовства. Таков уж он есть. Самый лучший Император из тех, кто когда-либо был у нас. Ни одной чистой клеточки на всем теле.

— О, — тупо сказал Крокетт. — А что дальше?

— Ты же слышал, что сказал Подгран? Будешь копать антрацит. И если ты съешь хоть маленький кусочек, я вобью в тебя зубы!

Размышляя над особенностями явно плохих характеров гномов, Крокетт послушно дал ввести себя в галерею, где дюжины гномов как женского, так и мужского пола яростно тыкали во что-то кирками и мотыгами.

— Становись здесь, — сказал Гру. — Будешь копать антрацит. Двадцать часов будешь работать, шесть спать.

— А потом что?

— Потом снова начнешь копать, — объяснил Гру. — Каждые десять часов у тебя будет короткий отдых, а между ними ты не должен прерывать работу, разве только для борьбы. Ты умеешь определять, где лежит уголь? Подумай хорошенько.

— А?

— Как, ты думаешь, я тебя нашел? — нетерпеливо спросил Гру. — Гном обладает некоторыми чувствами. Существует легенда, будто честные люди могут определить местонахождение воды с помощью раздвоенной палки. А мы связаны с полезными ископаемыми. Подумай об антраците! — приказал он.

Крокетт повиновался и мгновенно повернулся к стене ближайшего туннеля. Гру усмехнулся.

— Полагаю, это естественная эволюция, функциональная. Нам нужно знать, где сосредоточены подземные запасы, потому нас и наградили особым чутьем. Стоит тебе подумать о золоте или любом другом подземном залегающем, и ты его почувствуешь. Это так же сильно в гномах, как отвращение к дневному свету.

— А… — сказал Крокетт. — Как это?

— Негативное и позитивное. Нам нужна руда, и мы ее чувствуем. Дневной свет причиняет нам вред, поэтому, когда нам кажется, что мы слишком приближаемся к поверхности, мы думаем о свете, и он отталкивает нас. Попробуй!

Крокетт повиновался. Что-то как будто надавило на его голову.

— Прямо над нами. Гру кивнул.

— Но далеко. Я однажды видел дневной свет. И человека. Он посмотрел на остальных.

— Я забыл объяснить. Гномы не выдерживают вида человека. Они… Видишь ли, есть предел уродливости, которую может вынести гном. Теперь, когда ты один из нас, ты тоже будешь чувствовать то же самое. Держись подальше от дневного света и никогда не смотри на людей. Твое здоровье этого стоит.

В голове Крокетта закопошились мысли.

Значит, он может найти выход из этой путаницы туннелей, просто руководствуясь своими ощущениями. Они выведут его к дневному свету. И он окажется на поверхности земли.

Гру Магру отвел Крокетта на место между двумя занятыми работой гномами и сунул ему в руку кирку.

— Вот здесь. Приступай к работе.

— Спасибо за… — начал было Крокетт.

Но Гру внезапно пнул его и повернулся прочь, что-то довольно напевая.

Появился другой гном. Увидев, что Крокетт стоит без движения, он велел ему браться за дело, подтвердив свое распоряжение тычком в ухо, и так уже распухшее.

Крокетту волей-неволей пришлось взять кирку и начать отколупывать антрацит со стены.

— Крокетт! — позвал громкий голос. — Это ты? Я так и думала, что тебя пошлют сюда.

Это была Броки Бун, гном-женщина, с которой Крокетт уже встречался. Она тоже работала вместе с остальными, но теперь опустила свою кирку и улыбалась ему как старому знакомому.

— Ты здесь долго не пробудешь, — утешила она его. — Лет десять или около того, пока не попадешь в беду, после чего тебя поставят на действительно тяжелую работу.

У Крокетта уже болели руки.

— Тяжелая работа? Да у меня сейчас руки отвалятся. Он облокотился на кирку.

— Это что, твоя обычная работа?

— Да, но я здесь редко бываю. Обычно меня наказывают. Я всегда причиняю много неприятностей. Такая уж я есть. Я ем антрацит.

Она продемонстрировала. Громкий хруст заставил Крокетта содрогнуться.

Тут же подошел надсмотрщик.

— Почему вы не работаете? — рявкнул он. — Что это такое?

— Мы как раз собирались бороться, — объяснила Броки Бун.

— Только вдвоем? Или мне тоже можно присоединиться?

— О, каждый, кто хочет, — предложила такая неженственная женщина-гном.

Она ударила киркой по голове ничего не подозревавшего Крокетта. Свет померк в его глазах.

Очнувшись через некоторое время, он ощутил жесткие толчки под ребра и решил, что это Броки Бун, должно быть, толкает его, пока он лежит без сознания.

Ну и гном! Крокетт сел. Он обнаружил, что находится в том же самом туннеле, а вокруг него дюжина гномов занята складыванием антрацита.

К нему подошел надсмотрщик:

— Очнулся? Принимайся за работу! Крокетт автоматически повиновался.

— Ты пропустил самое интересное. Я получила в ухо!.. Видишь? — Броки Бун с торжеством показала ему синяк. Крокетт поспешно поднял руку с киркой. Рука была как не своя.

Ползли часы. Крокет никогда в жизни так усердно не трудился. Никто из гномов не жаловался. Двадцать часов тяжелого труда с одним лишь коротким перерывом для отдыха. И копать… копать… копать…

Не прерывая работы, Броки Бун сказала:

— Я думаю, из тебя получится хороший гром, Крокетт. Ты уже здорово привык. Никто бы никогда не подумал, что ты когда-то был человеком.

— В самом деле?

— Ты кем был, шахтером?

— Я был… — Внезапно Крокетт замолчал. Странный свет зажегся в его глазах.

— Я был рабочим организатором, — закончил он.

— Что это такое?

— Ты слышала когда-нибудь о профсоюзах? — спросил Крокетт вместо ответа и пристально посмотрел на нее.

Броки Бун покачала головой.

— Нет, никогда не слышала. Это что, руда?

Крокетт объяснил. Ни один рабочий организатор никогда бы не принял такого объяснения. Оно, скажем так, было несколько упрощенным.

У Броки Бун был озадаченный вид.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду на самом деле, но думаю, что это здорово.

— И еще один пункт, — сказал Крокетт. — Неужели ты никогда не устаешь от 20-часового рабочего дня?

— Конечно. Кто же тут не устанет?

— Тогда зачем так работать?

— Да мы все так работаем, — терпеливо объяснила она. — Мы не можем остановиться.

— А что, если остановишься?

— Меня накажут. Побьют сталактитами или как-нибудь еще.

— А что, если бы все остановились? — настаивал Крокетт. — Каждый распроклятый гном. Что, если бы они все устроили сидячую забастовку?

— Ты ненормальный, — сказала Броки Бун. — У нас такого никогда не было, это только у людей.

— Поцелуев под землей тоже никогда не было, — возразил Крокетт. — Да нет, он мне не нужен! И драться я тоже не хочу. Не мешай мне работать. Видишь ли, большую часть времени гномы работают на привилегированные классы.

— Нет, мы просто работаем.

— Но почему?

— Всегда так было. И Император хочет, чтобы мы это делали!

— А Император когда-нибудь сам работал? — требовательно спросил Крокетт с торжествующим видом. — Нет! Он только ванны грязевые принимает. — Броки Бун слушала его со все увеличивающимся интересом. — Почему бы каждому гному не воспользоваться подобной привилегией? Почему…

Он все громче и громче говорил, не переставая работать. Броки Бун клюнула на приманку, схватила ее и проглотила. Через час она уже согласно кивала.

— Вечером после работы я расскажу об этом другим гномам в Ревущей Пещере.

— Сколько мы сможем собрать гномов? — спросил Крокетт.

— Ну, не очень много. Может быть, тридцать.

— Вначале нужно все подготовить, составить четкий план. Броки Бун, похоже, потеряла интерес.

— Давай лучше драться.

— Ты слушай! Нам нужно создать Совет. Кто здесь самый главный нарушитель спокойствия?

— Мугза, я думаю. Тот рыжеволосый гном, которого ты сбил, когда он меня ударил.

Крокетт нахмурился. Может, Мугза еще зол на него? Но, возможно, и нет. Скорее всего, он должен быть по характеру не более трудным, чем остальные гномы. Он может попытаться задушить Крокетта на виду у всех, но то же самое он сделает и с любым другим гномом. Кроме того, как объяснила Броки Бун, Мугза, с точки зрения гномов, эквивалентен герцогу, его поддержка могла бы оказаться очень ценной.

— И Гру Магру! — добавила она. — Он любит все новое, особенно если это связано с беспорядком.

Крокетт этих двоих гномов не выбрал бы, но сам он не мог предложить других кандидатур.

— Если бы мы могли заполучить кого-нибудь, приближенного к Императору… Как насчет Друка, того парня, который готовит для Подграна грязевые ванны?

— А почему бы и нет? Я это устрою.

Броки Бун потеряла интерес к разговору и начала с жадностью уплетать антрацит. Поскольку надсмотрщик наблюдал за ней, результатом этого была жесткая ссора, из которой Крокетт вышел с подбитым глазом. Тихонько чертыхаясь, он вернулся к работе.

У него не было времени на то, чтобы перекинуться с Броки Бун еще несколькими словами. Она взялась сама все устроить.

Этой ночью должно было состояться тайное собрание заговорщиков. Крокетту страшно хотелось спать, но нельзя было упускать такую возможность. Он не собирался и впредь заниматься такой тяжелой работой, как добыча угля, от которой ныло все тело. Кроме того, если забастовка будет успешной, он мог бы оказать давление на Подграна Второго. По словам Магру, Император — колдун. Он мог бы обратить его обратно в человека…

— Император никогда еще этого не делал, — проговорила Броки Бун, и Крокетт понял, что высказал свои тайные мысли вслух.

— Но он мог бы, если бы захотел!

Броки Бун лишь пожала плечами. А перед Крокеттом замаячил крохотный огонек надежды снова стать человеком. А пока — копать… копать… копать. Монотонно, размеренно…

Если только ему не удастся подбить гномов на забастовку, его ожидает бесконечный изнуряющий труд. Он едва помнил, как оторвался от работы, как Броки Бун вела его под руку к крошечному закутку, который был отныне его домом. Гномица оставила его там, он повалился на каменный выступ и заснул.

Грубый толчок заставил его проснуться. Крокетт сел и инстинктивно увернулся от удара Гру Магру, направленного ему в голову.

У него было четыре гостя — Гру Магру, Броки Бун, Друк и рыжеволосый Мугза.

— Жаль, что я так быстро проснулся, — с непритворным сожалением произнес Крокетт. — Вы могли бы пнуть меня еще раз.

— Еще будет время, — ответил Гру. — Ну, так в чем дело? Я хотел лечь спать, но Броки Бун сказала, что нужно идти драться. На большую драку, да?

— Вначале — поесть! — решительно отрезала Броки Бун. — Я приготовлю для всех грязевой суп.

Она отошла в угол и занялась хлопотами. Остальные гномы расселись на корточки, Крокетт встал на краю выступа. Он все еще не совсем проснулся. Однако ему удалось объяснить свою мысль о союзе относительно сносно. Она была принята с интересом: впереди маячила перспектива крупной схватки.

— Ты хочешь сказать, что каждый Дорнсетский гном кинется на Императора? — спросил Гру.

— Нет! Мирное сопротивление. Мы просто отказываемся работать. Все вместе.

— Я не смогу, — сказал Друк. — Подгран, этот старый болотный слизняк, все время принимает грязевые ванны. Хочу я или не хочу, он заставит меня отправиться за грязью.

— Кто заставит тебя послушаться? — спросил Крокетт.

— Охрана.

— Но она тоже будет бастовать. Никто не станет повиноваться Подграну, пока он не сдастся.

— Тогда он меня заколдует, — сказал Друк.

— Всех он заколдовать не сможет! — сказал Крокетт.

— Но меня он заколдует, — твердо сказал Друк. — Кроме того, он может произнести заклинание, и все Дорнсетские гномы превратятся в сталактиты или во что-нибудь еще.

— Ну и что тогда будет? Не может же он оставаться совсем без гномов! Половина добычи лучше, чем ничего. Мы просто применим против него логику. Разве не лучше иметь несколько меньшие результаты работы, чем вообще их не иметь?

— Для него — нет, — убежденно сказал Гру. — Он предпочтет нас заколдовать.

Но Крокетт не мог поверить в подобное утверждение. Оно было несовместимо с его пониманием психологии, человеческой психологии, разумеется. Он повернулся к Мугзе, кидавшему на него яростные взгляды.

— А ты что об этом думаешь?

— Я хочу сражаться, — враждебно ответил тот. — Я хочу кого-нибудь пнуть.

— А не предпочел бы ты этому три грязевые ванны в день? Мугза проворчал:

— Еще бы! Но Император мне не позволит.

— Почему?

— Потому что я этого хочу.

— Вас ничем не проймешь, — в отчаянии сказал Крокетт. — В жизни есть кое-что получше, чем добыча угля.

— Драка, например! Подгран разрешает нам драться, когда мы только захотим.

Внезапно Крокетта осенило!

— Но ведь в этом-то все и дело! Он собирается ввести новый закон, запрещающий борьбу всем, кроме него.

Ход оказался очень эффективным. Гномы повскакали с мест.

— Прекратить БОРЬБУ?!

Это был Гру, разъяренный и не верящий.

— Но почему?! Мы же всегда дрались?

— А теперь придется это прекратить, — невозмутимо сказал Крокетт.

— Нет!

— Конечно, да! Каждый гном, которому будет подарена жизнь, станет освобождаться от склонности к спорам.

— Пойдем и побьем Подграна! — предложил Мугза, принимая от Броки Бун горшок с горячим супом.

— Нет, это не годится… Спасибо, Броки Бун. Забастовка, вот что нам нужно. Мы мирными средствами вынудим Подграна дать нам то, что мы хотим.

— Что будет делать Подгран, если мы все сядем и откажемся работать?

— Он будет ругаться. Меня двинет в ухо, — ответил, подумав маленький гном.

— А потом?

— Потом пойдет и станет каждого заколдовывать, туннель за туннелем.

Крокетт кивнул.

— Солидарность — вот что нам нужно. Если Подран обнаружит несколько гномов, сидящих вместе, он сможет их заколдовать, но если мы все будем держаться вместе, он ничего нам не сделает. Когда о забастовке будет объявлено, нам нужно будет собраться всем вместе в самой большой пещере.

— Это Пещера Совета, — сказал Гру. — Она находится за тронной комнатой Подграна.

— О'кей, там мы и соберемся. Сколько гномов присоединятся к нам?

— Все, — пробурчал Мугза и швырнул горшком из-под супа в голову Друка. — Мы покажем Императору, как прекращать борьбу!

— А какое оружие использует Подгран, а, Друк?

— Он может воспользоваться яйцами Кокатрис, — неуверенно ответил тот.

— Что это такое?

— Это не настоящие яйца, — объяснил Друк. — Это — волшебный талисман для заклятия. Зеленые, я думаю, служат для превращения гномов в дождевых червей. Однажды Подгран разбил одно, и заклинание подействовало на расстоянии двадцать футов. А красные… дайте припомнить… Они превращают гномов в людей, хотя это и трудновато. Голубые… Да, кажется так… Голубые…

У Крокетта расширились глаза.

— Как ты сказал? В людей?! — А где спрятаны эти яйца?

— Давай драться, — меланхолично предложил Мугза и устремился на Друка, который дико взвизгнул и принялся отбиваться горшком. Горшок разбился. Броки Бун усиливала шум, пиная то того, то другого. Потом вмешался Гру Магру. Через несколько минут вся комната гудела от возбужденных воплей. Крокетт волей-неволей тоже оказался втянутым в драку.

Из всех извращенных, невероятных форм жизни, которые существовали когда-нибудь, гномы были чуть ли не самой старой. Невозможно было понять их философию. Их разум слишком отличался от человеческого.

Самосохранение и выживание расы — два основных человеческих инстинкта — были неведомы гномам. Они никогда не умирали и не рождались. Они только работали и дрались. Маленькие чудовища с ужасными характерами, с раздражением думал о них Крокетт. И все же они существовали века, может быть, с самого начала мироздания. Их социальный организм был результатом гораздо более древней, чем человеческая, эволюции. Возможно, что гномов он вполне устраивал, и тогда Крокетт, можно сказать, носил воду решетом.

