Ярость и рассвет — страница 45 из 55

Халид коротко кивнул, захлопнул дверь и провел ладонью по лицу, после чего снова обернулся к Шахразаде.

Она ждала, опираясь на другую створку из черного дерева, и мягко кивнула:

– Иди.

– Я… – Халид осекся и погрузился в раздумья.

– Не волнуйся. Я останусь здесь.

– Спасибо.

Он потянулся, чтобы открыть дверь, но помедлил, улыбаясь про себя.

– В чем дело? – спросила Шахразада, недоуменно хмурясь.

– Подумал, что это достойное наказание за мои чудовищные деяния. Желать чего-то сильнее жизни, держать это в руках – и понимать без тени сомнения, что не заслуживаешь этого и никогда не будешь достоин, – с этими словами Халид открыл дверь и шагнул за порог, не дожидаясь ответа.

Шахразада сползла на пол. Руки, которые так уверенно скользили по телу халифа, сейчас дрожали, доказывая, что она в равной мере наказана за собственные прегрешения. Наказана за то, что желала чудовище, убивавшее ни в чем не повинных девушек.

Оставалось вознести безмолвную благодарность звездам, которые вмешались в судьбу, за то, что само чудовище, казалось, не заметило, как разум покинул девушку в одно мгновение. Как на нее обрушилось чувство вины. И как вопросы отягощали ее мысли.

«Тот, кто ведает».

Тень моих чувств

Шахразада в задумчивости смотрела на лучи света, исходившие от лампы с золотой решеткой. Когда ноги девушки окончательно затекли, она встала и принялась бродить по помещению, внимательно изучая обстановку, как хищник – добычу.

Пол из черного оникса и стены из того же гладкого алебастра, что и в коридоре, ведущем ко входу в приемные покои, производили гнетущее впечатление. Этой аскетичной простоте соответствовала грубая мебель из черного дерева подчеркнуто ровных и четких линий, как и все в комнате. На кровати не хватало горы подушек ярких оттенков, которые так и манили прилечь. Признаться, Шахразада успела привыкнуть к роскоши собственных покоев.

Здесь же обстановка выглядела под стать обитателю: холодная и негостеприимная. Вряд ли в этом помещении, похожем на переделанную темницу, удастся обнаружить хоть малейшую подсказку на мучившие девушку вопросы.

Она вздохнула, и этот звук эхом отразился от высокого сводчатого потолка. Шахразада принялась обходить покои по кругу, оставляя отпечатки босых ступней на блестящем черном ониксе, которые почти сразу исчезали без следа, подобно произнесенному шепотом предложению.

Единственная лампа в центре потолка выглядела зловеще, сиротливо и не давала достаточно света. А танцующие тени на стенах из холодного белого алебастра казались скорее угрожающими, чем красивыми.

Печально, что такое место служило покоями Халиду. Хотя они по-своему подходили друг другу: непреклонные, суровые.

Чем дольше Шахразада осматривалась, тем больше осознавала и меньше понимала. Все предметы в этой комнате занимали отведенные им места и имели цель существования. Единственным, что казалось лишним, были она сама и перепачканные кровью тряпицы, лежавшие на краю кровати. Любой признак жизни – или свидетельство эмоций – выглядел странно в этих аскетичных покоях.

Шахразада подошла к постели и избавилась от окровавленной ткани. Затем собрала чистые отрезы вместе с небольшой баночкой мази, которые Халид достал из деревянного шкафа. Огромная дверца все еще была приоткрыта. Держа в руках материю и емкость с притиркой, девушка подошла к шкафу, потянула за одно из бронзовых колец и заглянула внутрь. Так же, как и остальные предметы в покоях, полки демонстрировали педантичную аккуратность. На двух из них красовались книги, расставленные по высоте в порядке убывания, еще на одной – сложенные свитки, скрепленные восковой печатью. На уровне глаз стояло множество баночек разных размеров и форм. Место склянки с мазью зияло пустотой, и Шахразада поставила туда емкость, а полоски неиспользованной ткани положила рядом с ровной стопкой таких же отрезов.

Уже закрывая дверцу шкафа, девушка заметила кожаный бювар[7], заполненный листами пергамента. Он лежал на самой высокой полке, наспех воткнутый между двумя массивными томами, и будто постоянно использовался для внесения записей.

Эта вещь выбивалась из общей суровости покоев. Прямо как сама Шахразада.

В глубине души она понимала: лучше не трогать бювар. Она находилась в чужой комнате, и эти предметы принадлежали Халиду.

Но… бумаги с последними наблюдениями взывали к Шахразаде, шептали ее имя, словно из-за запертой двери в запретную комнату.

Как в истории с Талой и ключами, врученными ей синебородым мужем, листы пергамента умоляли уделить им внимание.

И, как и Тала, Шахразада не смогла противиться этому зову.

Она должна была узнать.

Потому она приподнялась на цыпочки и потянула на себя кожаный бювар, а когда тот упал в руки, прижала к груди на несколько секунд, после чего села на пол из черного оникса. По спине пробежал холодок страха, когда пальцы коснулись листов пергамента. Они лежали оборотом вверх, поэтому девушка схватила всю стопку и осторожно перевернула ее.

