Хотя выражение лица Сантэн не изменилось, ее неодобрение, замеченное даже издалека, Тара ощутила как хлесткую пощечину. Сантэн ставила честь, достоинство и доброе имя семьи выше всего. Она неоднократно предупреждала Тару о том, что нельзя выставлять себя на всеобщее обозрение, на посмешище, а противостоять Сантэн было опасно: она приходилась Таре не только мачехой, но и свекровью, она была главой семейства Кортни и владелицей всего состояния семьи.
На середине лестницы Шаса Кортни заметил, куда направлен яростный взгляд матери, быстро обернулся и увидел среди протестующих в черных шарфах свою жену. Когда утром за завтраком она сказала ему, что не будет сопровождать его в процессии, Шаса лишь ненадолго оторвал взгляд от финансовых страниц утренней газеты.
– Как хочешь, дорогая. Будет ужасно скучно,– сказал он.– Нельзя ли получить еще чашку кофе, когда у тебя найдется время?
Теперь, узнав ее, он улыбнулся уголками губ, с деланным отчаянием едва заметно покачал головой, словно Тара была проказливым ребенком, и отвернулся: процессия продолжала движение.
Он был невозможно красив; черная повязка на глазу придавала ему лихой пиратский вид, что большинство женщин находили интригующим и вызывающим. Они с Тарой считались самой красивой молодой парой в высшем обществе Кейптауна. Странно, как считанные годы превратили пламя их любви в серую холодную золу. «Как хочешь, дорогая…» – теперь он часто так говорил.
Последние заднескамеечники исчезли в здании парламента, кавалерийский эскорт и пустые коляски двинулись дальше, и толпа начала расходиться. Демонстрация закончилась.
– Идем, Тара?– спросила Молли, но Тара покачала головой.
– Мне нужно встретиться с Шасой,– сказала она.– Увидимся днем в пятницу.
Тара сняла через голову черный шарф, сложила его, спрятала в сумочку, пробралась через толпу и пересекла улицу.
Она не усмотрела никакой иронии в том, что предъявила у входа для посетителей пропуск в парламент и вошла в учреждение, против политики которого так яростно протестовала. Поднялась по широкой лестнице и заглянула на галерею для посетителей. Там толпились жены политиков и важные гости; Тара посмотрела через их головы вниз: на обитых зеленой кожей сиденьях расположились депутаты в строгих костюмах, занятые ритуалом открытия парламента. Но она знала, что речи будут обычными, банальными и скучными до оскомины, а она с раннего утра простояла на улице, и теперь ей срочно требовалось в туалет.
Она улыбнулась служителю, незаметно вышла и заспешила по широкому, отделанному панелями коридору. Побывав в женском туалете, Тара направилась в кабинет отца: она часто пользовалась им как собственным.
Повернув за угол, она едва не столкнулась с человеком, который шел в противоположном направлении. Она едва успела остановиться и разглядела, что это высокий чернокожий мужчина в форме служителя из штата парламента. Она прошла бы мимо, кивнув и улыбнувшись, но тут ей пришло в голову, что сейчас, когда заседает парламент, прислуге нечего делать в этой части здания, поскольку в конце коридора располагались кабинеты премьер-министра и лидера оппозиции. К тому же, хотя служитель нес ведро и швабру, в нем было нечто не свойственное обслуживающему персоналу и вообще людям физического труда. Тара пристально взглянула ему в лицо.
И вздрогнула от шока узнавания узнавания. Прошло много лет, но она не забыла это лицо – лицо египетского фараона, благородное и яростное, живые темные глаза, искрящиеся умом. Он по-прежнему оставался одним из самых красивых мужчин, каких ей доводилось видеть, и она вспомнила его голос, глубокий и волнующий. Это воспоминание заставило ее вздрогнуть. «Есть род, у которого зубы – мечи, и челюсти – ножи, чтобы пожирать бедных на земле и нищих между людьми» [3].
Именно этот человек впервые дал ей понять, каково родиться черным в Южной Африке. И именно благодаря этой давней встрече она нашла свое истинное предназначение. Несколькими словами этот человек изменил ее жизнь.
Она остановилась, преградив ему дорогу, и попыталась передать ему свои чувства, но в горле у нее пересохло, и она обнаружила, что дрожит от потрясения. В миг, когда он понял, что его узнали, он мгновенно изменился, как леопард, почуявший охотников и насторожившийся. Тара поняла, что ей грозит опасность: от этого человека исходило ощущение африканской жестокости, но она не испугалась.
– Я друг,– негромко сказала она и отступила, давая ему возможность пройти.– У нас общее дело.
Он на миг замер, глядя на нее. Тара знала, что он больше никогда ее не забудет; его взгляд словно огнем опалил ее; потом этот человек кивнул.
– Я тебя знаю,– сказал он, и снова его голос, глубокий и мелодичный, пронизанный ритмами Африки, заставил ее задрожать.– Мы еще встретимся.
Он прошел мимо и, не оглядываясь, исчез за поворотом коридора. Тара стояла, глядя ему вслед, сердце ее колотилось, дыхание обжигало горло.
– Мозес Гама,– прошептала она его имя.– Мессия и воин Африки… – Тут она замолчала и оглянулась.– Что ты здесь делаешь?