Он не собирался проводить вечность с киркой. Но ему вспоминалось странное чувство удовольствия, испытанного им, когда он работал. Возможно, для гномов копание и является процессом самодостаточным? Это ведь смысл их существования. Со временем и Крокетту предстояло распрощаться с человеческими чувствами и полностью превратиться в гнома. Что случилось с остальными из тех, кто пережил превращение, которое пережил он? Все гномы казались похожими. Но, может быть, Гру Магру был когда-то человеком, или Друк, или Броки Бун?

Во всяком случае, сейчас они были гномами. Они мыслили и существовали сейчас только как гномы. Со временем он превратился бы в точное их подобие. Он уже чувствовал в себе странную тягу к металлам и отвращение к дневному свету. Но копать ему не нравилось.

Он попытался припомнить то немногое, что знал о гномах — шахтеры, умеют находить металлы, живут под землей. Существует какая-то легенда о Пиктах, маленьких людях, которые ушли под землю, когда столетия назад в Англию вторгся неприятель. По-видимому, это обстоятельство имело какие-то связи с ужасом, испытываемым гномами перед людьми. Но сами гномы явно не были потомками Пиктов. Скорее всего, они были двумя различными расами, и роднило их только похожее место жительства.

Что ж, с этой стороны помощи ждать нельзя. А как насчет Императора? Он явно не был гномом с высоким коэффициентом интеллекта, но был колдуном.

Те драгоценности — яйца Кокатрис — были очень важны. Если бы ему удалось завладеть теми из них, с помощью которых можно было превращаться в человека…

Но в данный момент такое было невозможно. Лучше подождать, пока не будет объявлена забастовка…

Крокетт уснул.

Броки Бун разбудила его — бесцеремонными ударами. Она, казалось, очень привыкла к нему. Возможно, тут дело было в ее интересе к поцелуям. Время от времени она предлагала Крокетту один поцелуй и он неизменно отказывался. Тогда она стала предлагать завтраки.

Крокетт мрачно подумал о том, что, по крайней мере, он вводит в свой организм достаточное количество железа: заржавленные его обломки очень напоминали кукурузные хлопья. На десерт Броки Бун предложила особую смесь угольной пыли.

Вне всякого сомнения, его пищеварительная система тоже изменилась. Крокетт хотел бы получить рентгеновский снимок внутренних органов. Впрочем, лучше ничего не знать. Но не думать об этом он не мог. Может быть, у него в желудке зубчатая передача или маленький жернов? Что бы произошло, если бы он проглотил немного наждаку? Может быть, он сможет подобным образом вывести из строя Императора?

Крокетт проглотил остаток еды и последовал за Броки Бун по антрацитовому туннелю.

— Как идут дела с забастовкой?

— Прекрасно!

Она улыбнулась Крокетту, и он содрогнулся при виде этой улыбки. — Сегодня все гномы встретятся в Ревущей Пещере сразу после работы.

Для дальнейших разговоров времени не было. Появился надсмотрщик, и гномы схватились за кирки. Копать… копать… копать… Один и тот же ритм. Крокетт потел и работал. Ничего, теперь уж недолго…

Его разум задавал нужный ритм, а мускулы автоматически отвечали потребностям этого темпа. Копать, копать. Иногда подраться. Короткий отдых. И снова копать.

Через пять столетий кончился день.

Пора было спать.

Но имелось и нечто более важное: собрание в Ревущей Пещере. Броки Бун отвела туда Крокетта. Это была большая пещера, полная блестящих зеленых сталактитов. В нее вливался поток гномов. Повсюду гномы. Куда ни глянь — головы в форме часов-луковиц. Драки завязывались на каждом шагу.

Гру Магру, Мугза и Друк заняли места возле Крокетта. Тут же на полу примостилась и Броки Бун.

— Ну вот, — шепнула она, — они обо всем знают. Скажи им сам, что ты хочешь.

Крокетт оглядел ряды круглых голов, красные и голубые пятна одежды, залитые сверхъестественным серебристым сиянием.

— Товарищи гномы! — негромко начал он.

"Товарищи гномы!" — слова эти, усиленные стенами пещеры, прокатились по ней как гром. Этот звук придал Крокетту смелости. Он продолжал:

— Почему мы должны работать по двадцать часов в день? Почему мы не смеем есть антрацит, который сами же и выкапываем, в то время как Подгран сидит в своей ванне и потешается над нами? Товарищи гномы — Император только один, а вас много! Он не может заставить вас работать! Кому понравится есть суп из тины три раза в день? Если вы откажетесь работать — все, как один, императору придется отступить! Придется!

Крокетт помолчал. Теперь о драках, столь дорогих сердцу каждого гнома.

— Знайте же, что Подгран станет притворяться будто ничего не случилось! Он будет делать вид, будто не запрещал борьбы. И это доказательство того, что он нас боится! Кнут у нас в руках. Мы нанесем удар, и Император ничего не сможет сделать! Когда он лишится грязи для своих ванн, ему не останется ничего другого, как капитулировать!

— Он нас заколдует, — печально пробормотал Друк.

— Не посмеет! Что это ему даст? Без нас он ничто! Подгран поступил с гномами нечестно. Это наше последнее слово!

Все, конечно, закончилось дракой. Но Крокетт был доволен. Завтра гномы не станут работать. Вместо этого они встретятся в Пещере Совета, войдут к Подграну и сядут.

Эту ночь он спал хорошо.

Утром, вместе с Броки Бун, Крокетт отправился в Пещеру Совета. Эта пещера была такой большой, что могла вместить в себя тысячи гномов. В серебряном свете их красные и голубые одежды казались сказочными. Может быть, подумалось Крокетту, так и должно было быть.

Вошел Друк.

— Сегодня я не приготовил Подграну грязевой ванны, — хриплым голосом произнес он. — Он разъярен. Вот послушайте!

Действительно, сквозь проход в одной из стен пещеры до них донеслись отдаленные странные звуки. Подошли Мугза и Гру Магру.

— Он будет совсем один, — сказал Гру. — Вот это драка!

— Давайте пока подеремся, — предложил Мугза. — Мне хочется вмазать кому-нибудь как следует.

— Там один гном спит, — сказал Крокетт, — если ты сможешь до него добраться, то отвесишь хорошую затрещину.

Мугза, слегка пригнувшись, отправился было на поиски, но в это время в пещеру вошел Подгран Второй, Император Дорнсетских гномов.

Крокетт первый раз видел его, не покрытого коркой грязи, и теперь уставился на него, забыв обо всем. Подгран был очень уродлив. Он соединял в себе самые отвратительные черты каждого из ранее виденных Крокеттом гномов. Результат даже не поддавался описанию.

— А, — сказал Подгран, покачиваясь на коротких, кривых ногах. — У меня гости! Друк! Где, ради девяти испаряющихся адов, моя ванна?

Но Друк исчез из поля его зрения. Император кивнул.

— Понятно! Что же, я не стану выходить из себя.

Он замолчал, потому что с крыши сорвался сталактит и упал вниз. В наступившей тишине Крокетт шагнул вперед и несколько раболепно поклонился.

— Мы бастуем! — объявил он. — Это сидячая забастовка. Мы не будем работать до тех пор, пока…

— Вот как! — заорал разъяренный Император. — Вы не хотите работать! Ах ты, пучеглазый, плоскоязычный отпрыск ноздреватой летучей мыши! Пятно проказы на ее теле! Паразит, живущий в земляном черве!

— Драться! — нетерпеливо завопил Мугза.

Он ринулся на Подграна, но был отброшен назад умело нанесенным ударом.

Крокетт почувствовал сухость в горле.

Он повысил голос, пытаясь придать ему твердость:

— Ваше Величество, если вы уделите минуту…

— Ты — гриб-паразит на теле дегенеративной летучей мыши, — что было мочи заорал Император. — Я вас всех заколдую! Я превращу вас в моллюсков. Я вам покажу забастовку! Хотите помешать мне принимать грязевые ванны! Клянусь Кроноссом, Пидом, Намиром и Локки, вы об этом пожалеете! А-а! — закончил он, дрожа от ярости.

— Быстро, — прошептал Крокетт Гру и Броки Бун. — Встаньте, чтобы он не мог добраться до яиц Кокатрис!

— Они не в тронной, с унылым видом объяснил ему Гру Магру. — Подгран вытаскивает их прямо из воздуха.

— Ох! — прошептал ошеломленный Крокетт.

В этот важный стратегический момент Броки Бун проявила самые худшие свои инстинкты. С громким воплем восторга она сбила Крокетта с ног, два раза стукнула его и рванулась к Императору.

Она нанесла ему увесистый удар, прежде чем Император со всего маху вдавил свой узловатый кулак в ее макушку, так что голова ее, казалось, буквально утонула в туловище. Пурпурный от ярости, Император протянул руку — и на его ладони засверкало желтое яйцо.

Яйцо Кокатрис.

Ревя, как взбесившийся слон, Подгран швырнул его в толпу гномов. Там, где оно упало, мгновенно очистилось кольцо двадцати футов диаметром.

Взамен исчезнувших гномов в воздух поднялась дюжина летучих мышей. Они хлопали крыльями, еще больше увеличивая суматоху. С криками восторженной ярости гномы бросились на своего правителя.

— Бей! — выкрикивали сотни голосов, эхом отдаваясь от свода.

Подгран выхватил из ниоткуда еще один кристалл — на этот раз зеленый. Двадцать семь гномов мгновенно превратились в земляных червей и были растоптаны. В образовавшуюся брешь Император ринулся на новую порцию атакующих, и те мгновенно исчезли, превращенные в мышей еще одним яйцом Кокатрис.

Крокетт увидел, что один из кристаллов направляется к нему, и бросился бежать, как безумный. Он нашел укрытие за сталагмитом и оттуда стал наблюдать за происходящим. Зрелище стоило того, чтобы его созерцать, но нервным его рекомендовать не стоило.

Яйца Кокатрис взрывались нескончаемым потоком. Там, где это случалось, получался круг в двадцать футов диаметром. Те, кто оказались на его границе, изменялись лишь частично. Например, Крокетт видел одного гнома с головой моли, другой стал червем от середины туловища и ниже. Еще один… Уф! Даже сказочный фольклор, наверное, не смог бы дать ответ на то, во что он превратился.

Жуткий грохот, наполнявший пещеру, нарушил покой сталагмитов, и они посыпались вниз. Все новые порции гномов устремлялись в атаку — лишь для того, чтобы подвергнуться изменениям. Мыши, моли, летучие мыши и другие существа наполняли комнату Совета. Крокетт закрыл глаза и начал молиться.

Он открыл их как раз тогда, когда Подгран выхватил из воздуха красный кристалл. Он помедлил и осторожно положил его рядом с собой. На свет появилось пурпурное яйцо, оно с треском ударилось о пол, и тридцать гномов превратились в жаб.

Очевидно, только Подгран имел иммунитет против своего волшебства. Ряды нападавших быстро редели, потому что источник яиц Кокатрис был, казалось, неиссякаем.

Сколько пройдет времени, прежде чем очередь дойдет и до Крокетта? Он не мог прятаться в своем тайнике вечно.

Крокетт остановил взгляд на красном кристалле, который Подгран с такой заботливостью отложил в сторону. Что-то такое вертелось в его памяти… Не это ли яйцо может превращать гнома в человека? Ну конечно! Подгран не пользуется этим яйцом, потому что сам вид человека ненавистен гному. Если бы только Крокетт смог добраться до красного кристалла…

Крокетт начал красться вдоль стен, пока не оказался неподалеку от того места, где стоял Подгран. На Императора налетела еще одна волна гномов, мгновенно превращенная в сов, и тут Крокетт добрался до красного кристалла. Он казался нормально холодным на ощупь.

Он уже собирался бросить его у своих ног, но остановился. Ему вдруг сделалось холодно. Он находился глубоко в Дорнсет Маунтин, в лабиринте пещер. Ни одно человеческое существо не смогло бы выбраться отсюда, только гном с его чутьем на дневной свет.

У самого лица Крокетта пролетела летучая мышь. Он был почти уверен, что она пискнула голосом Броки Бун: "Ну и драка!" Однако полной уверенности у него не было. Прежде чем бежать, он обвел пещеру взглядом.

В ней царила полная неразбериха. Летучие мыши, моли, черви, утки и дюжины других существ летали, бегали, кусались, визжали, фыркали, рычали, бились и крякали повсюду. И повсюду оставались гномы — теперь их было немного, не больше тысячи, продолжая превращаться во что попало по воле Императора.

Пока Крокетт наблюдал за этой сценой, несколько ящериц пробежали в поисках укрытия.

— Бастовать!! — ревел Подгран. — Я вам покажу!

Крокетт повернулся и побежал. Тронная комната была пуста, и он нырнул в первый же туннель. Там он сконцентрировался на дневном свете. Его левое ухо ощутило давление. Он кинулся в этом направлении и бежал до тех пор, пока не увидел слева боковой проход. Нырнув в него, он побежал еще быстрее. Шум битвы становился все более отдаленным.

Крокетт крепко сжимал в руках яйцо Кокатрис.

Что же было не так? Подграну следовало остановиться и начать переговоры. Только он этого не сделал. Мерзкий, злобный и глупый гном. Он, наверно, не остановится, пока не уничтожит все свое королевство. Эта мысль заставила Крокетта прибавить скорость.

Реакция на свет продолжала вести его вперед. Иногда он ошибался туннелем, но всегда, стоило ему лишь подумать о дневном свете, он чувствовал, как нужное направление давит на него.

Его короткие кривые ноги оказались на удивление быстрыми.

Потом он услышал, что за ним кто-то бежит. Крокетт не стал оборачиваться: поток ругательств, достигший его ушей, и так указывал ему имя преследователя. Вне всякого сомнения, Подгран очистил комнату Совета от последних гномов и теперь намеревался разорвать на части Крокетта. И это было лишь одно из его многочисленных обещаний.

Крокетт мчался вперед. Он пролетел по туннелю, как пуля. Реакция на свет вела его. Он страшно боялся, что не успеет добежать. Топот за его спиной делался все громче. Если бы Крокетт не знал преследователя достаточно хорошо, он решил бы, что его догоняет целая армия гномов.

Быстрее! Быстрее! Подгран был уже близко. Его рев сотрясал стены.

Крокетт подпрыгнул, свернул за угол и увидел поток света вдали. Это был дневной свет, каким он выглядит для глаз гнома.

Он не успеет добраться до него вовремя. Подгран уже за спиной. Еще несколько секунд, и корявая, страшная рука вцепится Крокетту в горло.

Крокетт вспомнил о яйце Кокатрис. Если он превратится в человека сейчас, Подгран не сможет до него дотронуться. А он почти у входа в туннель.

Крокетт остановился и бросил яйцо. Император при виде этого немедленно протянул обе руки и выхватил из воздуха шесть-семь кристаллов. Он швырнул их прямо в Крокетта — целую радугу.

Но Крокетт уже успел бросить у своих ног красный кристалл. Раздался взрыв, вокруг Крокетта замелькали красные искры. На него упала разрушенная кровля. Крокетт с трудом выбрался из-под обломков. Путь во внешний мир был по-прежнему открыт, и — благодарение Богу! — дневной свет снова выглядел нормальным, а не сверкающей белой дымкой.

Крокетт посмотрел назад и замер. Оттуда, с трудом переставляя ноги, выбирался Подгран. Его ругательства, однако, не переставали быть такими же яростными.

Крокетт повернулся и побежал, спотыкаясь о камни и падая. На бегу он успел увидеть, что Подгран смотрит на него. Некоторое время гном стоял, как громом пораженный. Потом издал громкий вопль и ринулся обратно в темноту. Звук его быстрых шагов замер вдали.

Крокетт с трудом перевел дыхание.

Гномы боятся людей… вот оно! Теперь…

Он почувствовал большое облегчение. Подсознательно он сомневался, сработает ли заклинание, поскольку Подгран швырнул в него шесть или семь яиц Кокатрис. Но он успел разбить красный кристалл раньше. Странный серебристый свет, сопутствующий гномам, исчез. Глубины пещер были темными и молчаливыми.

Крокетт направился к выходу. Выбравшись наружу, он растянулся под теплым предвечерним солнцем. Он находился недалеко от подножия Дорнсет Маунтин, среди зарослей ежевики. Сотней футов дальше он увидел фермера с плугом.

Крокетт поковылял к нему. При его приближении человек обернулся.

Некоторое время он стоял, как будто примерзший, потом заорал и бросился бежать. Его крики замерли вдали, когда Крокетт, вспомнив о яйцах Кокатрис, заставил себя оглядеть собственное тело.

