– Будь я проклят, если в старину, когда все знали свое место и не пытались подладиться под тех, кто выше их, не было лучше,– проворчал Марк Андерс, и священник кивнул.
– Нет смысла напрашиваться на неприятности…
Он замолчал, потому что на широкую веранду вышла Виктория. Буря Андерс помогла ей выбрать длинное белое атласное платье с венком из крошечных красных чайных роз, удерживающим на лбу длинную фату. Контраст красного и белого на фоне темной блестящей кожи поражал, а радость невесты оказалась заразительной. Даже Марк Андерс ненадолго забыл о своих дурных предчувствиях, когда леди Анна заиграла на пианино свадебный марш.
Семья Виктории в краале ее отца построила великолепную новую хижину для брачной ночи. Братья и сводные братья невесты нарезали ветвей акации, установили центральный столб и сплели улей. Потом ее мать, сестры и сводные сестры занялись женской работой: плели травяные циновки и укладывали их на основу из ветвей акции, пока не получилась гладкая и симметричная структура. Стебли травы блестели, как полированная медь.
Все в хижине было новым, от котла на трех ножках до лампы, одеял и великолепного каросса из шкур даманов и обезьян – это был дар сестер Виктории, они сами выделали шкуры, вышили их и превратили каросс в настоящее произведение искусства.
Виктория одна трудилась у главного кухонного костра, готовила в первый раз еду для мужа и прислушивалась к смеху гостей за стенами в ночи. Пиво из проса слабое, но женщины наварили его сотни галлонов, а гости пьют с самого утра.
Она услышала, как к хижине приближается компания жениха. Слышалось пение, громкие советы, подбадривающие возгласы и откровенные призывы к исполнению супружеского долга. Затем в хижину вошел Мозес Гама. Он выпрямился и стоял, нависая над ней, едва не касаясь головой свода. Голоса его спутников стали удаляться и стихли.
Не разгибаясь, Виктория обернулась и посмотрела на него. Она сбросила европейское платье и в последний раз надела вышитую бусами юбочку девственницы. В мягком красноватом свете костра ее обнаженный торс казался покрытым темной патиной старинного янтаря.
– Ты прекрасна,– сказал Мозес: она была воплощением женственности нгуни. Он подошел к ней, взял за руки и поднял.
– Я приготовила тебе еду,– хрипло прошептала она.
– Потом,– ответил он.
Он отвел ее к кароссу. Девушка покорно стояла, пока он развязывал и снимал с нее передник. Потом уложил Викторию на груду мягких мехов.
Девочкой Виктория играла с мальчиками в тростниках у источника и в траве открытого вельда, куда с другими девочками ходила собирать дрова, а рядом пастухи пасли стада. Они касались друг друга, исследовали, терли, играли, до самого запретного акта – проникновения, и племенные обычаи разрешали эти игры, взрослые смотрели на них с улыбкой. Но все это не подготовило ее к силе и мастерству этого мужчины, к его величию. Он глубоко проник в ее тело и коснулся самой души, так что позже ночью она прижалась к нему и прошептала:
– Теперь я не просто твоя жена. Я твоя раба до конца моих дней.
На рассвете радость ее померкла, и хотя ее прекрасное лунообразное лицо оставалось спокойным, в глубине души она плакала, когда Гама сказал:
– Будет еще всего одна ночь – по пути в Йоханнесбург. Потом мне придется покинуть тебя.
– Надолго?– спросила она.
– Пока не закончу свою работу,– ответил он, но его лицо смягчилось, и он погладил ее по щеке.– Ты ведь знала, что так будет. Я предупредил тебя: выходя за меня, ты выходишь за борьбу.
– Предупредил,– хриплым шепотом подтвердила она.– Но я не догадывалась, как больно будет разлучаться с тобой.
На следующее утро они встали рано. Мозес купил подержанный «бьюик», старый и такой потрепанный, что он не мог вызвать ни интереса, ни зависти, но опытные механики Хендрика Табаки перебрали двигатель и закрепили подвески, внешне оставив машину нетронутой. В ней новобрачным предстояло вернуться в Йоханнесбург.
Хотя солнце еще не встало, весь крааль был в движении, и сестры Виктории приготовили для них завтрак. После еды наступило тяжелое время прощания с семьей. Виктория склонилась перед отцом.
– Иди с миром, дочь моя,– ласково сказал он ей.– Мы будем часто думать о тебе. Привози к нам в гости своих сыновей.
