Вначале Рейли не спешил. В Шарпвилле он был чужаком, и ему следовало укрепить свое положение. Но этот сильный и привлекательный молодой человек бегло говорил на всех языках пригородов. Впрочем, это было довольно распространенное умение: очень многие владели всеми четырьмя родственными языками группы нгуни – зулусов, коса, свази и ндебеле; эти четыре племени составляют семьдесят процентов черного населения Южной Африки, и их языки называются щелкающими.
Многие, как и Рейли, говорят также на двух других языках, представляющих почти все остальное черное население,– языках сото и тсвана.
Языки не были для Рейли преградой, а вдобавок у него было еще одно преимущество: он распоряжался отцовскими предприятиями на этой земле и почти сразу завоевал признание и уважение. Рано или поздно любой житель Шарпвилля заходил в мясную лавку или пекарню Табаки, и на посетителей производил сильное впечатление разговорчивый, симпатичный молодой человек, который выслушивал их жалобы на горести и беды и продлевал кредит на белый хлеб, пенные напитки и табак; таково было обычное питание жителей пригорода, где прежний образ жизни был заброшен и забыт, где трудно было раздобыть кислое молоко и кукурузную крупу и где дети от рахита становились вялыми, их кости искривлялись, а волосы выпадали и окрашивались в своеобразный бронзовый цвет.
Они рассказывали Рейли о своих мелких неприятностях вроде стоимости съемного жилья в домах пригорода или о том, как трудно преодолевать большие расстояния, чтобы попасть на работу, из-за чего приходилось вставать задолго до восхода солнца. Рассказывали и о больших бедах: о том, как их выселяют из домов, о жестокостях полиции, которая постоянно ищет торговцев спиртным, нарушителей пропускного режима, проституток и следит за выполнением законов о контроле. И всегда все в конечном счете сводилось к пропускам – маленьким книжкам, которые правили всей их жизнью. «Где твой пропуск? Покажи пропуск!» Они называли их dompas– «проклятые пропуска», где указывалось и место их рождения, и место жительства, и право жить здесь; ни один черный не мог получить работу, не предъявив проклятую книжечку.
Рейли отбирал из посетителей магазинов молодых и смелых, с гневом в сердцах. Вначале они тайно собирались на складе пекарни: сидели на хлебных корзинах и мешках с мукой и говорили ночь напролет.
Потом они перешли к более открытым действиям, разговаривали со старшими и с детьми в школах, ходили по округе, как апостолы, чтобы учить и объяснять. На доходы от мясной лавки Рейли купил подержанный множительный аппарат; он печатал листовки на розовой восковой бумаге и вводил их в машину. Примитивные небольшие листовки с большим количеством опечаток, каждая начиналась словами: «Это обращение «Поко», и в нем говорится», а заканчивалась строгим приказом: «Так говорит «Поко». Слушайте и повинуйтесь». Молодые люди, отобранные Рейли, распространяли эти листовки и читали их неграмотным.
Вначале Рейли допускал на собрания в пекарне только мужчин: они были пуристами и считали правильным поддерживать традиционную роль мужчины – пастуха, охотника и защитника племени, в то время как женщинам полагалось крыть хижины, выращивать сорго и кукурузу и носить на спине детей.
Но потом командование «Поко» и ПАК сообщили, что женщины тоже должны участвовать в борьбе. Рейли поговорил со своими молодыми воинами, и однажды вечером на пятничное собрание в пекарне пришла девушка.
Она была из племени коса, высокая и сильная, с замечательными крепкими ягодицами и милым круглым лицом,– дикий полевой цветок. Пока Рейли говорил, она молча слушала. Не шевелилась, не ерзала, не перебивала, а ее огромные темные глаза не отрывались от лица Рейли.
В тот вечер Рейли чувствовал вдохновение, и хотя не смотрел на девушку и обращался исключительно к молодым воинам, говорил для нее, и его голос звучал низко и уверенно, собственные слова отдавались в его голове, и он слушал их с тем же удивлением, что и остальные.
Когда он наконец замолчал, все долго сидели в тишине, пока наконец один из молодых людей не повернулся к девушке и сказал:
– Амелия,– Рейли впервые услышал ее имя,– Амелия, ты споешь нам?
Она не жеманилась, не опустила голову, не начала скромно протестовать. Она просто раскрыла рот, и оттуда полились такие великолепные звуки, что у Рейли по коже побежали мурашки и волосы на затылке зашевелились.
Пока она пела, он смотрел на ее рот. Губы были мягкие, широкие, как два листка дикого персикового дерева, с переходом от темного радужного многоцветья к светло-розовому в глубине рта, а когда она брала невероятно высокие ноты, Рейли видел, что ее идеально ровные зубы, белые, как кость, пролежавшая несколько сезонов в вельде, отдраенная ветром и выбеленная африканским солнцем.
Слова песни были ему незнакомы, но вместе с голосом вызывали волнение:
Почему созваны герои,
Почему мое имя в списке?
Мне снится день, когда я буду
Сидеть рядом с Мозесом Гамой,
И мы будем говорить об уходе буров.