Потом закричал он.

Звук этот не был похож на те, которые издает человеческое горло.

И все же он был вполне естествен при данных обстоятельствах.

Большая ночь

Глава 1Последний из гипер-кораблей

Неуклюже, подобно тяжело переваливающемуся с ноги на ногу животному, она оторвалась от эллиптической равнины планеты.

Ее реактивные двигатели были испещрены рубцами и пятнами, среднюю часть опоясывала шершавая лента — память о столкновении с неласковой атмосферой Венеры, каждое из ее подвергшихся когда-то сварке мест на теле угрожало распасться при новом напряжении.

Капитан пил в своей каюте, его плаксивый писклявый голос раздавался за пределами его каюты — он давал нелестную характеристику Межпланетной Торговой Палате.

Команда являла собой дикую смесь из дюжины миров. Половина ее была законтрактована нечестными путями. Логгер Хильтон, помощник капитана, пытался разобраться в разодранных картах, а "Ла Кукарача", чьи моторы дрожали, наводя на мысли о самоубийстве, направлялась через космос к Большой Ночи.

В контрольной загорелся сигнальный огонь. Хильтон схватил за руку какого-то матроса.

— Ремонтную бригаду! — закричал он. — Пусть выбираются на ее шкуру и проверят двигатель А-6. Шевелись!

Он снова повернулся к картам, покусывая губу и поглядывая на пилота, крошечного негуманоида селенита, обладавшего многочисленными паукообразными конечностями и хрупким с виду телом. Те'сс — таким или близким к этому было его имя — носил аудиконверторную маску, которая делала его субсонический голос различимым для человеческих ушей, но в отличие от Хильтона он не носил космического костюма.

Ни один лунерианин никогда не нуждался в защите от глубокого космоса. За миллионы лет, проведенных на Луне, они привыкли к отсутствию воздуха. Атмосфера корабля тоже не беспокоила Те'сс. Он просто не вдыхал воздух, вот и все.

— Черт побери, нельзя ли полегче! — сказал Хильтон. — Хочешь нас на части разорвать?

Глаза селенита блеснули в прорезях маски.

— Нет, сэр. Я поднимался так медленно, как только можно на реактивном горючем. Когда я буду знать формулу деформации, все пойдет легче.

— Давай вперед — без реактивных двигателей!

— Нам нужно ускорение, чтобы перейти на кривую, сэр.

— Неважно, — сказал Хильтон. — Я нашел координаты. Должно быть, на этой карте кто-то разводил пчел. Вот в чем весь фокус.

Он продиктовал несколько уравнений, сразу же переработанных фотографической памятью Те'сс. Издалека послышалось унылое завывание.

— Это капитан, — сказал Хильтон. — Я сейчас вернусь. Как только сможешь, ложись в гипер, иначе нас сомнет, сплющит в гармошку.

— Да, сэр. Э… мистер Хильтон.

— Что?

— Вам бы нужно посмотреть, есть ли в комнате капитана огнетушитель.

— Зачем? — спросил Хильтон.

Несколько из многочисленных конечностей селенита изобразили процесс выпивки.

Хильтон сморщился, встал и направил ускоритель вниз по трапу. Бросив взгляд на видеоэкран, он отметил, что они проходят уже около Юпитера, и это принесло ему облегчение. Гравитация гигантской планеты не уменьшит боль в ноющих костях, но зато теперь они в безопасности.

Безопасность! Он сухо усмехнулся, открыл дверь капитанской каюты и вошел.

Капитан Стен Денверс стоял на своей койке, обращаясь с речью к Межпланетной Торговой Палате. Это был крупный человек, вернее, он был им раньше, потому что теперь его плоть начала поддаваться старению, и он начал немного сутулиться. Кожа его морщинистого лица была почти коричневой от космического загара, щетка седых волос сердито топорщилась.

Но чем-то он был неуловимо похож на Логгера Хильтона. Оба они были людьми глубокого космоса. Хильтон был на тридцать лет моложе, но у него тоже была темная кожа и тот же взгляд голубых глаз. Существует старая поговорка, что когда входишь в Большую Ночь за орбитой Плутона, на тебя надвигается огромная пустота и смотрит из твоих глаз. Так было с Хильтоном. Так было и с капитаном Денверсом.

Ну а в остальном они были разные — Хильтон был плотным гигантом, в то время как Денверс стал несколько хрупок. Белый китель помощника капитана плотно облегал мощную выпуклую грудь. У него еще не было времени на то, чтоб сменить форму на другую одежду, хотя он и знал, что даже эта целлюлозная ткань не перенесет бесследно грязи космического путешествия. Особенно совершенного на "Ла Кукараче".

Но это будет его последним путешествием на старой посудине.

Капитан Денверс прервал речь, чтобы спросить у Хильтона, какого дьявола ему нужно. Помощник отдал честь.

— Обычная инспекция, сэр, — ответил он.

Он снял со стены огнетушитель. Денверс спрыгнул с койки, но Хильтон оказался проворнее. Прежде чем капитан успел его догнать, Хильтон вылил содержимое огнетушителя в ближайшее вентиляционное отверстие.

— Выдохлась, — невозмутимо объяснил он. — Я налью свежей.

— Послушайте, мистер Хильтон! — сказал Денверс.

Он слегка покачивался, нацеливая палец в лицо помощника.

— Если выдумаете, что у меня там виски, то вы просто сошли с ума.

— Ну конечно, — сказал Хильтон. — Я помешался, как настоящий сумасшедший. Как насчет кофеина?

Денверс подошел к бесполезному теперь тайнику и рассеянно заглянул внутрь.

— Кофеин? Послушайте, если у вас нет достаточно здравого смысла, чтобы отправить "Ла Кукарачу" в гипер, вам лучше подать прошение об отставке.

— Еще бы! Но мы пролежим в гипере до самой Фреи. Нам понадобится не слишком много времени, чтобы попасть туда. И вам придется улаживать дела с тамошним агентом.

— Кристи? Я… Да, конечно. Денверс опустился на койку.

— Я просто вне себя, Логгер. МТП — что они обо всем этом знают? Ведь это мы открыли торговый пост на Сириусе Тридцать!

— Послушайте, капитан, когда вы поднялись на борт, то так высоко витали в облаках, что ничего мне об этом не сказали, — заметил Хильтон. — Вы сказали только, что мы меняем курс в направлении к Фрее. Что произошло?

— Межпланетная Торговая Палата, — пробурчал Денверс. — Их команда обшарила "Ла Кукарачу".

— Я знаю. Обычная инспекция.

— Так вот, эти слюнтяи имели наглость сказать мне, что мой корабль недостаточно безопасен! Что гравитация Сириуса слишком сильна, и что мы не можем идти на Сириус Тридцать.

— Может быть, они и правы, — задумчиво сказал Хильтон. — Мы с таким трудом сели на Венере.

— Он старый. — В голосе Денверса звучала обида. — Но что из этого? Я водил "Ла Кукарачу" вокруг Бетельгейзе и близко к Сириусу Тридцать. Старушка делала, что могла. Сейчас не строят атомные двигатели.

— Сейчас их уже не строят, — сказал помощник. Капитан побагровел.

— Трансмиссия вещества! Он фыркнул.

— Что это еще за дурь? Забираетесь в маленькую машину на Земле, нажимаете рукоятку рубильника, и вы уже на Венере, или на Бар Канопус, или на Парготоре, если вам этого хочется. Я сел на гипер-корабль, когда мне было тринадцать, Логгер. Я вырос на гипер-кораблях. Они крепкие. Они защищены. Они доставляют тебя туда, куда ты хочешь. Черт возьми, ведь космическое путешествие не может быть безопасным, когда на тебе только скафандр, а кругом безвоздушное пространство.

— Кстати, о скафандрах, — сказал Хильтон. — Где ваш?

— Мне было слишком жарко. Охладительная система барахлит.

Помощник разыскал в шкафу костюм и молча принялся исправлять повреждение.

— Совсем не обязательно шлем, но костюм лучше надеть, — сказал он безразличным тоном. — Я передал приказ команде. Всем, кроме Те'сс, он в защите не нуждается.

Денверс поднял на него взгляд.

— Как у нее с ходом? — быстро спросил он.

— Ну, скорость она развивать может, — ответил Хильтон. — Мне хочется побыстрее достичь гипер-пространства, а то мы находимся в постоянном напряжении. Кроме того, я боюсь за посадку.

— О'кей! Перед обратной дорогой произведем ремонт, если он нам вообще понадобится. Вы же знаете, сколько мы сделали за этот последний маршрут. Я вот что вам скажу: присматривайте за ней получше и повнимательнее.

Палец Хильтона замер на кнопке. Он не обернулся.

— Я буду искать новое место, — сказал он. — Мне очень жаль, капитан, но это путешествие для меня последнее.

В каюте воцарилось молчание. Хильтон сморщился и снова взялся за работу. Он услышал, как Денверс сказал:

— Не многим гипер-кораблям требуются в наше время помощники капитана.

— Я знаю. Но у меня инженерное образование. Быть может, меня смогут использовать на передатчиках материи или в качестве сторожевика-торговца.

— Святой Петр! Логгер, что вы такое болтаете! Торговца! Грязного сторожевика! Вы же с гипер-корабля!

— Через двадцать лет гипер-корабли перестанут летать, — сказал Хильтон.

— Вы лжете. — Этого не может быть!

— А наш корабль разлетится на куски через пару месяцев! — сердито бросил Хильтон. — Я не собираюсь спорить с вами! Зачем мы летим на Фрею? За поганками?

Помолчав, Денверс сказал:

— А что еще делать на Фрее? За поганками, конечно. Это немного поторопит их с открытием сезона! Нас не ожидают раньше, чем через три недели по земному времени, но у Кристи всегда есть запас на руках. А этот отель с филиалом заплатит нам как обычно. Пусть меня разорвет, если я понимаю, зачем люди едят эти отбросы, но они платят за тарелку с ними по двадцать монет.

— Тогда смысл есть, — сказал Хильтон. — Нужно принять меры, чтобы мы сели на Фрею, не разлетевшись на куски.

Он кинул на койку починенный костюм.

— Ну вот, капитан. Мне лучше вернуться к приборам. Скоро войдем в гипер.

Денверс нажат на кнопку глухого иллюминатора и посмотрел на усыпанный звездами экран.

— На передатчике вещества этого не получить, — медленно проговорил он. — Смотрите, Логгер.

Хильтон подался вперед и заглянул через плечо капитана.

Пустота сверкала. С одной стороны ярким холодным светом сияла огромная дуга Юпитера. В поле зрения попало несколько лун. Несколько астероидов поймали свет разреженной атмосферы Юпитера и сияющими таинственными маленькими мирами висели на фоне яркого занавеса. Здесь и там яркие звезды и луны планеты указывали на присутствие Большой Ночи, черной пустоты, что, подобно океану, билась о кромки Солнечной Системы.

— Да, красиво, — сказал Хильтон. — Но холодно.

— Может быть. Но мне эта картина нравится. Что же, переходите на работу торговца, осел вы этакий. Я останусь на "Ла Кукараче". Я знаю, что я могу доверять старушке.

Как бы отвечая ему, старушка сделала яростный скачок и завалилась на бок.

Глава 2Плохие новости

Хильтон мгновенно выскочил из каюты.

Корабль встал на дыбы. За своей спиной Хильтон слышал крики капитана по поводу некомпетентности пилота, но сам он понимал, что селенит тут, вероятно, ни при чем. Он был в аппаратной, когда "Ла Кукарача" все еще содрогалась в нижней амплитуде последнего скачка. Те'сс являл собой целый клубок движений. Его многочисленные конечности мелькали над инструментами.

— Я сделаю вызов, — сказал Хильтон.

Те'сс мгновенно сконцентрировался на невероятно сложном упражнении, которое должно было ввести корабль в гипер. Помощник был у запасного пульта. Он рывком отвел рычаги.

— Гипер-станция! — крикнул он. — Застегните костюмы! Схватитесь за скобы, прыгуны. Начинается!

Игла скакала по измерительному прибору, как безумная. Хильтон бросился на сиденье, сунул руки в ремни и закрутил их вокруг локтей. Ноги его сами нашли опоры.

Видеоэкран вспыхивал и мерцал различными красками, изображение менялось туда-сюда.

"Ла Кукарачу" кидало, как в бурю, между гипером и нормальной скоростью.

Хильтон попробовал другой микрофон.

— Капитан Денверс. Гипер-станция. Все в порядке?

— Да, я в скафандре, — ответил голос Денверса. — Вы справитесь? Я нужен? Что там такое, Те'сс?

— В управлении вышел из строя вскоре, — ответил Те'сс. — Я мог бы добраться до запасного.

— Да, ремонт нам необходим, — сказал Денверс. Он прервал связь.

Хильтон усмехнулся.

— Перестройка, вот что нам нужно, — пробормотал он. Он нацелил пальцы на клавиши — на тот случай, если у Те'сс что-нибудь пойдет не так.

Но селенит походил на отлаженную машину: у него все всегда шло так. Старушка «Кукарача» сотрясалась каждой своей частью. Атомные двигатели бросили в измерительную брешь невероятное количество энергии. Потом внезапно качка на мгновение прекратилась, и в эту долю секунды корабль скользнул по силовому мосту и перестал быть материей. В трехмерной системе он больше не существовал.

Для наблюдателя он просто исчез, но для наблюдателя в гипер-пространстве он, напротив, явился явно из ниоткуда.

Но дело было в том, что в гипер-пространстве никаких наблюдателей не было.

Собственно, в гипере вообще ничего не было — он был, как определил однажды некий ученый, всего лишь веществом, и никто не знал, что это было за вещество.

Кое-какие качества гипера можно было обнаружить, но это ничего не давало. Он был белым и был, вероятно, какого-то вида энергией, ибо летел подобно невероятно мощному потоку, неся с собой корабль на такой скорости, которая в нормальном пространстве уничтожила бы корабль.

Теперь подхваченная гипер-течением "Ла Кукарача" мчалась в Большой Ночи на скорости, при которой время по достижению орбиты Плутона измерялось в секундах.

Но разглядеть Плутон было невозможно.

Приходилось работать вслепую, полагаясь на приборы. Если будет выбран неверный уровень, плохо придется тому, кто его выбрал.

Хильтон торопливо проверил показания.

Гипер С-75 ВГ. Верно. На различных измерительных уровнях гипера поток бежит в различных направлениях. При возвращении не придется изменять атомную структуру и мчаться на гипере М-75-1, который идет от реи к Земле и дальше.

— Вот так, — сказал Хильтон.

Он освободился от напряжения и протянул руку за сигаретой.

— Никаких тебе метеоритов, никаких головоломных проблем — плыви себе и плыви до реи. Потом выйдем из гипера и, возможно, разлетимся на куски.

Щелкнул коммуникатор. Кто-то сказал:

— Мистер Хильтон, есть неполадки.

— Вот как? О'кей, Уиггинз. В чем дело?

— Один из новеньких. Он был снаружи, делал ремонт.

— У него была куча времени для того, чтобы вернуться на корабль, — рявкнул Хильтон.

Он не был особенно уверен, что это так.

— Я вызвал гипер-станцию.

— Да, сэр, но этот паренек новичок. Похоже, что он раньше никогда не летал на гипер-кораблях. В общем, у него сломана нога, и он в больничном отсеке.

Хильтон немного подумал. Людей на "Ла Кукараче" не хватало. Не многие хорошие специалисты добровольно шли работать на этот музейный экспонат.

— Я спущусь, — сказал он.

Он кивнул Те'сс, потом прошел по мостику и заглянул по пути в капитанскую каюту. Капитан спал. Хильтону приходилось подтягиваться с помощью поручней, потому что ускорительного гравитатора для гипера не было. В больничном отсеке он нашел хирурга, выполняющего по совместительству обязанности повара. Тот заканчивал накладывать лубок на ногу больному, бледному, мокрому от пота юнцу, который временами принимался тихонько стонать.

— Что с ним? — спросил Хильтон.

Бруно, костоправ, сделал движение, лишь отдаленно напоминающее приветствие.

— Простой перелом. Я дам ему палку, и он сможет ходить. В гипере его использовать будет нельзя.

— Похоже, что так, — согласился Хильтон.

Он изучал пациента. Юноша открыл глаза и посмотрел на Хильтона.

— Меня завербовали обманом! — крикнул он. — Я подам на вас в суд, на все ваши деньги.

