но это давалось нелегко. Мне следовало многому научиться касательно управления государством, к тому же я не представлял, каково это – быть хорошим мужем. Ава тоже не стремилась делиться мыслями и чувствами, поэтому совместное времяпрепровождение часто сопровождалось молчанием. Она начала отдаляться от меня и стала… грустной. Однако я и тогда не приложил усилий, чтобы выяснить причину печали. Через несколько месяцев после свадьбы Ава практически замкнулась в себе, и наше общение ограничивалось редкими встречами. На самом деле неловкость ситуации побудила меня избегать компании жены. В тех же редких случаях, когда я пытался заговорить с ней, создавалось впечатление, что мысли Авы витали где-то в другом месте, куда мне никогда не приходило в голову попробовать проникнуть.
Пока Халид рассказывал, его лицо осунулось еще больше.
– Все переменилось, когда Ава узнала, что ждет ребенка. Ее поведение изменилось. Она начала вновь улыбаться. Начала строить планы на будущее. Я решил, что все наладилось, и радовался этому, как полнейший глупец.
Халид сделал паузу, закрыл глаза и едва слышно продолжил:
– Несколько недель спустя мы потеряли ребенка. Ава была безутешна. Она сутками не выходила из комнаты и почти перестала есть. Когда я навещал жену, она отказывалась разговаривать со мной. Но никогда не проявляла злости, а лишь грустила. Ее взгляд рвал мою душу на куски. Однажды вечером я явился в покои к Аве, и она наконец нашла силы сесть на постели и заговорить со мной. Спросила, люблю ли я ее. Мне не хотелось лгать, но не хотелось и расстраивать несчастную, а потому я кивнул. Однако она попросила произнести эти слова вслух. Хотя бы раз, потому что раньше я никогда не признавался в любви Аве. Ее глаза – настоящие черные колодцы печали – молили меня, убивали меня. И я солгал. Сказал эти слова… и она улыбнулась.
Халид вздрогнул и прижал их по-прежнему соединенные руки ко лбу.
– Эти слова стали последним, что я ей сказал. Ложь. Самый худший вид обмана – тот, что носит маску добрых намерений. К нему прибегают трусы, чтобы оправдать собственную слабость. Я плохо спал той ночью, раз за разом прокручивая в голове наш разговор. А следующим утром отправился к жене. На стук никто не ответил. Когда я вошел и позвал Аву, кровать пустовала, а ответа не последовало. – Халид замолчал, по его лицу пронесся шквал воспоминаний. – Я нашел жену на балконе, повесившейся на шелковом шнуре. Она была холодной и одинокой. Мертвой. Больше я почти ничего не помню о том утре. Все, о чем я мог тогда думать, что Ава умерла в одиночестве и рядом с ней не было никого, кто бы утешил. Никого, кто бы поддержал. Никого, для кого она что-то значила. Не было даже ее мужа.
Глаза Шахразады горели от непролитых слез, а Халид продолжил повествование:
– После похорон я получил приглашение от отца Авы с просьбой посетить его жилище. Подстегиваемый чувством вины и желанием выказать почтение семье погибшей жены, я решил удовлетворить просьбу, несмотря на предостережения советников. Они не представляли, зачем отец Авы хотел встретиться со мной наедине. Однако я отмахнулся от их опасений. – Халид тяжело вздохнул. – Как оказалось, зря. – Он осторожно убрал руку из ладони Шахразады и погрузился в молчание.
– Халид…
– Сотня жизней за одну отнятую. По одной жизни на каждый рассвет. Пропустишь хоть утро, и я заберу все твои мечты. Заберу твой город. И заберу тех жизней тысячекратно.
Шахразада поняла, что Халид произносит эти слова по памяти. Глаза его затуманились, будто погружаясь в пучину смысла произнесенного.
Внезапно вспыхнуло озарение, словно молния ударила в самую вершину горы.
– Проклятие? – прошептала Шахразада. – Отец Авы проклял тебя?
– Это были его предсмертные слова. На моих глазах он вонзил кинжал себе в сердце, оплачивая темную магию собственной кровью. Чтобы наказать меня за участь, постигшую его дочь. За мое пренебрежение, проявленное к его величайшему сокровищу. Последним желанием горюющего мужчины стало, чтобы другие тоже познали его боль. И, подобно ему, возложили вину на меня. Он приказал уничтожить жизнь ста семей Рея. Брать в жены девушек и приносить их в жертву рассвету, как произошло с Авой. Отнимая у отцов обещание завтрашнего дня. Оставляя их без ответов. Без надежды. Лишь с полыхавшей ненавистью, которая поддерживала бы в них жизнь.
По щекам Шахразады заструились горячие слезы. Она смахнула их, вспоминая Шиву.
– Сперва я отказывался выполнять условия. Даже когда стало ясно, что отец Авы продал душу темнейшей магии, чтобы проклятие сработало. Даже после нескольких бессонных ночей. Я не мог положить начало череде смерти и разрушения. А затем перестали идти дожди. Колодцы высохли. Реки обмелели. Люди Рея пали жертвой болезней и голода, стали умирать. И тогда пришло осознание.
– Я заберу твой город, – тихо повторила Шахразада слова проклятия, невольно вспоминая неестественную затяжную засуху, которая уничтожила урожай в прошлом сезоне.