Первой в глаза Шахразаде бросилась официальная подпись Халида, выведенная четким, аккуратным почерком в самом низу страницы. Это было письмо…

Письмо с извинениями, адресованное одной из семей Рея.

Шахразада отложила этот лист и взяла следующий.

Снова письмо с извинениями. Уже для другой семьи.

Просматривая страницы, она почувствовала, как к глазам подступают слезы. Она начала понимать. Узнавать.

Эти письма с извинениями предназначались семьям девушек, казненных на рассвете с помощью шелкового шнура.

Каждое из посланий содержало дату и полное признание вины Халида. Чего в нем не было, так это оправданий.

Он просто приносил извинения. Так искренне, с чувством, что во время чтения этих строчек сердце Шахразады сжималось, а во рту пересыхало.

Вскоре стало очевидно: эти письма писались без расчета, что их когда-либо доставят. Слова Халида были слишком личными и отражали его душевное состояние, поэтому вряд ли предназначались для чужих глаз. Особенно сильно Шахразаду поразило неприкрытое самобичевание, которое сквозило в каждом слове и вонзалось ей в сердце, как отточенный клинок.

Халид описывал, как вглядывался в испуганные лица и заплаканные глаза, полностью осознавая, что безвозвратно лишает семьи их радости. Крадет саму их душу, точно имеет на то право. Как будто кто-то в мире имел на то право.

…Ваша дочь не была для меня бездумной прихотью. Вы вольны до скончания жизни ненавидеть меня за то, что я забрал у вас самое драгоценное сокровище. Я и сам никогда себе этого не прощу.

…Заверяю, что она не боялась смерти и отважно взирала в лицо чудовищу, приговорившему ее к казни. Как бы я желал обладать хотя бы половиной смелости вашей дочери и хотя бы четвертью ее силы духа.

…Прошлой ночью Ройя попросила принести сантур и принялась играть. Прекрасные звуки музыки привлекли к дверям покоев всех стражников, что охраняли коридор. Я же стоял в саду и слушал в одиночестве, как самый холодный и бесчувственный негодяй, коим и являюсь. Это была самая красивая мелодия из всех, что когда-либо услаждали мой слух. Мелодия, которая превращает всю остальную музыку лишь в бледное подобие.

По щекам Шахразады покатились слезы. Она принялась переворачивать страницы, пока не обнаружила письмо, адресованное семье Резы бин-Латифа.

…Как можно принести извинения за то, что лишил мир света, а жизнь смысла? В таких случаях любые слова кажутся бессмысленными, однако же я прибегаю к ним, в полной мере осознавая собственную неспособность выразить всю глубину раскаяния. Поверьте, в моей памяти Шива останется навеки. В тот краткий миг, когда довелось заглянуть в лицо своего убийцы, она сделала это с улыбкой и прощением. Никогда мне не постичь, какие сила духа, смелость и понимание требовались, чтобы одарить чудовище, подобное мне, снисхождением. Это оставило в той черной дыре, которую именуют моей душой, рваную рану. Извините, извините, извините. Я готов вымаливать ваше прощение тысячу раз, стоя на коленях. И знаю, что этого всегда будет недостаточно.

Шахразада всхлипнула, и этот звук эхом отразился от высоких потолков полупустых покоев. Страница пергамента в ее руках дрожала.

Халид нес ответственность за гибель Шивы. Каким бы ни было объяснение такому чудовищному деянию. Именно он лишил Шахразаду света и смысла.

Она знала это. Знала все время. Но только сейчас, сжимая в руках неопровержимое доказательство, поняла, насколько сильно желала, чтобы это оказалось ложью. Чтобы нашлась какая-то веская причина. Другой виновный. Чтобы выяснилась непричастность Халида.

Шахразада и сама осознавала, насколько жалко и глупо это было.

Но истина медленно разрушала ее. Стена, возведенная вокруг сердца, грозила развалиться, оставив выжженные уголья и кровоточащие раны. Девушка разрыдалась еще громче. Ей хотелось швырнуть кожаный бювар через всю комнату, разорвать на мелкие кусочки его содержимое, чтобы не признавать губительную истину. Однако Шахразада подняла следующее письмо и начала читать. Затем еще одно. И еще.

Их было так много.

И ни одно из них не содержало объяснений.

Шахразада продолжала просматривать пергамент за пергаментом в поисках хоть какой-то причины, стоящей за бессмысленными казнями. Цепляясь за все истончавшуюся нить надежды.

Пока взгляд наконец не упал на последнюю страницу.

Сердце пропустило удар.

Это письмо было адресовано самой Шахразаде. На нем стояла дата того памятного утра, когда ее едва не казнили шелковым шнуром.

Шахразада, я подвел тебя. Много раз, но сильнее всего – в тот день, когда мы встретились. Мне нет оправданий. Лишь впервые взяв твою руку и увидев полный ненависти взгляд, я должен был отослать тебя обратно к семье. Но не сделал этого. Та ненависть, черпавшая силу из боли, дышала искренностью и бесстрашием. Это напомнило отражение меня самого. Вернее, того мужчины, коим я жаждал стать. И я подвел тебя. Не сумел остаться в стороне. А позднее захотел получить ответы, полагая, что этого будет достаточно, чтобы все перестало иметь значение. Ты перестала иметь значение. И я продолжил желать большего, тем самым подводя тебя еще сильнее. А теперь не в состоянии подо