Она ушла с молодыми людьми, которые ее привели, а ночью Рейли увидел ее во сне. Она стояла на берегу Грейт-Фиш-ривер у омута, в котором он смыл белую глину своего детства; на ней была вышитая бусами юбочка груди и ноги голые. Ноги длинные, а груди твердые, как черный мрамор. Она улыбнулась ему, показав ровные белые зубы, и когда Рейли проснулся, его одеяло было испачкано семенем.
Три дня спустя она пришла в пекарню за хлебом, и Рейли увидел ее в глазок над столом: в этот глазок он видел все, что происходит в магазине; он вышел к прилавку и серьезно поздоровался с ней.
– Я вижу тебя, Амелия. Она улыбнулась и ответила:
– И я тебя вижу, Рейли Табака.
Ему показалось, что она пропела его имя, наделила его мелодией, какую Рейли раньше никогда не слышал.
Она купила две буханки белого хлеба, но Рейли мешкал, нарочно – он старательно заворачивал хлеб и тщательно, словно золотые соверены, пересчитывал пенни сдачи.
– Как твоя фамилия?– спросил он.
– Меня зовут Амелия Сигела.
– Где крааль твоего отца, Амелия Сигела?
– Мой отец умер, и я живу с его сестрой.
Она работала учительницей в шарпвилльской начальной школе, и ей было двадцать. Когда она ушла, унося завернутый хлеб и покачивая ягодицами под юбкой европейского покроя, Рейли вернулся в кабинет и долго смотрел в стену.
В пятницу Амелия Сигела снова пришла на собрание в пекарню и по окончании снова пела для них. На этот раз Рейли знал слова и пел вместе с нею. У него был красивый, глубокий баритон, но голос Амелии, поразительное сопрано, вызолотил его и добавил ему прелести. Когда собрание закончилось, Рейли проводил Амелию по темным улицам к дому ее тети сразу за школой.
Они остановились у двери. Он коснулся руки девушки. Под его пальцами ее кожа была теплой и шелковистой. В воскресенье, когда Рейли поездом отправился на «Ферму Дрейка» с еженедельным отчетом отцу, он рассказал матери об Амелии Сигела, и они вдвоем прошли в священную комнату матери, где она хранила семейных богов.
Мать принесла в жертву черного цыпленка и говорила с резными идолами, особенно с тотемом прапрадеда Рейли с материнской стороны, а тот отвечал голосом, слышным только матери Рейли. Она серьезно слушала, кивая, а потом, когда они ели жертвенного цыпленка с рисом и травами, пообещала:
– Я поговорю от твоего имени с отцом.
В следующую пятницу после собрания Рейли опять проводил Амелию домой, но едва они миновали школу, где она преподавала, он потянул ее в тень здания. Они стояли очень близко друг к другу. Когда он погладил ее по щеке, Амелия не пыталась отстраниться, поэтому он сказал:
– Мой отец пошлет человека к твоей тете, договориться о свадебном выкупе.– Амелия молчала, и он продолжил: – Но я не буду просить его делать это, если ты не хочешь.
– Очень хочу,– прошептала она и медленно, сладострастно потерлась о него, как кошка.
Оказалось, что lobola – свадебный выкуп – двадцать голов скота. Это очень большие деньги, и Хендрик Табака сказал сыну:
– Ты должен заработать эти деньги, как делают другие молодые сыновья.
Рейли требовалось три года, чтобы заработать столько, но когда он сказал об этом Амелии, та улыбнулась и ответила:
– С каждым днем я буду хотеть тебя все больше. Подумай, каково будет мое желание через три года и как сладок будет миг его утоления.
Каждый день после уроков Амелия приходила в пекарню и вскоре вполне естественным образом встала за прилавок продавать хлеб и круглые коричневые булки. Потом Рейли закрывал магазин, и она готовила ему ужин, а когда он съедал его, они рука об руку шли к дому ее тети.
Амелия спала в крошечной, едва ли больше шкафа, комнатке через коридор от тетки. Они оставляли дверь открытой, Рейли ложился с Амелией на ее кровать и они играли в сладкие игры, которые обычай и племенной закон разрешают обрученным парам. Рейли разрешалось кончиками пальцев осторожно отыскивать скрытый между мягкими пушистыми губами маленький, розовый бугорок плоти, о котором в лагере посвящения ему рассказывал старый Ндламе. Девушек коса не обрезают, как в других племенах, но учат искусству доставлять удовольствие мужчинам, и когда он больше не мог выдерживать, Амелия брала его и зажимала между сведенными бедрами, не доводя лишь до окончательного проникновения, которое закон разрешает только в брачную ночь, и искусно выдаивала его семя. Странно, но всякий раз как Амелия делала это, она не только не истощала его силы, но лишь возобновляла источник любви, пока тот не переполнялся.
Настало время, когда Рейли счел разумным ввести в пригород «буйволов». С благословения Хендрика Табаки и под присмотром Рейли в доме на краю пригорода, у самой пограничной сетки, открыли первую пивную.
Пивной управляли двое «буйволов» с «Фермы Дрейка», которые и раньше проделывали такую работу для Хендрика Табаки. Они знали все мелкие хитрости: умели разбавлять выпивку, чтобы надолго хватило, и держали в задней комнате пару девушек для мужчин, которым после выпивки хотелось любви.