Первый офицер остался невозмутимым.

— Я не капитан, я помощник, — сказал он. — Я могу сказать вам прямо сейчас, что стоим мы немного. О дисциплине когда-нибудь слышали?

— Меня обманули.

— Знаю. Это — единственный способ, дающий нам возможность набирать на "Ла Кукарачу" столько людей, сколько полагается по списку. Я говорю о дисциплине. Мы здесь придаем ей не слишком большое значение, но все равно тебе лучше называть меня «мистер», когда поблизости есть люди. А теперь перестань кричать и успокойся. Дай ему успокоительное, Бруно.

— Нет! Я хочу послать сеймограмму.

— Это невозможно. Мы в гипере. Как вас зовут?

— Сексон. Лютер Сексон. Я — один из консультирующих инженеров Трансмита.

— Шайки, передающей материю? Что же вы делали у космических доков?

Сексон глотнул.

— Ну, я пошел с членами технической команды на осмотр новых установок. Мы как раз заканчивали венерианскую передаточную станцию. Потом я пошел выпить — и все! Несколько порций и…

— … и вы отправились не в то место, — сказал Хильтон.

Он забавлялся.

— Какой-то вербовщик задурил вам голову. Но, поскольку ваша подпись стоит на документе, ничего не поделаешь — если только вы не решите спрыгнуть с корабля. Вы можете послать сообщение с Фреи, но ему понадобится тысяча лет на то, чтобы достичь Венеры или Земли. Оставайтесь-ка лучше здесь, и вы сможете вернуться вместе с нами.

— В этой корзине? Да на ней же опасно. Она такая старая, что я дрожу каждый раз, когда делаю вдох.

— Ну, тогда не дышите, — отрезал Хильтон.

Да, конечно, "Ла Кукарача" старая рухлядь, но он летал на ней много лет. Хорошо говорить этому передатчику: передающие никогда не рисковали.

— Вы бывали когда-нибудь раньше на гипер-корабле?

— Конечно, — ответил Сексон. — Как пассажир. Нам ведь приходится достичь планеты прежде, чем мы сможем установить передающую станцию.

— Угу, — Хильтон изучал мрачное лицо на подушке. — Но сейчас вы не пассажир.

— У меня сломана нога.

— У вас есть инженерная степень? Поколебавшись, Сексон кивнул.

— Отлично. Будете помощником пилота. Для того чтобы выполнять эту работу, вам не придется много ходить. Пилот скажет вам, что делать. Сможете зарабатывать себе на хлеб подобным образом.

— И еще одно, — продолжал Хильтон, не обращая внимания на протесты Сексона. — Советую вам не говорить капитану, что вы состоите на службе у Передающих. Он повесит вас на переборке. Когда он заведется, с ним лучше не связываться. Верно я говорю, Бруно?

— Да, сэр! — усмехнулся хирург, который и сам недолюбливал Трансмит.

Хильтон вернулся в аппаратную и стал наблюдать за белыми видеоэкранами. Теперь все шло нормально, большая часть конечностей Те'сс бездействовала.

— У вас будет помощник, — сказал ему Хильтон. — Обучите его побыстрее. Только не говорите капитану, что он из Трансмита.

— Все пройдет, — сказал Те'сс. — Мы старая раса, мистер Хильтон. Земляне — младенцы по сравнению с селенитами. Гипер-корабли потеряли свое значение, и Трансмит тоже, конечно, потеряет свое значение, когда появится что-то новое.

— Мы не исчезнем! — Хильтон и сам был удивлен горячностью, с которой защищает философию капитана. — Ведь вы, селениты, не исчезли.

— Некоторые из нас остались — это так, — негромко проговорил Те'сс. — Не много. Великие Дни Селенитской Империи миновали давным-давно, но какое-то количество селенитов, подобных мне, осталось.

— И вы продолжаете держаться, не так ли? Невозможно убить расу.

— Нелегко, и не сразу, но в конечном итоге — можно. Можно убить и традицию, хотя на это требуется долгое время. Но нужно знать, что конец неизбежен.

— Хватит! — сказал Хильтон. — Вы слишком много говорите. Те'сс снова склонился над приборами.

"Ла Кукарача" летела по белому гипер-потоку, и бег ее был таким же ровным, как и в день ее первого полета.

Но когда они достигнут Фреи, им придется иметь дело с безжалостным космосом и высокой гравитацией. Хильтон сморщился.

Он подумал: "Ну и что? Это всего лишь один из полетов. Судьба вселенной ни в коей мере от него не зависит. И вообще, неважно все, кроме того, быть может, удастся ли нам отремонтировать старушку. А для меня это не имеет значения, потому что это мое последнее путешествие в Большую Ночь". Он наблюдал за экраном. Он не мог ее видеть, но он знал, что она стелется за белой завесой, невидимая для его глаз. Маленькие царапины миров и солнц сверкали среди ее безбрежности, но никогда не освещали ее. Она была слишком обширной, слишком неумолимой. И даже гигантские солнца охладятся в конце концов ее океаном. И все остынет, все погрузится в поток времени, исчезнет в этой всеобъемлющей темноте.

Таков прогресс. Волна рождается, набирает силу, растет и разбивается. За ней идет новая волна. А старая откатывается назад и исчезает навсегда. Остается только пена и пузыри, как Те'сс остался обломком великой волны древней Селенитской Империи.

Империя исчезла. Она боролась и правила сотней миров. Но в конце концов Большая Ночь закрыла ее и поглотила.

Так же будет проглочен и последний гипер-корабль…

Они достигли Фреи через шесть дней по земному времени.

Вернее, не достигли, а буквально налетели на нее. Один из толчков откусил одну из конечностей Те'сс, но он, казалось, не обратил на это внимания. Боли он не чувствовал, а другую конечность мог отрастить в течение недели. Членам команды, прикрепленным к своим местам ремнями, достались более мелкие повреждения.

Лютер Сексон, помощник пилота, сидел на предназначенном ему месте. Полученное им образование давало ему возможность достаточно быстро сориентироваться в новой специальности. Во время толчка он набил себе на лбу порядочную шишку, но в остальном все сошло благополучно. "Ла Кукарача" вышла из гипера толчком, который заставил напрячься до последних пределов ее старое тело. Атмосфера Фреи была для нее болезненной. Двигатели работали на полную мощность, на раскаленном каркасе появились новые шрамы.

Команда ожидала отдыха, но на это не было времени. Хильтон велел рабочим команды сменять друг друга через шесть часов и как бы мимоходом обронил, что в "Мерцающий свет" ходить незачем. Он знал, что команда не обратит особого внимания на это его распоряжение.

Невозможно было удержать людей на борту, когда в "Мерцающем свете" продавались спиртные напитки и еще кое-что даже более притягательное и подбивающее на побег. Но женщин на Фрее было мало, и Хильтон надеялся, что хотя бы это обстоятельство поможет удержать на борту рабочие команды с тем, чтобы "Ла Кукарача" была отремонтирована и готова к полету раньше, чем на ее борт будут погружены поганки.

Он знал, что Уиггинз, второй помощник, сделает все, на что он способен. Сам он отправился на поиски Кристи, агента с Фреи. С ним пошел капитан. Их путь лежал через "Мерцающий свет", небольшой район, защищенный навесом от жары жестокого солнца. Он был невелик. Но сама Фрея была промежуточным местом с постоянно меняющимся населением, общее количество которого насчитывало несколько сотен человек.

Они прилетали и улетали в жаркие сезоны.

"В случае необходимости, — подумал Хильтон, — можно будет обманом затянуть на борт несколько матросов. Впрочем, вряд ли кто-нибудь из членов команды решится на побег — им заплатят не раньше, чем они вернутся в Солнечную Систему".

Он обнаружил Кристи в его пластиковой кабине. Это был тучный, лысый, обливающийся потом человек. Он курил пеньковую трубку. Подняв голову, он вгляделся во вновь вошедших, потом откинулся на спинку стула и жестом пригласил их сесть.

— Хелло, Крис, — сказал Денверс. — Что новенького?

— Хелло, капитан, привет, Логгер. Как посадка?

— Посадка была не слишком удачной, — сказал Хильтон.

— Угу, я об этом слышал. Выпьете чего-нибудь?

— Потом, — ответил Денверс. В его глазах мелькнул огонек.

— Сначала давайте о деле. Груз готов? Кристи потер толстые, лоснящиеся щеки.

— Вы прилетели на пару недель раньше.

— У вас же есть запас. Торговец хмыкнул.

— Дело в том… Послушайте, разве вы не получили сообщение от меня? Не успели, наверное. На той неделе я послал для вас сообщение с "Голубым небом", капитан.

Хильтон и Денверс обменялись взглядами.

— Похоже, что у вас есть для нас плохие новости, Кристи, — сказал капитан. — Что там такое?

Кристи неохотно сказал:

— Я ничего не могу поделать. Вы не можете конкурировать с такой организацией, как Трансмит. Вы не можете платить их цену. У "Ла Кукарачи" расходы горючего выше. Горючее стоит денег, и… в общем, Трансмит строит передающую станцию, платит за нее, и… дело сделано. Расходы только на мощность. Во сколько бы это обошлось с атомными?

Денверс начал багроветь.

— Трансмит устанавливает здесь станцию? — хриплым голосом спросил Хильтон.

— Да. Я не могу им помешать. Она будет готова через пару месяцев.

— Но почему? Поганки этого не стоят. Рынок сбыта слишком мал. Вы нас водите за нос, Кристи. Чего вы хотите? Большей прибыли?

Кристи обозревал свою трубку.

— Ничего подобного. Помните испытание руды двадцать лет назад? На Фрее есть ценная руда, Логгер. Только ее нужно тщательно очищать. Как бы там ни было, для корабля такой груз слишком велик. И оборудование для фрахтовки стоило бы слишком дорого. Груз очень велик… Да, велик.

Хильтон посмотрел на Денверса. Теперь капитан сидел багровый, но рот его по-прежнему был властно сжат.

— Продолжайте, Кристи. Как Трансмит собирается с этим справиться? Станет посылать порции руды на Землю, прямо из их глотки?

— Насколько я знаю, — ответил Кристи, — они собираются прислать сюда очистительные машины и установить их прямо на Фрее. Все, что нужно для этого, это один из передатчиков. Поле может быть расширено и подберет почти все, как вам известно. Если есть необходимая мощность, можно передвинуть целую планету. Очистка будет производиться здесь, а очищенная руда будет передаваться на Землю.

— Значит, им нужна руда, — тихо проговорил Денверс. — Поганки им не нужны, не так ли?

Кристи кивнул.

— Похоже, что так. Мне предложили сделку, большую сделку. Я не могу от нее отказаться, и вы не можете не согласиться с тем, что я прав. Вы же понимаете все не хуже меня. Тринадцать за фунт.

Денверс фыркнул. Хильтон присвистнул.

— Да, мы не можем не согласиться, — сказал он. — Но как они собираются платить?

— По количеству. Все будет передаваться по трансмиттеру. Его устанавливают в одном из миров, или на Земле или на любой другой планете, откуда ведет дверца. Одна работа не принесет им выгоды, но миллионы их… А они прибирают к своим рукам все. Так что же я могу поделать, Логгер?

Хильтон пожал плечами. Капитан резко встал. Кристи снова принялся раскуривать трубку.

— Послушайте, капитан, почему бы вам не попробовать связаться с Ориэном Вторым? Я слышал, что у них там небывалый урожай резины с голубого дерева.

— Я слышал об этом месяц назад, — ответил Денверс. — И все остальные тоже. Сейчас там все уже чисто. Кроме того, старушка не вынесла бы подобного путешествия. Нам нужен ремонт, и хороший ремонт, чтобы вернуться назад, в Систему.

Воцарилось молчание. Кристи потел сильнее, чем когда-либо.

— Как насчет выпивки? — предложил он.

— Я все еще не в состоянии заплатить за порцию, — бросил Денверс.

Он круто повернулся и вышел.

— Иеосафт, Логгер! — взмолился Кристи. — Что я могу сделать?

— Это не твоя вина, Крис, — сказал Хильтон. — Увидимся позже, если только… Как бы там ни было, мне лучше поспешить за капитаном. Похоже, что он отправился в "Мерцающий свет".

Он последовал за Денверсом.

Глава 3Денверс ложится на курс…

Двумя днями позже капитан все еще был пьян.

В "Мерцающем свете" Хильтон прошел в огромное холодное помещение, похожее на сарай, где огромные вентиляторы препятствовали циркуляции горячего воздуха, и нашел Денверса, как обычно, за черным столом и со стаканом в руке. Он беседовал с крошечноголовым канопианином, представителем одной из тех рас, что лишь на несколько градусов поднялись выше уровня моронов. Канопианин казался покрытым черным плюшем, и его красные глаза настороженно смотрели сквозь мех. У него тоже был стакан.

— Капитан, — сказал Хильтон, подходя к ним.

— Испарись! — буркнул Денверс. — Я беседую с этим парнем. Хильтон бросил на канопианина суровый взгляд и поднял большой палец. Красноглазая тень подхватила свой стакан и быстро исчезла. Хильтон сел.

— Мы готовы к отходу, — сказал он.

Денверс яростно смотрел на него, моргая глазами.

— Вы мне помешали, сэр. Я занят.

— Возьмите свои дела с собой и закончите их на борту, — возразил Хильтон. — Если мы не отойдем сейчас же, команда разбежится.

— Ну и пусть.

— О'кей. Кто же тогда отведет "Ла Кукарачу" обратно на Землю?

— Когда мы вернемся на Землю, старушка отправится на свалку, — со злостью бросил Денверс. — МТП не позволит начать новое путешествие без капитального ремонта.

— Вы можете занять денег.

— Ха!

Хильтон издал резкий, сердитый звук.

— Вы достаточно трезвы для того, чтобы меня понять. Тогда слушайте! Я разговаривал с Сексоном.

— Кто такой Сексон?

— Он был обманом законтрактован на Венере. Он инженер Трансмита, — быстро продолжал Хильтон, прежде чем капитан успел заговорить. — Это была ошибка агента и наша. Трансмит защищает своих людей. Сексон сходил к уполномоченному Трансмита на Фрее, и их представитель нанес нам визит. Мы стоим перед крупными неприятностями. Возможен большой штраф. Но есть еще один выход. В ближайшие месяцы на Фрею не сядет ни один гипер-корабль, а трансмитторный передатчик будет готов к работе только через два месяца. Трансмит, похоже, испытывает недостаток в инженерах. Если мы быстро сможем доставить Сексона обратно на Венеру или на Землю, то будем с ним в расчете. Тогда он не будет жаловаться.

— Может, он и не будет? А как насчет Трансмита?

— Если Сексон не подпишет жалобу, то что они могут сделать?

Хильтон пожал плечами.

— Сейчас это наше личное дело.

Коричневые пальцы Денверса играли со стаканом.

— Человек Трансмита, — пробормотал он. — Ага. Значит, мы возвращаемся на Землю. И что дальше? Нас загнали в угол?

Из-под тяжелых век он бросил взгляд на Хильтона.

— Я хочу сказать, МЕНЯ загнали в угол. Я забыл о том, что после конца полета вы отчаливаете.

— Я не отчаливаю. Я подписываю контракт на каждое отдельное путешествие. А что вы от меня ожидаете?

— Делайте как хотите. Сбегайте со старушки. Вы не человек глубокого космоса.

Денверс встал.

— Когда я терплю поражение, то отдаю себе в этом отчет, — сказал Хильтон. — Тогда нужно активно бороться, а не ждать, пока тебя выкинут вон. Вы — инженер по образованию. Вы тоже могли бы работать на Трансмит.

На секунду Хильтону показалось, что капитан собирается швырнуть стакан ему в лицо. Потом Денверс снова опустился на стул, пытаясь изобразить улыбку.

— Я не пытаюсь прыгнуть выше головы, — сказал он с видимым усилием. — Это правда.

— Итак, вы идете?

— Старушка готова к прыжку? — сказал Денверс. — Тогда я иду. Но сначала выпейте со мной.

— У нас нет времени.

Денверс встал с подчеркнутым достоинством пьяного.

— Не залетайте слишком высоко, сэр. Рейс еще не кончен. Я сказал, выпьем! Это приказ!

— О'кей, — согласился Хильтон. — По порции. Потом пойдем?

— Конечно.