– И заберу тех жизней тысячекратно, – кивнул Халид.
Наконец Шахразада узнала причину. Наконец получила объяснение.
Но почему же не испытала при этом облегчения?
В тусклом свете единственной лампы девушка внимательно рассматривала резкий профиль Халида, который не поднимал взгляда от пола. Затем все же решилась спросить:
– Сколько рассветов осталось?
– Немного.
– И что произойдет, если… если мы не сумеем выполнить условия проклятия?
– Я не знаю, – едва слышно ответил Халид, чья поза свидетельствовала о незримом бремени и его предрешенном исходе.
– Но… уже несколько раз шел дождь. За те два месяца, что я провела во дворце. Вдруг сила проклятия начала ослабевать?
– Ничего на свете мне бы не хотелось так сильно, как поверить в это, – с печальной полуулыбкой произнес Халид, поворачиваясь лицом к Шахразаде.
– Но что, если… – прошептала она, ощущая, как сжимается сердце от ужасного осознания.
– Нет, – резким, предупреждающим тоном оборвал собеседницу халиф. – Не продолжай.
– Значит, ты даже не рассматривал… – выдавила Шахразада, стараясь подавить разраставшийся страх за свою жизнь, который вспыхнул с новой силой.
– Нет. Не рассматривал. И не собираюсь, – отрезал Халид. Затем обхватил ладонями лицо Шахразады и заверил: – Ничто не заставит меня пойти на это.
– Вы ведете себя неразумно, мой повелитель, – язвительно произнесла она, качая головой, хотя по спине пробежал холодок, а костяшки стиснутых кулаков побелели. – Вы несете ответственность за весь Хорасан и не должны беспокоиться за судьбу одной-единственной девчонки.
– Если ты одна-единственная девчонка, то и я один-единственный мальчишка, – тихо сказал Халид, впиваясь яростным взглядом в лицо Шахразады. Она зажмурилась, не в состоянии выносить вида полыхающих тигриных глаз. – Ты меня слышишь? – Не получив ответа, халиф поцеловал жену в лоб и мягко попросил: – Посмотри на меня.
Голос прозвучал так нежно и так близко, что овеял кожу Шахразады теплой поддержкой и холодным отчаянием.
Она распахнула глаза.
– Одна-единственная девчонка и один-единственный мальчишка, – выдохнул Халид, прижимаясь лбом к ее лбу.
– Ничего на свете мне бы не хотелось так сильно, как поверить в это, – с болезненной улыбкой повторила Шахразада его слова.
Халид увлек ее обратно на подушки и обнял. Она приникла щекой к его груди.
Они лежали неподвижно, находя утешение друг в друге, пока серебряный рассвет растекался вдоль горизонта.
Забвение
Халид внимательно изучал разложенные на столе планы.
Новая система акведуков, поставляющих пресную воду из ближайшего озера в подземные цистерны города, станет дорогостоящим и долгим делом. По этим и ряду других причин советники высказывались против данной затеи.
Их можно было понять.
Возможная затяжная засуха не отягощала их мысли с утра до вечера.
Халид провел ладонью по пергаменту, исследуя тщательно выведенные линии и кропотливые надписи, сделанные лучшими учеными и инженерами Рея.
В распоряжении халифа находились величайшие умы. Под кончиками пальцев простирались плоды их усилий.
Предполагалось, что он был царем из царей и командовал знаменитой армией, а также тренировался с лучшими воинами Хорасана в течение двенадцати лет. Двенадцать лет провел, оттачивая мастерство, чтобы стать одним из лучших фехтовальщиков Рея. Многие считали Халида еще и отличным стратегом.
Однако все эти достижения не могли помочь защитить то, что являлось для него важным: свой народ. Свою жену.
Он никак не мог защитить одно, не принеся в жертву другое. Любой из вариантов грозил невосполнимой, неприемлемой потерей.
Халид снова задумался о последствиях своего себялюбивого поведения. Как воспримут его нежелание принести в жертву одну-единственную девушку ради множества других? Осудят ли?
Сколько ни в чем не повинных жизней уже оборвались во исполнение условий проклятия? Сколько уже погибли, потому что Халид не сумел заметить невыносимые страдания первой жены? Потому что не сумел проявить хоть толику любви и заботы?
Какое право он имел решать, чья жизнь была более ценной? Кем он был, в конце концов?
Всего лишь восемнадцатилетним юнцом. Бесчувственным, бессердечным сыном блудницы.
Чудовищем.
Халид закрыл глаза, сжимая кулаки над планами.
Нельзя и дальше потакать прихотям сраженного горем безумца.
Пора начать самому принимать решения. Даже если они будут безобразно себялюбивыми. Даже если за них осудят и покарают на веки вечные.
Но Халид больше никогда не станет тем, кто не сумел проявить любовь и заботу. Он бросит все силы, чтобы защитить то, что ему дорого. Любой ценой.
За исключением единственной, самой важной вещи.
Халид подписал указ немедленно приступить к строительству новой системы акведуков, отложил его в сторону и приступил к следующему прошению, как вдруг дверь в покои без предупреждения распахнулась, и внутрь ворвался Джалал.