Ее чрезвычайно заинтересовали возможные причины его присутствия здесь, потому что она поняла: начался крестовый поход, и ей отчаянно захотелось принять в нем участие. Ей хотелось не просто стоять на улице в черном шарфе. Она знала, что стоит только Мозесу Гаме поманить ее пальцем, и она пойдет за ним – она и еще десять миллионов.
«Мы еще встретимся»,– обещал он, и Тара поверила.
Возбужденная и радостная, она зашагала по коридору. У нее был свой ключ от кабинета отца, и когда Тара сунула его в скважину, перед ее глазами оказалась медная табличка:
ПОЛКОВНИК БЛЭЙН МАЛКОМС,
ЗАМЕСТИТЕЛЬ ЛИДЕРА ОППОЗИЦИИ
Тара с удивлением обнаружила, что замок отперт, толкнула дверь и вошла в кабинет.
Сантэн Кортни-Малкомс, стоявшая за столом у окна, повернулась к ней.
– Я ждала вас, барышня.
Тару раздражал французский акцент свекрови. «За последние тридцать пять лет она лишь раз была во Франции»,– подумала она и вызывающе подняла голову.
– Не вскидывай голову, Тара, chеri,– продолжала Сантэн.– Ведешь себя, как ребенок, так жди, что с тобой будут обращаться, как с ребенком.
– Нет, мама, вы ошибаетесь. Я не жду, что вы будете обращаться со мной, как с ребенком,– ни сейчас и никогда. Я замужняя женщина, мне тридцать три года, я мать четверых детей и хозяйка в своем доме.
Сантэн вздохнула.
– Хорошо,– кивнула она.– Прости за грубость, это от волнения. Не будем делать разговор еще более трудным.
– Я не знала, что нам нужно о чем-то говорить.
– Сядь, Тара,– приказала Сантэн. Тара невольно повиновалась и сразу рассердилась на себя за это. Сама Сантэн уселась в кресло Тариного отца за столом, что Таре тоже не понравилось: место папино, эта женщина не имеет на него права.
– Ты сама сейчас сказала, что ты замужняя женщина и что у тебя четверо детей,– спокойно заговорила Сантэн.– Ты же не будешь отрицать, что у тебя есть долг…
– О моих детях хорошо заботятся!– вспыхнула Тара.– Меня не в чем упрекнуть.
– А что же твой муж и ваш брак?
– При чем тут Шаса?
Тара мгновенно перешла к обороне.
– Скажи сама,– предложила Сантэн.
– Это не ваше дело.
– Нет, мое,– возразила Сантэн.– Я посвятила Шасе всю жизнь. Я хочу, чтобы он стал одним из вождей нации.
Она замолчала, и на мгновение в ее взгляде появилась мечтательность; Сантэн слегка прищурилась. Такое выражение Тара замечала у Сантэн и раньше, когда свекровь глубоко задумывалась, и ей захотелось как можно грубее прервать эти мысли.
– Это невозможно, вы же знаете.
Взгляд Сантэн снова прояснился; она пристально взглянула на Тару.
– Нет ничего невозможного – ни для меня, ни для нас.
– Конечно есть,– злорадно ответила Тара.– Вы не хуже меня знаете, что националисты обманом победили на выборах, они весь парламент наводнили своими ставленниками. Навсегда захватили власть. Главой государства никогда уже не станет тот, кто не из их числа – не африкандер; не станет до самой революции, а когда революция произойдет, таким лидером станет чернокожий.
Тара умолкла, вспомнив Мозеса Гаму.
– Наивная,– выпалила Сантэн.– Ты ничего в этом не понимаешь. Что за детские и безответственные разговоры о революции!
– Не стану спорить, мама. В глубине души вы, однако, знаете, что я права. Ваш дорогой Шаса никогда не осуществит вашу мечту. Даже он начинает чувствовать тщетность деятельности оппозиции. Невозможное перестает его интересовать. Не удивлюсь, если он откажется участвовать в следующих выборах, откажется от политических амбиций, которые вы в нем насаждаете, и просто возьмется зарабатывать очередной миллиард фунтов.
– Нет,– покачала головой Сантэн.– Шаса не сдастся. Он боец, в меня.
– Он никогда не станет членом правительства, тем более премьером,– решительно заявила Тара.
– Если ты в этом убеждена, ты не жена моему сыну,– сказала Сантэн.
– Это вы сказали,– тихо ответила Тара.– Вы. Не я.
– Тара, дорогая, прости.– Сантэн протянула руку, но стол был слишком широк, чтобы она могла коснуться руки Тары.– Прости, я сорвалась. Все это, с моей точки зрения, очень важно и глубоко меня затрагивает, но я не желаю настраивать тебя враждебно. Я хочу только помочь тебе – я беспокоюсь за вас с Шасой. Я хочу помочь. Тара, ты позволишь помочь?
– Не думаю, что мы нуждаемся в помощи,– спокойно солгала Тара.– Мы с Шасой совершенно счастливы. У нас четверо прекрасных детей…
Сантэн сделала нетерпеливый жест.
– Тара, мы с тобой редко говорим с глазу на глаз. Но я твой друг, искренний друг. Я хочу для вас с Шасой и для малышей самого лучшего. Ты позволишь мне помочь?
– Но как, мама? Дадите нам денег? Но вы и так дали десять или двадцать миллионов – или это были тридцать миллионов фунтов? Иногда я сбиваюсь со счета.
– Разрешишь поделиться опытом? Прислушаешься к моему совету?