Хильтон проглотил свою порцию, даже не распробовав вкуса. Слишком поздно он ощутил вяжущую боль на языке. Прежде чем он успел вскочить на ноги, огромная тусклая комната завертелась перед ним, как падающий зонт, и он потерял сознание, успев с горечью подумать о том, что его купили, как самого зеленого новичка. Но ему наливал капитан…

Сны его были беспокойны. Он где-то дрался, но не знал, где и с кем. Иногда оно меняло форму. Иногда его вообще не было, но всегда оно было огромным и ужасно мощным.

Он тоже был разным. Иногда он был большеглазым ребенком, таким, каким он был пять лет тому назад, поднимаясь на борт «Прыжка», чтобы совершить свой первый прыжок в Большую Ночь. Потом он был несколько старше и изучал сквозь дымку неизменных дней и ночей гипер-пространство, путаницу логарифмов, которые обязан знать каждый умелый пилот.

Он как будто шел по тропе к цели, а цель ускользала, и невозможно было ее достичь. Но он не знал, что это за цель.

Она сияла, как успех. Может быть, это и был успех. Но прежде чем он успевал ее рассмотреть, она снова приходила в движение. Из Большой Ночи тонким голосом кричало бестелесное:

— Ты играешь не в ту игру, Логгер. Тридцать лет тому назад гипер-корабли дали тебе будущее. Теперь — нет. Надвигается новая волна. Выбирай — или тони.

Красноглазая тень склонилась над ним.

Хильтон боролся со своим сном. Он неуверенным движением поднял руку и отбросил стакан от своих губ. Канопианин испустил резкий, хриплый крик. Жидкость, бывшая в стакане, соединилась где-то в воздухе в сверкающий шар.

Стакан поплыл — и канопианин поплыл. Они были в гипере. Несколько креплений держали Хильтона на койке, но каюта была его, и он это сознавал. Кружилась голова, цепкая слабость вошла в его мозг.

Канопианин отлетел в сторону, сильно ударился о стену, и этот удар отшвырнул его назад, к Хильтону. Старший помощник освободился от крепления. Он протянул руку и сгреб канопианина за черную шерсть.

Канопианин нацелил на него когтистую лапу.

— Капитан! — закричал он.

Боль обожгла щеку Хильтона, а когти его противника обагрились кровью. Хильтон взревел от ярости. Он ударил канопианина в челюсть, но теперь они свободно парили в воздухе, и удар оказался бесполезным. Оказавшись возле шара пылающей жидкости, они сцепились. Канопианин не переставал вопить высоким безумным голосом.

Дверная ручка дважды повернулась. За дверью послышался голос Уиггинза, второго помощника. В дверь забарабанили. Хильтон, все еще чувствовавший слабость, пытался оторвать от себя канопианина.

Дверь с шумом распахнулась, и в комнату ввалился Уиггинз.

— Дзанн! — сказал он. — Прекрати!

Он выхватил реактивный пистолет и направил его на канопианина.

На пороге появилось несколько человек. Хильтон узнал Сексона и других членов команды, колебавшихся, неуверенных. Позади других маячило напряженное лицо капитана Денверса.

Канопианин забился в угол и сидел там, издавая мяукающие, испуганные звуки.

— Что случилось, мистер Хильтон? — спросил Уиггинз. — Этот кот на вас напал?

Хильтон так привык к скафандру глубокого космоса, что до сих пор едва ощущал его на себе. Шлем его был опущен, как у Уиггинза и у остальных. Он ощутил тяжесть пояса и отбросил его в сторону. Это движение отшвырнуло его к стене, где он схватился за скобу.

— Он вошел в комнату? — спросил Уиггинз.

— Ладно, ребята, — спокойно проговорил Денверс. — Пропустите-ка меня.

Он протиснулся в каюту Хильтона.

На него были устремлены недовольные и недоверчивые взгляды, но он не обращал на это никакого внимания.

— Дзанн! — сказал он. — Почему на тебе нет костюма? Надень немедленно! Остальных прошу разойтись по местам. И вы тоже, мистер Уиггинз. Я сам с этим разберусь.

Уиггинз начал было что-то говорить.

— Чего вы ждете? — спросил его Хильтон. — Ступайте и скажите Бруно, чтобы принес кофе!

Он подобрался к койке и сел.

Краешком глаза он увидел, что Уиггинз и остальные вышли. Дзанн нашел в углу костюм и неловко влез в него. Денверс тщательно закрыл дверь и опробовал замок.

— Нужно исправить, — пробормотал он. — Так не годится.

Он взялся за скобу и остановился напротив старшего помощника, глядя на него холодно и внимательно. Следы напряжения все еще виднелись на его усталом лице. Хильтон потянулся за сигаретой.

— В следующий раз, когда эта ваша кошка прыгнет на меня, я прожгу в ней дыру, — пообещал он.

— Я оставил его здесь охранять вас на случай, если бы возникла опасность, — сказал Денверс, — чтобы он позаботился о вас, если бы корабль вышел из строя. Я показал ему, как закрывается ваш шлем и подается кислород.

— Разве идиот канопианин может все это запомнить? — сказал Хильтон. — Вы еще велели ему держать меня в наркотическом опьянении.

Он дотянулся до плавающего поблизости сгустка жидкости и ткнул его указательным пальцем. Потом лизнул палец.

— Это вакхиш. Вот что вы добавили в мой напиток на Фрее. Как насчет откровенного разговора, капитан? Может быть, вы скажете мне, что делает на борту судна этот канопианин?

— Я подписал с ним контракт, — ответил капитан.

— Зачем? Чтобы был лишний груз?

Денверс продолжал наблюдать за Хильтоном ничего не выражающими глазами.

— Он юнга.

— Угу. А что вы сказали Уиггинзу насчет меня?

— Я сказал ему, что вы приняли наркотики, — ответил Денверс. — Он усмехнулся: — Так оно и есть!

— Но теперь я не нахожусь под их действием, — сказал Хильтон жестко. — Может быть, вы скажете мне, где мы теперь находимся? Я могу и сам это выяснить. Я могу узнать данные у Те'сс, изучить карты. Мы в М-70-5-1?

— Нет, мы летим по другому уровню.

— Куда?

Канопианин задрожал.

— Я не знаю названия. Названия нет. Есть двойное солнце.

— Вы сумасшедший!

Хильтон в ярости смотрел на капитана.

— Неужели вы ведете нас к планете, вращающейся вокруг двойного солнца?

Денверс все еще усмехался.

— Да, но это еще не все. Мы должны сесть на планету, находящуюся приблизительно в тридцати тысячах миль от Солнца.

Хильтон опустил заслоны иллюминатора и посмотрел в белую пустоту.

— Меньше, чем расстояние от Меркурия до Солнца! Вы этого не сделаете! Какова величина планеты, вращающейся вокруг двойного солнца?

Денверс сообщил ему.

— Это самоубийство, и вы прекрасно это понимаете. "Ла Кукарача" такого не вынесет.

— Старушка вынесет все, что предложит ей Большая Ночь.

— Все, но не это! Не обманывайте себя. Она могла бы сделать это при возвращении к Земле — с посадкой на Луне, — но вы направили ее в мясорубку.

— Я не забыл, чему меня учили, — возразил Денверс. — Когда мы выйдем из гипера, между нами и планетами с двойным солнцем окажется еще одна планета. Притяжение поможет нам сесть.

— Маленькими кусочками, — согласился Хильтон. — Очень жаль, что вы держали меня под наркотиками. Если бы вы не заткнули мне рот, мы бы снова легли на земной курс, и никто бы не пострадал. Если вы хотите что-то начать, я буду это рассматривать как мятеж и воспользуюсь своими правами командира корабля.

Капитан издал звук, долженствующий обозначать смех.

— Давайте, — сказал он. — Если я вам понадоблюсь, я в своей каюте. Идем, Дзанн.

Он стал подтягиваться по трапу. Канопианин последовал за ним подобно молчаливой тени.

Хильтон пошел было за Денверсом, но по пути встретил Бруно, несущего кофе. Помощник улыбнулся, взял закрытую чашку и принялся посасывать жидкость с приобретенной за долгие годы жизни в антигравитации практикой. Бруно наблюдал за ним.

— У нас все в порядке, сэр? — спросил кок-хирург.

— Да. А почему ты спрашиваешь?

— Люди говорят всякое…

— Насчет чего?

— Не знаю, сэр. Вы никогда… Вы всегда сами распоряжались посадкой, сэр. А этот канопианин… Людям он не нравится. Они считают, что тут что-то не так.

— Вот как? — резко сказал Хильтон. — Они считают. Может, мне пойти и подержать их за ручку, когда они будут отходить ко сну? Они слишком много болтают.

Он кивнул Бруно и двинулся к аппаратной. Хотя он и упомянул о мятеже, но приструнить капитана было нелегко, разве что возникнет чрезвычайная ситуация.

Нужно было во что бы то ни стало поддерживать дисциплину, хотя Денверс явно сошел с ума.

Те'сс и Сексон сидели у приборной доски. Селенит бросил на него быстрый взгляд, но не заметил на лице Хильтона никаких эмоций. Оно было совершенно бесстрастно.

Сексон же, наоборот, обернулся и взволнованно заговорил:

— Что случилось, мистер Хильтон? Что-то не так? Мы должны быть готовы к посадке на Землю, но мы не готовы. Я плохо разбираюсь в этих картах, а Те'сс ничего не желает мне говорить.

— Говорить нечего, — заметил Те'сс.

Хильтон протянул руку и взял бумагу с зашифрованными цифрами. Он коротко бросил Сексону:

— Успокойтесь. Мне нужно сосредоточиться. Он изучил вычисления.

И прочел в них смертный приговор.

Глава 4Игра со смертью

Логгер Хильтон вошел в каюту капитана, встал у стены и преспокойно уставился на Денверса. Постояв так некоторое время, он так же спокойно обрушил на капитана поток ругательств.

Когда он кончил, Денверс улыбнулся.

— И что дальше? — спросил он.

Хильтон перевел взгляд на канопианина, примостившегося в углу.

— Это и тебя касается, кошка, — сказал он.

— Дзанн тут ни при чем, — возразил Денверс. — Он недостаточно умен, чтобы строить подобные планы. А мне, когда я добьюсь своего, все станет безразлично. Вы все еще собираетесь поднять бунт и вернуться на Землю?

— Нет, не собираюсь, — ответил Хильтон тоном сердитого терпения. — Нельзя перескакивать с уровня на уровень, не спускаясь при этом в определенное пространство. Если же мы войдём в обычный космос, толчок может разорвать "Ла Кукарачу" на части. Мы окажемся плавающими в космосе, за сотни миллионов миль от ближайшей планеты. Теперь же мы быстро движемся в гипер-потоке, ведущем нас, вероятно, к краю Вселенной.

— Одна планета в пределах нашей досягаемости есть, — возразил Денверс.

— Конечно. Та, что расположена в тридцати тысячах миль от мира с двойным солнцем. И ничего больше.

— Вот как? Полагаете, мы действительно потерпим крушение? Если бы нам удалось сесть на планету, мы могли бы произвести ремонт. Мы могли бы достать необходимый нам материал. В глубоком космосе мы этого сделать не можем. Я знаю, что посадка на эту планету будет нелегким делом. Но теперь уже нужно идти ва-банк.

— Чего вы, собственно, добиваетесь? Денверс начал объяснять:

— Канопианин Дзанн совершил однажды путешествие на гипер-корабле — шесть лет тому назад. Из-за аварии им пришлось выйти в космос на спасательной шлюпке. Они совершили посадку как раз вовремя и оказались на планете, которая была исследована и нанесена на карту, но необитаема. Там они произвели ремонт и снова вышли на торговые магистрали. На борту был один парень, землянин, который подружился с Дзанном. Этот парень — большой ловкач, как я думаю, был связан с торговлей наркотиками. Не многие люди знают, как выглядит необработанный параин, а этот парень знал, но никому не говорил. Он забирал с собой образцы, намереваясь организовать добычу — с деньгами, картами и кораблем — позже, с тем чтобы взять груз. Но в каком-то притоне на Каллисто его ударили ножом. Он умер не сразу. Вот и успел передать Дзанну информацию.

— Этому слабоумному? — проговорил Хильтон. — Как он может помнить курс?

— Именно это канопиане и способны помнить. Они могут быть баранами, но математики они прекрасные. Это — их стихия. Он показал мне образцы. Я немного говорю на его наречии, он посвятил меня в свою тайну еще на Фрее. Теперь дальше. Мы садимся на этой планете — названия у нее нет — и берем груз параина. Мы ремонтируем старушку, если она будет в этом нуждаться…

— Да уж будет…

— … и возвращаемся назад.

— На Землю?

— Я думаю, на Селану. Там легче сесть.

— Теперь вы беспокоитесь насчет посадки, — с горечью сказал Хильтон. — Что ж, тут я ничего не могу поделать. После этого путешествия я ухожу. Какова рыночная цена на параин?

— Пятьдесят за фунт. В Медицинском Центре, если вы это имеете в виду.

— Деньги немалые, — сказал старший помощник. — На прибыль вы можете купить новый корабль и жить с надеждой на будущее.

— Я возьму вас в долю.

— Я собираюсь уходить.

— Но не раньше, чем окончите это путешествие, — сказал Денверс. — Вы — старший помощник на "Ла Кукараче". — Он ухмыльнулся. — У человека глубокого космоса много трюков в запасе — а я пробыл в нем дольше, чем вы.

— Конечно, — согласился Хильтон. — Но вы забываете о Сексоне. За его спиной стоит Трансмит, он подаст на вас в суд.

Денверс пожал плечами.

— Мне хватает и своих забот. У вас в запасе двести часов до того, как мы выйдем из гипера. Думайте, сэр!

Хильтон расхохотался.

За двести часов могло произойти многое. Хильтону предстояло сделать так, чтобы не произошло ничего. К счастью, его появление успокоило команду. Все, включая второго помощника Уиггинза, почувствовали себя увереннее, видя, как Хильтон расхаживает по кораблю с обычным невозмутимым видом. Когда начальство в ссоре, не миновать беды.

Всех, однако, тревожило, что путешествие так затянулось. Никто не был уверен, что "Ла Кукарача" держит курс на Землю.

Помимо всего, предстояло уладить дело с инженером. Хильтон побеседовал с ним с глазу на глаз.

— Я сделаю для вас все, что смогу, Сексон, — сказал он доверительным тоном. — Но сейчас мы находимся среди Большой Ночи. Это — космос, здесь нет цивилизации. Капитану известно о ваших связях с Трансмитом, он вас ненавидит. На гипер-корабле слово Старика — закон! Ради вашего же блага, следите за каждым своим шагом…

Сексон побледнел. После этого разговора он старался не попадаться капитану на глаза.

Хильтон не перестал проверять и перепроверять "Ла Кукарачу". Внешний ремонт в гипере был невозможен — из-за отсутствия гравитации не действовали обычные физические законы. Например, не действовала магнитная колодка. Они могли чувствовать себя в безопасности только внутри корабля. Но и эта их безопасность была иллюзорна, потому что вибрация стремительно несшихся пространственных волн могла дезинтегрировать "Ла Кукарачу" за несколько секунд.

Хильтон вызвал Сексона. Дело было не только в том, что ему была нужна техническая помощь: он хотел, чтобы инженер был постоянно занят. Вдвоем они лихорадочно работали над системами, от которых зависела возможная дополнительная защита корабля. Они изучали данные смещения и натяжения, анализировали конструкцию корабля, опробовали примеси к X-лучам.

"Ла Кукарача" была изношена, но в меньшей степени, чем опасался Хильтон. В конце концов они сошлись в том, что старушку можно укрепить за счет снятых переборок и перекрытий. Когда этого оказалось недостаточно, оставался один выход — пожертвовать кормовой частью корабля. Рабочие команды безжалостно отодрали балки от кормы, сварили их и отгородили носовую часть от кормы воздухонепроницаемыми перегородками. А заднюю часть Хильтон приказал наполнить искусственно созданной водой, с тем чтобы смягчить удар при неизбежном падении корабля и смягчить посадку.

Денверс этого не одобрял, но не вмешивался. В конце концов Хильтон вел "Ла Кукарачу" по курсу, смелому до безрассудства. Капитан заперся в своей каюте, храня угрюмое молчание.

В конце приготовлений Хильтон и Те'сс остались в аппаратной одни. Сексон был занят совершенствованием системы креплений. Хильтон пытался вычислить верный уровень гипер-пространства, который привел бы их обратно к Земле, когда они возьмут на борт груз. Он поместил одно из данных не туда, куда следует, и зло выругался.

— Что тут смешного? — спросил Хильтон, услыхав тихий смех Те'сс.

— Да нет, сэр! Я подумал о капитане Денверсе. Не сердитесь на меня, сэр.

— О чем это вы? — с любопытством спросил его старший помощник.

— Я — селенит, сэр. Вот почему я продолжаю летать на "Ла Кукараче". Планеты больше не годятся для селенитов. Мы потеряли свой собственный мир, он давным-давно умер. Но я все еще помню древние традиции нашей Империи. Если традиция когда-либо становилась великой, то только благодаря человеку, который посвятил ей всего себя. Потому-то и гипер-корабли стали тем, чем они стали, мистер Хильтон. Были люди, которые жили этим. Люди, которые поклонялись Богам. Боги пали, но люди по-прежнему поклоняются древним алтарям. Они не могут измениться. Если бы они могли меняться, они бы не были сами собой. Не принадлежали бы к одержимым, способным сделать своих Богов великими…

— Куря параин? — иронически вставил Хильтон. У него болела голова, и ему не хотелось слушать резоны, извиняющие поведение капитана.

— Это — не наркотический сон! — возразил Те'сс. — Это традиции рыцарства. У селенитов был Император Чира, который боролся за…

— Я читал о нем, — перебил его Хильтон. — Это — то же, что наш король Артур.

Те'сс меланхолически кивнул, не отрывая от Хильтона своих огромных глаз.

— Именно так, сэр. Он служил своей цели с неослабевающей преданностью. Но когда цель умерла, не осталось для Чиры, как и для Артура, ничего другого, как умереть. Но до того, как он умер, он продолжал служить поверженному Богу, не веря в то, что он пал. Капитан Денверс никогда не поверит в то, что время гипер-кораблей миновало. Он останется слугой гипер-корабля до самой смерти. Такие люди состоят на службе у Великого. Когда они утрачивают цель, то становятся трагическими фигурами.

— Ну, я не настолько безумен, — сказал Хильтон. — Я собираюсь сыграть в другую игру. В Трансмит или во что-нибудь еще. А вы — инженер. Почему бы вам не уйти со мной после этого путешествия.

Мне нравится Большая Ночь, — ответил Те'сс. — У меня нет собственного мира, в котором я мог бы жить. Нет ничего, что заставило бы меня желать успеха, мистер Хильтон. На "Ла Кукараче" я могу делать то, что хочу. Но вне корабля я постоянно узнаю о том, что люди не похожи на селенитов. Нас осталось слишком мало для того, чтобы мы могли рассчитывать на уважение или дружеские узы. И потом, знаете, я слишком стар.

Удивленный Хильтон внимательно посмотрел на селенита. Невозможно было отличить следы возраста в этом паукообразном существе. Но они всегда знали, и очень точно, сколько времени им осталось жить, и могли предсказать с уверенностью момент своей смерти.

Да, но он не был старым, и он не был, подобно Денверсу, человеком глубокого космоса. Он не был одержимым. Ничто не держало его на гипер-корабле после окончания путешествия — если, конечно, он выживет.

Послышался звук сигнала. Желудок Хильтона сделал скачок к горлу и превратился в кусок льда, несмотря на то что он ожидал этого события в течение многих часов. Он потянулся к микрофону.

— Гипер-станция! Застегнуть шлемы! Сексон — отчет!

— Все работы закончены, мистер Хильтон, — сказал Сексон напряженным, но уверенным голосом.

— Поднимайтесь сюда. Вы можете здесь понадобиться. Приказ для всех: встать, пристегнуться. Мы выходим!

Они рванулись вперед.

Глава 5Выбор Хильтона

Вне всяких сомнений, она была твердым орешком, эта старушка. Она облетела вокруг тысячи миров и сделала в гипере столько миль, что человеку просто не под силу их сосчитать. И в нее вселилось нечто от Большой Ночи — нечто такое, что сильнее металлических скоб и твердых сплавов. Можно назвать это духом, хотя никогда не существовало машины, наделенной этими качествами. Но с тех самых пор, как первый плот был спущен на воду, люди знали о том, что у каждого корабля есть душа, неведомо откуда взявшаяся.

Она скакала, как блоха. Она брыкалась, как норовистая лошадь. Подпорки и балки гремели и гнулись, вторивший им трап добавлял шуму в общий содом. Слишком много энергии струилось сквозь моторы. Но громыхавшая старушка каким-то образом поглотила ее и, сотрясаясь, кренясь и ворча, как-то удерживала свои части в единстве.

Между двумя пространствами возникла брешь, и "Ла Кукарача" рухнула в нее и с достоинством, которое требовалось от леди ее возраста, перешла было на свободное падение. Однако сперва она была гипер-кораблем, а потом уже леди. Он скакнула в нормальное пространство. Расчеты капитана оказались верными. Двойное солнце не было видно, поскольку оно затмевалось одиночной планетой, но притяжение чудовищного близнеца обрушилось на "Ла Кукарачу" подобно гигантскому кулаку и погнало ее вперед.

Не было времени ни для чего, кроме нажимания кнопок. Мощные ракетные двигатели выбрасывали яркое пламя.

Толчок оглушил всех находившихся на борту. Лишь автоматические наблюдатели стали свидетелями происходящего.

"Ла Кукарача" пробила то, что можно было сравнить лишь с каменной стеной. И даже это не могло бы остановить ее, но скорость ее была замедлена до минимально безопасной, и она прекратила полет и рухнула на безымянную планету, яростно пылая всеми своими двигателями. Наполненные водой отсеки смягчили удар и помогли не рассыпаться каркасу.

Воздух со свистом вошел в разреженную атмосферу и затерялся в ней. Корпус был полурасплавлен. Реактивные трубки расплавились в дюжине мест. Корма представляла собой невообразимую мешанину.

Но все же она осталась кораблем.

Перегрузка была делом обычным. Люди видели столько чужих планет, что не обратили особого внимания на эту. Воздуха, пригодного для дыхания, не было, поэтому люди работали в костюмах. Работали все, кроме трех человек, пострадавших во время падения. Их поместили в больничный отсек, куда был вновь накачан воздух, и они находились там в изоляции. Но лишь несколько отсеков были так хорошо изолированы. "Ла Кукарача" была больной старушкой и могла оказать только первую помощь.

Теперь распоряжался сам Денверс. "Ла Кукарача" была его собственностью, и он занял половину команды обследованием и ремонтом двигателей, с тем чтобы корабль был готов к дальнейшему путешествию. Сексону, учитывая его инженерно-техническое образование, он позволил действовать в качестве своего неофициального помощника, хотя каждый раз, когда человек Трансмита попадался ему на глаза, взгляд капитана становился ледяным.

Что же касается Хильтона, то он вместе со второй половиной команды занимался сбором параина. Они использовали мощность вакуумных уборочных машин, соединив их с "Ла Кукарачей" длинными гибкими трубами, и через две недели упорного труда весь груз был на борту. К тому времени когда погрузка была закончена, закончился и ремонт, и Денверс проложил курс к Селене.

Хильтон сидел в аппаратной с Те'сс и Сексоном. Он открыл настенное отделение, заглянул туда и снова закрыл. Потом он кивнул Сексону.

— Капитан не переменит своего решения, — сказал он. — Следующим нашим портом будет Селена. Я там никогда не был.

— Я был, — сказал Те'сс. — Позже я расскажу вам об этом. Сексон раздраженно фыркнул:

— Вам известно, что такое гравитация, Те'сс. Я тоже никогда там не был, но читал об этом в книгах. Тот мир состоит главным образом из гигантских планет, и после достижения радиуса невозможно выйти из гипера в нормальное пространство. Для эклиптики уровня в этой системе нет. Это безумие! Придется прокладывать на карте неустойчивый курс к Селене, все время борясь с различными гравитациями дюжины планет, а потом окажется, что притяжение планеты, на которую ты собираешься сесть, таково, что нужно еще хорошенько подумать. Вы же знаете, что "Ла Кукарача" этого не перенесет, мистер Хильтон!

— Да, я это знаю, — сказал Хильтон. — Пока нам везло, но продолжение было бы просто самоубийством. Она просто не выдержит еще одного перелета. Мы выброшены здесь на мель, но капитан не хочет в это верить.

— Он безумец, — сказал Сексон. — Я знаю, каковы пределы выносливости машины. Это можно рассчитать математически. А этот корабль — всего лишь машина. Или же вы согласны с капитаном Денверсом? Может быть, вы считаете корабль живым?

Сексон забыл о дисциплине, но Хильтон понимал, в каком он сейчас напряжении.

— Нет, он действительно лишь машина, — сказал он. — И мы оба знаем, что его использовали выше его возможностей. Если мы полетим к Селене, то…

Он жестом показал остальное.

— Капитан Денверс говорит «Селена», — пробормотал Те'сс. — Мы не можем бунтовать, мистер Хильтон.

— Мы можем сделать нечто лучшее, — сказал Хильтон. — Войти в гипер, каким-то образом лететь в его потоке, а потом каким-то образом снова выйти из него. Но тогда мы окажемся в трудном положении. Любая планета или солнце раздавит нас своим притяжением. Беда в том, что "Ла Кукарача" могла бы получить нужную помощь только в больших мирах. А если мы не получим эту помощь, притом быстро, то с нами все кончено. Но, Сексон, один выход все же есть — мы можем сесть на астероид. Это могло бы нам удастся. Гравитация, о которой бы стоило говорить, нам не помешает. Мы, конечно, могли бы радировать о помощи, но сигналам понадобятся годы, чтобы достичь кого-нибудь. Лишь гипер может перенести нас достаточно быстро. А теперь вот что: у Трансмита есть какие-либо станции на астероидах?

Сексон открыл рот и снова его закрыл.

— Да, есть одна, которая подошла бы. В системе Ригеля, далеко от планеты. Но я думаю, капитан Денверс ни за что не согласится.

Хильтон открыл настенное отделение. Показались клубы серого дыма.

— Это параин, — сказал он. — Дым идет в каюту капитана через вентилятор. Капитан Денверс будет блаженствовать в его парах до тех пор, пока мы не сядем на этот астероид в системе Ригеля.

Наступила тишина. Хильтон с громким стуком захлопнул панель.

— Давайте сделаем несколько вычислений, — сказал он. — Чем скорее мы достигнем порта Ригеля, тем скорее вернемся на Землю через Трансмит.

Как это ни странно, заколебался Сексон.

— Мистер Хильтон, подождите минутку. Трансмит… Да, я работаю на эту организацию, но с ней не так-то легко иметь дело. Там работают деловые люди. Для того чтобы пользоваться их передатчиками, вам придется очень много заплатить.

— Они могут передать гипер-корабль или нет? Может быть, такая работа им не по зубам?

— Нет, они могут расширять поле до огромных размеров. Я не это имел в виду. Я говорил, что они потребуют платы, и платы немалой. Вам придется отдать им по крайней мере половину груза.

— Все равно останется достаточно, чтобы заплатить за ремонт.

— Кроме того, они захотят узнать, откуда появился параин. У вас не останется выбора. Вам придется сказать им, это неизбежно. А это означает, что передаточные станции будут установлены прямо в этом мире.

— Я тоже так думаю, — спокойно проговорил Хильтон. — Но к тому времени старушка снова будет готова к полету. Когда капитан увидит ее после ремонта, он поймет, что это был единственный возможный выход. Так что давайте браться за дело.

— Напомните мне, чтобы я рассказал вам о Селене, — сказал Те'сс.

Лунная ремонтная станция огромна.

Целый кратер был покрыт прозрачным куполом, и под ним отдыхали в своих колыбелях гипер-корабли. Они приходили побитыми и уставшими, а уходили чистыми, красивыми и сильными, готовыми к встрече с Большой Ночью. "Ла Кукарача" тоже стояла там. Это был уже не стонущий обломок, каким она села на Ригеле, а прекрасная леди, сверкающая и очаровательная.

Высоко наверху стояли, облокотившись о перила, Денверс и Хильтон.

— Она готова к полету, — сказал Хильтон. — И вид у нее великолепный.

— Я не собираюсь благодарить вас, сэр.

— Оставьте вы это! — бросил Хильтон. — Если бы я не одурманил вас параином, мы были бы мертвы, а "Ла Кукарача" плавала бы в космосе, разбитая на кусочки. А теперь — вы только взгляните на нее!

— Угу. Выглядит она хорошо. Но еще одну порцию параина она не повезет. А это месторождение было моим. Если бы вы не сказали о нем Трансмиту, оно бы так и осталось нашим.

Денверс страдальчески сморщился.

— А теперь они устанавливают там передаточную станцию. Гипер-корабль не может с ней конкурировать.

— В Галактике есть и другие планеты.

— Конечно, — отозвался Денверс. Глаза у него подозрительно повлажнели.

— Куда вы направляетесь, капитан? — спросил Хильтон.

— Вам-то что? Вы же уходите на работу в Трансмит.

— Готов держать пари, что это так. Через пять минут у меня встреча с Сексоном. Собственно говоря, мы должны подписать контракт. Я покончил с глубоким космосом. Но… куда вы направляетесь?

— Не знаю, — ответил Денверс. — Думаю, может быть, скакнуть к Арктусу и посмотреть, что делается там.

Долгое время Хильтон не шевелился, потом, не глядя на капитана, заговорил:

— Вы не думаете остановиться после этого у Каниуса?

— Нет.

— Вы лжец!

— Идите подписывайте свое соглашение, — сказал Денверс. Хильтон, не отрываясь, смотрел на стоявший внизу корабль.

— Старушка всегда была милым чистеньким кораблем. Она никогда не выходила из повиновения и всегда брала верный курс. Очень жаль, если ей придется возить рабов из Арктуса на рынок Каниуса. Это, конечно, легально, но все равно не годится. Это дело грязное, нечестное.

— Я не просил вашего совета, сэр! — вспылил Денверс. — Никто не говорил о работорговле. С чего вы это взяли?

— Я полагаю, что вы не рассчитывали выгрузить параин на Селене? Вы могли бы получить хорошую цену за него в Медицинском Центре, но наркоманы Селены заплатили бы вам в шесть раз больше. Да. Те'сс мне рассказал. Он бывал на Селене.

— Заткнитесь вы! — сказал Денверс.

Хильтон запрокинул голову и посмотрел сквозь купол на огромную черную бездну над ними.

— Даже если проигрываешь битву, лучше сражаться честно, — сказал он. — Знаете, чем это кончится?

Денверс посмотрел наверх и, очевидно, увидел что-то, что ему не понравилось.

— Как вам удалось растрясти Трансмит? — требовательно спросил он. — Ведь нужно же как-то выколачивать прибыль?

— Есть легкий и грязный путь, а есть чистый и тяжелый. У старушки прекрасный послужной список.

— Вы не человек глубокого космоса. Вы — никогда им не были. Плевать! Я сколочу отличную команду.

— Послушайте, — начал Хильтон. И замолчал. — Ладно, черт с вами, я кончил.

Он повернулся и пошел по длинному стальному коридору.

Те'сс и Сексон сидели за коктейлем "Четверть Луны". Из окон им была видна дорога, ведущая к ремонтной станции, а за ней — отвесные края кратера и нависшая над ним наподобие гигантской черной капли звездная темнота. Сексон посмотрел на часы.

— Он не придет, — сказал Те'сс.

Человек из Трансмита нетерпеливо пожал плечами.

— Нет, вы ошибаетесь. Конечно, я могу понять, что ваше желание остаться на "Ла Кукараче"…

— Да, я стар, это одна из причин.

— Но Хильтон молод и ловок. Перед ним большое будущее. Этот разговор насчет достижения идеала… Может быть, Денверс и является человеком такого сорта, но не Хильтон. Он не влюблен в гипер-корабли.

Те'сс медленно вращал в пальцах бокал.

— Вы ошиблись в одном, Сексон. Я не лечу на "Ла Кукараче". Сексон недоуменно уставился на него.

— Но я думал… почему же?

— Через тысячу земных часов я умру, — негромко проговорил Те'сс. — Когда придет это время, я спущусь в пещеры Селенита. Не многим известно, что они существуют, лишь немногие из нас знают тайну пещер, священных мест нашей расы. Но я ее знаю. Я отправлюсь туда умирать, Сексон. Каждый человек имеет что-то такое, что является для него самой сильной привязанностью. Так же и со мной: я должен умереть в моем собственном мире. Что же касается капитана Денверса, он последует своим курсом, как это сделал наш Император Чира, как сделал ваш король Артур. Люди, подобные Денверсу, делают гипер-корабли великими. Теперь цель мертва, но тип человека, который однажды сделал ее великой, не может измениться. Если бы было иначе, Галактику не наводнили бы их корабли. Так что Денверс останется с "Ла Кукарачей". А Хильтон…

— Он не фанатик. Он не останется! Зачем ему все это нужно?

— В нашей легенде Император Чира потерпел поражение, а его Империя была разрушена, — сказал Те'сс. — Но он боролся. И был еще один, боровшийся вместе с ним, хотя он и не верил в цель Чиры. На селенитском его имя было Дженлира. А разве в вашей легенде не было сэра Ланселота? Он тоже не верил в цель Артура, но остался с ним, ведь он был другом Артура. Да, Сексон, есть фанатики, дерущиеся за то, во что они верят, но есть другие, которые не верят, но дерутся во имя меньшей цели. Иногда она называется дружбой.

Сексон рассмеялся и указал на окно.

— Вы ошибаетесь, Те'сс, — проговорил он. В его голосе звучало торжество. — Хильтон не дурак, вон он идет.

Высокая фигура Хильтона быстро двигалась по дороге. Он прошел мимо окон и исчез. Сексон обернулся к дверям. Наступила пауза.

— А может быть, дело не в меньшей цели, — сказал Те'сс. — Ибо времена селенитской Империи миновали, как миновали времена короля Артура, и как прошла эра гипер-кораблей. В конце концов, их забрала Большая Ночь. Но с самого начала…

— Что?

На этот раз в окно указал Те'сс.

Сексон подался вперед, чтобы лучше видеть. Он увидел, что Хильтон неподвижно стоит у кромки дороги. Поток прохожих струился мимо, но он никого не замечал. Его толкали, но он, казалось, не замечал и этого.

Лицо его выражало глубокое смятение. Потом оно внезапно прояснилось. Хильтон сухо усмехнулся сам себе — решение было принято. Он повернулся и быстро зашагал обратно. Хильтон уходил туда, где его ожидал Денверс и "Ла Кукарача".

Сексон смотрел ему вслед. Человек уходил туда, откуда он пришел, возвращался в то место, которое он никогда по-настоящему не покидал.

— Сумасшедший — сказал Сексон. — Он не может это сделать! Никто не отказывается от работы в Трансмите!

Те'сс бросил на него мудрый, бесстрастный взгляд.

— Трансмит слишком много для вас значит. Трансмиту нужны люди, подобные вам, чтобы сделать его великим, чтобы он мог расти. Вы — счастливый человек, Сексон. Вы плаваете вместе с течением. Через сотню лет, через две сотни лет вы могли бы оказаться на месте Хильтона. Тогда бы вы поняли. Сексон непонимающе смотрел на него.

— Что вы имеете в виду?

— Сейчас Трансмит растет, — тихо проговорил Те'сс. — Он велик благодаря людям, подобным вам. Но Трансмит тоже придет к своему концу.

Он пожал плечами, глядя нечеловеческими, гранеными глазами за кромку кратера на блестящие точки света, который лишь подчеркивал необъятность Большой Ночи.

А теперь — не смотрите…

Человек в коричневом костюме смотрелся в зеркальную стену бара. Свое отражение, казалось, интересовало его куда больше, нежели бокал, который он сжимал в руке. Он проявлял почти полное равнодушие ко всем попыткам Лаймана заговорить с ним. Такое положение вещей продолжалось минут пятнадцать, после чего он наконец поднял бокал и сделал основательный глоток.

— А теперь — не смотрите! — сказал Лайман. Коричневый человек скосил на Лаймана глаза, поднял бокал повыше и сделал еще один глоток. Кубики льда скользнули по его губам. Он поставил бокал на красно-коричневую стойку и знаком велел наполнить его снова. Потом, глубоко вздохнув, он обернулся к Лайману.

— На что не смотреть? — поинтересовался он.

— Как раз за вами сидит один тип, — сказал Лайман, моргая тусклыми глазами. — Он только что вошел. Вы что, не видите его?

Коричневый человек расплатился за вторую порцию и только после этого ответил:

— Кого не вижу?

Тон его являл собой великолепную смесь скуки, неудовольствия и вынужденного интереса.

— Кто вошел?

— О чем я твердил вам в течение последних десяти минут? Вы что, не слушали?

— Конечно, слушал. Это… Ну конечно! Вы говорили о ванных. Радио. Орсоне.

— Не об Орсоне, а о Х.Герберте Джордже. Насчет Орсона — это просто так, для затравки. Х.Г. знал или подозревал. Потрясающая интуиция! Он не может привести никаких доказательств, но писать научную фантастику он прекратил так же внезапно, как и начал. Держу пари, что именно тогда он узнал.

— О чем узнал?

— О марсианах. Наш разговор ни к чему нас не приведет, если вы не слушали. Весь фокус в том, чтобы вовремя принять меры, имея доказательства, убедительные доказательства. До сих пор их никому не удавалось получить. Ведь вы репортер, не так ли?

Держа в руке стакан, человек в коричневом костюме неохотно кивнул.

— Тогда вам следует потолковать обо всем этом на листке сложенной бумаги. Я хочу, чтобы все знали, весь мир. Это ужасно важно. Я все объясню. Моя жизнь не будет больше в такой опасности, как только я передам информацию и заставлю людей в нее поверить.

— А почему ваша жизнь сейчас в опасности?

— Из-за марсиан. Как вы не понимаете? Они владеют миром. Коричневый человек вздохнул.

— Тогда, значит, они владеют и моей газетой, — возразил он. — И, значит, мне не удастся напечатать ничего такого, что бы им не понравилось.

— Я об этом как-то не думал, — сказал Лайман.

Он созерцал дно своего бокала, где два кубика льда спаялись в единое целое в холодном нерушимом союзе.

— Впрочем, они не всемогущи. Я уверен, у них есть уязвимые места, иначе зачем бы им все время держаться в тени? Они боятся, что их могут обнаружить. Если бы мир получил убедительные доказательства… Послушайте, люди всегда верят в то, о чем читают в газетах, не могли бы вы…

— Ха! — выразительно ухмыльнулся коричневый человек. Лайман грустно забарабанил пальцем по стойке и пробормотал:

— Должен же быть какой-то выход. Может быть, если бы я выпил еще порцию…

Человек в коричневом костюме отпил из бокала. Казалось, это несколько взбодрило его.

— Что это за история, насчет марсиан? — спросил он. — Предположим, вы начнете сначала и расскажете мне все по порядку. Или вы не можете вспомнить?

— Конечно, могу. Я отдаю себе полный отчет. Это нечто новое, совершенно новое. Раньше я ничего подобного и представить себе не мог. Я даже помню свой последний разговор с марсианами.

Лайман бросил на коричневого человека торжествующий взгляд.

— Когда это было?

— Сегодня утром.

— А я могу припомнить разговоры, которые вел на последней неделе, — холодно отозвался коричневый человек. — Ну и что?

— Вы не понимаете. Они заставляют нас забывать, в этом все дело. Они говорят нам, что мы должны делать, и мы забываем о разговоре — постгипнотическое внушение, я думаю. Мы следуем их приказам. Это принуждение, хотя мы и думаем, что действуем самостоятельно. Они правят миром, но никто об этом не знает. Никто, кроме меня.

— А как узнали вы?

— Потому что мои мозги находились в особом состоянии. Я экспериментировал со сверхзвуковыми моющими средствами, пытаясь создать что-нибудь путное и получить патент. Приспособление оказалось неисправным — волны высокой частоты проходили сквозь меня. Они должны были быть неразличимыми, но я их слышал, вернее, видел. Вот это я и имел в виду, когда говорил о том, что мои мозги находятся в особом состоянии. После этого я смог видеть и слышать марсиан. У них такие механизмы, которые позволяют им успешно работать с обычным мозгом, но мой-то больше не является обычным. Они не могли меня загипнотизировать. Они могли сделать мне распоряжение, но я могу им не повиноваться — теперь могу. Надеюсь, они ничего не заподозрили, а может быть, и заподозрили. Да, пожалуй, так…

— Как вы можете это утверждать?

— Судя по тому, как они на меня смотрят.

— А как они на вас смотрят? — спросил коричневый человек. Он начал было доставать карандаш, но передумал. И вместо этого глотнул из бокала.

— Ну, так как они на вас смотрели?

— Я не уверен. Я могу их видеть, и ясно, но только, когда они одеты.

— О'кей, — терпеливо произнес коричневый человек. — Как они выглядят, когда одеты?

— Почти так же, как и все остальные. Они одеваются в человеческую кожу. О, не в настоящую, а в имитацию. Подобно тому как Катценджангир Кидз влезал в крокодила. А раздетые… я не знаю. Я их никогда такими не видел. Может быть, тогда они становятся для меня невидимыми, а может быть, они просто маскируются под ос, или сов, или крыс, или летучих мышей, или…

— … еще подо что-нибудь, — поспешил закончить за него коричневый человек.

— Спасибо. Или еще подо что-нибудь. Но когда они одеты как люди, как вон тот, кто сидел рядом с вами, когда я сказал, чтобы вы не смотрели…

— Тот, насколько я понимаю, был невидимкой.

— Каждый из них невидим большую часть времени. Но время от времени по каким-то причинам они…

— Подождите, — заметил коричневый человек. — Давайте по порядку, хорошо? Они одеваются в человеческую кожу, а потом сидят невидимыми?

— Только время от времени. — Очень хорошая имитация человеческой кожи. Никто бы не различил разницы. Их выдает только третий глаз. Когда они держат его закрытым, никто ни за что не догадается, что он вообще есть. А когда они хотят его открыть, то сразу становятся невидимыми. Как тот субъект. Когда я вижу кого-нибудь с третьим глазом, расположенным прямо посреди лба, я понимаю, что это марсианин, причем невидимый, и я делаю вид, что не вижу его.

— Тогда выходит, что я — видимый марсианин? — засмеялся коричневый человек.

— О, надеюсь, что нет!

Лайман бросил на него беспокойный взгляд.

— Хотя я и пьян, но этого не думаю. Я весь день за вами следил, будьте уверены. Конечно, мне пришлось пойти на риск. Они идут абсолютно на все, чтоб заставить человека себя выдать. Я это понимаю. И я не могу доверять. Но мне нужно было найти кого-то, с кем я мог бы поговорить, и я…

Он замолчал. На некоторое время установилась тишина.

— Я мог и ошибиться, — сказал он наконец. — Когда третий глаз закрыт, я не могу сказать, находится ли это существо здесь. Вы не возражаете против того, чтобы открыть для меня третий глаз?

Он устремил пристальный взгляд на лоб коричневого человека.

— Прошу извинить, — ответил репортер. — Как-нибудь в другой раз. Кроме того, я вас не знаю. Итак, вы хотите, чтобы я тиснул это на первой странице, как я понимаю? Почему бы вам не повидаться с самим издателем? Мои истории должны пройти еще несколько инстанций.

— Я хочу выдать мою тайну миру, — упрямо проговорил Лайман. — Вопрос в том, как далеко я зайду. Может статься, что они убьют меня в ту минуту, как я открою рот, если только я скажу что-нибудь в их присутствии. Но я верю в то, что они не примут все всерьез. Должно быть, они действуют с самого начала нашей истории и успели стать достаточно беспечными. Они позволили Форту зайти слишком далеко, прежде чем занялись им. Однако следует отметить, что они так и не позволили Форту заполучить разумное доказательство, которое могло бы убедить людей.

Коричневый человек пробормотал какое-то замечание насчет интереса людей.

Он спросил:

— А чем занимаются эти марсиане? Кроме того, что посещают бары — одетыми?

— Я продолжаю над этим работать, — ответил Лайман. — Это нелегко понять. Они, конечно, правят миром. Но вот зачем?

Он наморщил брови и умоляюще уставился на коричневого человека.

— Если они им правят, то у них есть на это какие-то основания.

— Вот и я это говорю. С нашей точки зрения это бессмысленно. Мы поступаем нелогично, но только потому, что они нам так велят. Все, что мы делаем, почти все, лишено логики. "Упрямый чертенок". Но я думаю, этому можно дать и другое название, начинающееся так: — М.Марсианин.

— Никто не может даже иод гипнозом вынудить человека на такое действие, которое противоречит его моральным принципам, — веско сказал коричневый человек.

Лайман нахмурился.

— Никто другой. Но не марсианин. Для них нет ничего невозможного. Сколько бы психологи ни объясняли, почему убийца открывает душу первому встречному, все равно эта реакция нелогична. Если только марсиане не велят им так поступать. Я думаю, они были на высоте еще тогда, когда у нас были обезьяньи мозги, с тех пор все так и пошло. Они тоже эволюционировали, но всегда шли впереди, подобно воробью, сидящему на спине орла. Когда орел достигает своего потолка, воробей подпрыгивает и набирает нужную ему высоту. Они завоевали мир, но никто ничего об этом не знал. И они продолжают править…

— Но…

— Возьмите, например, дома. Неудобная вещь. Уродливые, несовершенные, грязные, все в них не так. Но когда люди, подобные Франку Ллойду Райту, выходят из повиновения марсиан настолько, что успевают предложить нечто получше, вы только посмотрите, как реагируют люди. Им ненавистна сама мысль о перемене. А всему виной марсиане.

— Какое дело марсианам до того, в каких домах мы живем? Объясните мне.

Лайман нахмурился.

— Мне не нравится нотка скептицизма, которая слышится в вашем тоне, — объяснил он. — Им есть дело до всего. Насчет этого нет никаких сомнений! Они живут в наших домах! Мы строим не по собственным убеждениям. Мы строим, повинуясь приказам марсиан, так, как они этого хотят. Их касается все, что мы делаем. Чем бессмысленнее наши действия, тем лучше для них. Возьмите, к примеру, войну. С точки зрения человека войны бессмысленны, но мы все равно их ведем. С точки зрения марсиан они полезны. Они дают нам рывок в техническом развитии и препятствуют увеличению населения. И возьмите, например, колонизацию, развитие техники. В мирное время, если изобретается реактивный двигатель, их производство кажется слишком дорогим для того, чтоб его развивать. Но в военное время оно должно быть развито. Тогда марсиане смогут использовать его по своему усмотрению. Они используют нас, как использовали бы инструменты — или конечности. Никто никогда не выигрывает от войны, кроме марсиан. Человек в коричневом костюме усмехнулся.

— Звучит разумно, — сказал он. — Должно быть, хорошо быть марсианином.

— Почему бы и нет? До сих пор ни одна раса, завоевавшая другую, не правила ею с успехом. Непременно возникает сопротивление. Если вы знаете, что вами правят, правитель становится уязвимым. Но если мир не знает… а он не знает… Возьмите, к примеру, радио, — продолжал развивать свою мысль Лайман. — Нет такой земной причины, по которой человеку следовало бы слушать радио. Но марсиане заставляют нас это делать. Им это нравится. А возьмите ванные. Никто не борется за то, чтобы сделать их удобными для нас. Но марсианам они подходят. Все непрактичные вещи, которыми мы не перестаем пользоваться, хотя даже и сознаем их непрактичность…

— Ленты пишущих машинок, например, — подхватил в тон ему коричневый человек. — Впрочем, — сразу же спохватился он, — даже марсиане вряд ли одобряют процесс смены ленты.

Лайман, казалось, нашел это замечание легкомысленным. Он заметил, что знает о марсианах все, кроме их психологии.

— Я не знаю, почему они ведут себя так, а не иначе. Иногда их поведение выглядит нелогичным, хотя я совершенно уверен, что логика в нем есть. Пока их мотивы для меня остаются скрытыми, я не могу двигаться дальше. Мне нужны конкретные доказательства. Не имея их, я должен оставаться в тени. Я так и поступаю: делаю, что они приказывают. Потому-то они и не подозревают, что я притворяюсь, будто забываю то, что они велят мне забывать.

— Тогда вам не о чем особенно беспокоиться.

Лайман не обратил внимания на эти слова и снова возобновил поток жалоб.

— Когда я слышу, как ванна наполняется водой и в ней плещется марсианин, я делаю вид, будто ничего не слышу. Моя кровать слишком коротка, и на той неделе я пытался заказать кровать нужной длины, но марсианин, который в ней спит, не велел мне этого делать. Он — коротышка, как большинство из них. Да, я думаю, они коротышки. Мне приходится лишь догадываться, потому что они никогда не показываются неодетыми. Между прочим, как поживает ваш марсианин?

Человек в коричневом костюме внезапно опустил бокал.

— Мой марсианин?!

— Послушайте-ка, может быть, я немного и пьян, но моя логика остается безупречной. Вы или знаете о марсианах, или же нет. Если вы знаете, то совершенно незачем задавать мне дурацкие вопросы типа: "Мой марсианин?!". Я знаю, что у вас есть марсианин. Суть вот в чем: знаете ли вы его? Подумайте хорошенько, — проговорил Лайман.

В его голосе звучала мольба.

— Нет. У меня нет марсианина! — ответил репортер.

Он торопливо глотнул из бокала. Зубы его стучали о края бокала.

— Нервничаете, я вижу, — заметил Лайман. — Конечно же, у вас есть марсианин, и я подозреваю, что вам об этом известно.

— Что бы я делал с марсианином? — упрямо возразил коричневый человек.

— А что бы вы делали без него? Я думаю, это очевидно. Если бы вас застукали расхаживающим без него, то вас бы, вероятно, упрятали в каталажку или что-то в этом роде. Но он у вас, несомненно, есть, и у меня тоже, и у него, и у бармена.

Лайман поочередно тыкал указательным пальцем и перечислял.

— Конечно, есть, — сказал коричневый человек. — Но все они улетают завтра на Марс, а вам нужно будет посетить хорошего доктора. А сейчас вам лучше выпить еще…

Он повернулся к бармену, когда Лайман, очевидно случайно, нагнулся к нему и взволнованно прошептал:

— Теперь — не смотрите!

Коричневый человек бросил взгляд на белое лицо Лаймана, отраженное в зеркале перед ним.

— Все в порядке, — сказал он. — Никаких марси… Лайман дал ему под стойкой яростный пинок.

— Заткнитесь! Один как раз вошел!

Потом, поймав взгляд коричневого человека, с подчеркнутой беззаботностью проговорил:

— … естественно, мне не оставалось после этого ничего другого, как взобраться на крышу. Мне понадобилось десять минут на то, чтобы спуститься оттуда по приставленной лестнице. Но как только мы достигли земли, он с воплем вырвался у меня из рук и снова оказался на крыше.

— Кто? — с пронзительным любопытством спросил коричневый человек.

— Да мой кот, кто же еще?

Лицо Лаймана повернулось к коричневому человеку, но уголком глаза он наблюдал за чем-то невидимым в кабинке, в самом дальнем углу зала.

— Почему он пришел? — пробормотал он. — Мне это не нравится. Вы его знаете?

— Кого?

— Того марсианина. Случайно, это не ваш? Впрочем, думаю, что нет. Ваш — это, наверное, тот, что вышел некоторое время назад. Интересно, ходил ли он составлять отчет, или передал его вон этому? Такое возможно. Теперь вы можете говорить, не понижая голоса, и прекратите делать эти гримасы. Хотите, чтобы я понял, что вы его видите?

— Я не могу его видеть. Не втягивайте меня в это. Сами разбирайтесь между собой, вы и ваши марсиане. Вы действуете мне на нервы. В общем, я ухожу.

Но он даже не попытался встать со стула. Через плечо Лаймана он бросал взгляды в глубину бара, потом переводил их на Лаймана.

— Прекратите на меня пялиться, — сказал Лайман. — Прекратите пялиться на него. Хотите, чтобы каждый думал, что котом были вы?

— Почему котом? Почему кто-то должен?.. Разве я похож на кота?

— Мы говорим о котах, разве нет? Коты могут их видеть очень ясно, даже понимают, я думаю. Они им не нравятся.

— Кто кому не нравится?

— Кому? Ни те, ни другие друг другу не нравятся. Коты могут видеть марсиан, но они притворяются, будто не могут, и это сводит марсиан с ума. Согласно одной из моих теорий, коты правили миром, пока не пришли марсиане. Неважно. Забудьте о котах. Это может быть гораздо серьезнее, чем вы думаете. Мне удалось узнать, что сегодня ночью мой марсианин передавал сообщение, и я вполне уверен в том, что некоторое время назад ваш марсианин вышел отсюда. А заметили ли вы, что больше никто из присутствующих здесь не имеет при себе марсианина. Считаете ли вы…

Тут он еще больше понизил голос:

— Считаете ли вы, что они могут наблюдать извне?

— О Господи! — пробормотал коричневый человек. — С крыши, вместе с котами, я думаю.

— Почему бы вам не прекратить свою болтовню насчет котов и не сделаться серьезным хотя бы ненадолго? — потребовал Лайман.

Потом он замолчал и слегка покачнулся на стуле. Чтобы скрыть смущение, он поспешно допил остывающую в бокале жидкость. Он был бледен.

— Ну, теперь в чем дело? — спросил коричневый человек.

— Ни в чем. — Он сделал глоток. — Просто он смотрел на меня своим… Вы сами понимаете.

— Давайте-ка, все проясним. Насколько я понял, марсианин одет в… одет так же, как и человек?

— Естественно.

— Но он невидим для всех, кроме вас?

— Да. Он не хочет, чтобы его видели именно теперь. Кроме того…

Лайман сделал паузу. Он бросил на коричневого человека взгляд и быстро отвел глаза.

— Знаете, я готов предположить, что вы можете его видеть, по крайней мере, немного.

Коричневый человек молчал в течение тридцати секунд. Он сидел неподвижно, забыв о напитке, который держал в руке. Казалось, что он не дышит.

И уж, конечно, он не мигал.

— Что вас заставляет так думать? — спросил он наконец своим обычным голосом.

Лайман быстро опустил бокал.

— Разве я что-нибудь сказал? Пожалуй, я пойду.

— Нет, вы не уйдете, — сказал коричневый человек. — Он схватил Лаймана за руку. — Останьтесь здесь, посидите. Вот так… Куда вы собирались идти?

Лайман указал в заднюю часть бара — то ли на меломан, то ли на дверь с надписью: "Для мужчин".

— Я не слишком хорошо себя чувствую. Может быть, я слишком много выпил. Думаю, мне…

— С вами все в порядке. Я не доверяю вам и этому вашему… невидимке. Вы останетесь здесь до тех пор, пока он не уйдет.

— Он как раз уходит, — обрадовано сказал Лайман.

Его глаза двигались вслед невидимому, но быстрому движению по направлению к двери.

— Видите, ушел. А теперь отпустите меня. Коричневый человек посмотрел в сторону кабинки.

— Нет, — сказал он. — Он не ушел. Сидите там, где сидите. Пришла очередь Лаймана замереть на некоторое время. Лед в его бокале тихонько позвякивал о стенки. Наконец он заговорил. Голос его был мягкий и тревожный.

— Вы правы. Он еще здесь. Значит, вы его видите? Коричневый человек сказал:

— Он повернулся к нам спиной?..

— Да, вы можете его видеть. Может быть, даже лучше, чем я. Может быть, их здесь больше, чем я думал. Они могут быть повсюду. Они могут сидеть рядом с вами везде, куда бы вы ни пришли, и вы даже не догадаетесь, если только…

Он слегка покачал головой.

— Они хотят быть уверены, — сказал он. Он обращался в основном сам к себе.

— Они могут давать приказы и заставлять вас забывать об этом, но должен быть предел тому, что они могут заставить вас делать. Они могут заставлять человека выдать себя. Им приходится следить за ним, пока они не убедятся.

Он поднял бокал и поднес его к губам.

Кубик льда скользнул ему в рот и остался там, но он не обратил на это внимания и выцедил все до последней капли.

Поставив бокал на стойку, он посмотрел на коричневого человека.

— Итак? — спросил он.

Коричневый человек поднял голову и снова уставился на стойку.

— Становится поздно, — сказал он. — Народу уже мало. Будем ждать?

— Чего ждать?

Коричневый человек бросил взгляд в сторону кабинки и быстро отвел глаза.

— Я хочу вам кое-что показать. Я не хочу, чтобы это видел кто-нибудь еще.

Лайман обвел взглядом зал. Последний посетитель, оставшийся в зале, подошел к стойке, бросил на красное дерево несколько монет и медленно вышел из зала.

Они сидели в молчании. Бармен поглядывал на них с нарочитым безразличием.

Потом из первой кабинки вышла парочка и ушла, вполголоса споря.

— Еще кто-нибудь остался? — спросил коричневый человек с таким расчетом, чтобы звук его голоса не достиг ушей человека в куртке бармена.

— Только…

Лайман не закончил, ограничившись острожным кивком в сторону задней части комнаты.

— Он не смотрит. Давайте и мы не обращать на него внимания. Что вы хотели мне показать?

Коричневый человек снял часы и поднял металлическую крышку. Две маленьких, глянцевых фотографии выскользнули из-под нее. Коричневый человек ногтем отделил их одну от другой.

— Я просто хотел кое в чем убедиться, — сказал он. — Первое, почему вы выбрали меня? Некоторое время назад вы сказали, что следили за мной, чтобы увериться. Я этого не забыл. И вы сказали, что я репортер. Предположим, вы расскажете мне теперь всю правду?

Покачиваясь на табурете, Лайман нахмурился.

— Так вот как вы на это смотрите? — пробормотал он. — Сегодня утром, в метро… до этого я никогда вас не видел. Но я обратил внимание на то, как вы смотрите на вещи, на невероятные вещи, которых не должно быть. Вы смотрите на них, как смотрит кот, а потом всегда отводите глаза. И я подумал, что вы тоже можете видеть марсиан.

— Предположим, — спокойно сказал коричневый человек.

— Я последовал за вами. Я надеялся, что вы окажетесь тем, с кем я смогу говорить. Если бы я знал, что я могу не один их видеть, это было бы лучше, чем одинокие размышления. Я могу видеть их уже три года. И мне удавалось скрывать эту тайну даже от них. И каким-то образом мне удалось избежать самоубийства.

— Три года? — переспросил коричневый человек. Он содрогнулся.

— Всегда остается маленькая надежда. Я знал, что никто не поверит мне без доказательств. А я мог найти доказательства. Именно это я и сказал себе. Я повторял себе, что, если вы тоже способны их видеть, то нас будет двое, а, может быть, есть еще и другие, достаточно много для того, чтобы мы смогли все вместе взяться за дело и доказать миру…

Палец коричневого человека шевельнулся, он молча подтолкнул фотографию к стойке. Лайман неуверенно взял ее.

— Лунный свет? — сказал он через некоторое время.

Это был ландшафт на фоне глубокого темного неба с белыми облаками.

Деревья стояли белые и неподвижные на фоне темноты. Трава была белой, как будто посеребренная лунным светом, тени неясными.

— Нет, не лунный свет, — ответил коричневый человек. — Инфракрасные лучи. Я — всего лишь любитель, но в последнее время я экспериментировал с инфракрасной пленкой и получил кое-какие странные результаты.

Лайман рассматривал фото.

— Видите ли, я живу неподалеку…

Палец коричневого человека коснулся весьма обычного предмета, который появился на фотографии.

— Время от времени здесь появляется нечто забавное. Но только на инфракрасной пленке. Теперь я знаю, что хлорофилл настолько отражает инфракрасный свет, что трава и листья на фотографии выглядят белыми. Небо становится темным, как здесь. С помощь подобного рода пленки можно делать всякие трюки. Фотографируешь дерево на фоне неба, а на оттиске их не отличишь друг от друга. Однако можно фотографировать сквозь дымку и снимать определенные предметы, которые нельзя перенести на обычную пленку. Иногда, когда фокусируешься на чем-то, подобном этому…

Он снова постучал пальцами по изображению самого обычного предмета.

— Иногда получаются очень странные отпечатки на пленке, вроде этого. Человек с тремя глазами…

Лайман держал фотографию против света и молча изучал ее. Когда он снова положил фотографию на стол, на его лице была улыбка.

— Знаете, — доверительным шепотом сказал Лайман, — профессор астрофизики поместил в одном из известных изданий очень интересную статью. Фамилия этого человека, кажется, Шпитцер. Он пишет, что если бы на Марсе была жизнь и что если бы марсиане когда-либо посетили Землю, то это было бы невозможно доказать. Никто бы не поверил тем немногим людям, которые их увидели бы. Исключение, писал он дальше, составил бы тот случай, если бы их сфотографировали…

Лайман задумчиво посмотрел на коричневого человека.

— Вам это удалось, — сказал он. — Теперь я совершенно уверен в том, что вы их сфотографировали!

Коричневый человек кивнул. Он взял фотографии и снова убрал их туда, откуда достал.

— Я тоже так считаю. Только до сегодняшнего вечера я не был уверен. Я никогда не видел никого из них так полно, как видите вы. Но всю мою жизнь я видел их частично, так же, как любой другой. Это можно сравнить с мимолетным движением, которое удается лишь захватить краешком глаза. Это нечто, что почти здесь, а когда смотришь на него пристально, то оно исчезает. Это фотографии показали мне способ. Узнать нелегко, но можно. У нас есть условия, которые позволят взглянуть на вещи прямо, увидеть вещь такой, какая она есть, независимо от того, о чем идет речь. Возможно, именно марсиане и предоставили нам такие условия. Ведь когда видишь движение краем глаза, почти невозможно не посмотреть на него прямо. И тогда оно исчезает.

— Значит, их может увидеть каждый?

— С тех пор, как я сделал эти фотографии, я узнал многое, — сказал коричневый человек. Нужно тренировать себя. Они похожи на трюки, к которым нужно внимательно приглядеться, и только после этого они обретают смысл. Камуфляж. Нужно научиться его распознавать. Иначе мы можем смотреть на эти существа всю свою жизнь и никогда их не увидеть.

— Но камера видит?

— Да, камера видит, удивительно, что раньше никто не снял их подобным образом. Когда видишь их на пленке, то отличаешь безошибочно по этому третьему глазу.

— Инфракрасная пленка — сравнительно новое изобретение, не так ли? И поэтому готов держать пари, вам удалось захватить их на фоне, который является совершенно определенным, иначе бы они просто не проявились. Как деревья на фоне облака. Трюк. Должно быть, в тот день у вас было нужное освещение и нужный фокус, и линзы встали как раз в нужное положение. Нечто вроде малого чуда. Такое может никогда больше не повториться. Но… Теперь не смотрите!..

Они замолчали, украдкой заглядывая в зеркало. Их глаза скашивались в направлении закрытой двери таверны. Потом наступила долгая, ничем не нарушаемая тишина.

— Он оглянулся на нас, — очень тихо сказал Лайман. — Он оглянулся на нас… Этот третий глаз!

Коричневый человек вновь замер. Когда он наконец шевельнулся, то сделал это для того, чтобы проглотить остатки напитка.

— Я не думаю, что они уже подозревают, — сказал он. — Мы будем тщательно скрывать этот фокус до тех пор, пока не сможем выступить в открытую. Должен существовать какой-то способ, который убедит людей.

— Есть доказательства. Эти фотографии. Знающий оператор должен сразу сообразить, каким образом вы смогли заснять марсианина, и он повторит все условия. Это очевидно.

— Очевидность может быть обрезана с обоих концов, — сказал коричневый человек. — Я надеюсь на то, что марсиане не похожи на убийц, что они идут на это только в крайнем случае. Я надеюсь, что они не убивают без доказательств… Но…

Он постучал по часам.

— По крайней мере, теперь нас двое, — сказал Лайман. — Мы можем объединиться. Мы оба нарушили главное правило: теперь не смотреть!

Бармен отошел в глубь комнаты, чтобы выключить меломан. Коричневый человек сказал:

— Лучше, чтобы нас вместе не видели. Но если мы оба будем приходить в этот бар в десять часов выпить — такое не вызовет подозрения даже у них.

— Предположим… Лайман колебался.

— Можно мне взять одну фотографию?

— Зачем?

— Если с одним из нас что-то произойдет… несчастный случай, у другого все-таки будет доказательство. Может, этого окажется достаточным, чтобы убедить остальных людей.

Коричневый человек поколебался, потом коротко кивнул. Он снова открыл футляр и вручил Лайману одну из фотографий.

— Спрячьте, — сказал он. — Увидимся здесь завтра. А до тех пор будьте осторожны.

Они крепко пожали друг другу руки и несколько мгновений молча смотрели друг на друга. Потом коричневый человек повернулся и вышел из бара.

Лайман остался там, где сидел. Между двумя морщинами на его лбу что-то зашевелилось. Открылся третий глаз и уставился вслед уходящему коричневому человеку.