Мать Виктории плакала и причитала, словно это были похороны, а не свадьба, и Виктория не могла ее успокоить, хотя обнимала и говорила о своей любви и о своем долге. Наконец остальные дочери увели мать.
Вокруг были приемные матери Виктории, сводные братья, сводные сестры, дяди, и тети, и двоюродные братья и сестры – все, кто пришел из самых дальних районов Зулуленда. Виктории пришлось прощаться со всеми, хотя с некоторыми расставаться было особенно трудно. К числу таких относился Джозеф Динизулу, ее любимец среди родственников. Хотя он приходился ей сводным братом и был на целых семь лет младше, между ними всегда существовала особая связь. В своем поколении они были самыми умными и талантливыми, и, поскольку Джозеф жил на «Ферме Дрейка» у одного из старших братьев, они смогли продолжить дружбу.
Однако Джозеф не возвращался в Витватерсранд. Он сдал вступительные экзамены и был принят в элитную межрасовую школу Ватерфорд в Свазиленде, за его обучение взялась платить леди Анна Кортни. По иронии судьбы, это была та самая школа, куда Хендрик Табака отправлял своих сыновей Веллингтона и Рейли. Там их соперничество могло расцвести снова.
– Обещай мне, что будешь хорошо учиться, Джозеф,– сказала Вики.– Учение делает человека сильным.
– Я стану сильным,– заверил Джозеф. Он сохранил душевный подъем, вызванный речью Мозеса Гамы.– А можно мне навещать тебя и твоего мужа, Вики? Он такой, каким я хочу когда-нибудь стать.
Вики рассказала Мозесу о словах мальчика. Они были одни в старом «бьюике»: все свадебные дары и имущество Вики загромождали багажник и заднее сиденье. Молодожены покидали большой прибрежный амфитеатр Наталя, через проход в горах Дракенсберг поднимаясь в высокий вельд Трансвааля.
– Дети – наше будущее,– кивнул Мозес, глядя вперед на голубую змею крутой дороги, поднимавшейся на склон, мимо зеленых холмов Маджубы, где буры разбили англичан в первой из своих многочисленных битв с ними.– Старики безнадежны. Ты видела их на свадьбе. Как они брыкались и упирались, словно необъезженные быки, когда я попытался показать им путь… но дети, о, дети!– Он улыбнулся.– Они точно новые, чистые листы бумаги, можно написать все, что захочешь. Старики жестки и непреклонны, но дети – глина, мягкая глина, ждущая гончара.– Он поднял руку – длинную, красивую, руку хирурга или художника, с розовой ладонью, гладкой и не обезображенной мозолями от физической работы.– У детей нет морали, они не знают страха, смерть недоступна их пониманию. Всего этого они набираются позже, учась у старших. Из них получаются прекрасные солдаты, потому что они ни в чем не сомневаются, а чтобы нажать на курок, большой силы не требуется. Если враг их убивает, они становятся отличными мучениками. Окровавленный труп ребенка вселяет ужас и сожаления даже в самое твердое сердце. Да, дети – ключ к нашему будущему. Твой Христос знал, что делал, когда говорил: «Пустите детей ко Мне и не препятствуйте им» [38].
Виктория повернулась на кожаном сиденье «бьюика» и посмотрела на него.
– Твои слова жестоки и святотатственны,– прошептала она, разрываясь между любовью к нему и инстинктивным отвращением к его словам.
– Однако твое поведение доказывает их справедливость,– заметил он.
– Но… – Виктория замолчала, не решаясь продолжать, страшась ответа,– но ты говоришь, что мы должны использовать детей… – Она снова замолчала, и в ее сознании возникла картина детского отделения больницы. Самые счастливые месяцы ее обучения прошли среди малышей.– Ты предлагаешь использовать маленьких детей на передовой… как солдат?
– Если ребенок не может вырасти свободным человеком, ему лучше умереть в детстве,– сказал Мозес Гама.– Виктория, ты и раньше слышала, как я говорил это. Тебе пора научиться верить. Нет ничего, чего бы я не сделал, нет такой цены, которую я не заплатил бы за нашу победу. Если предстоит увидеть мертвыми тысячу маленьких детей, чтобы сотни тысяч могли вырасти свободными людьми, я назову такую сделку справедливой.
И Виктория Динизулу впервые в жизни испугалась по-настоящему.
Эту ночь они провели в доме Хендрика Табаки в пригороде «Ферма Дрейка» и далеко за полночь смогли удалиться в отведенную им маленькую спальню, потому что очень многие хотели увидеть Мозеса Гаму: люди из отрядов «буйволов», из профсоюза шахтеров, посыльный от совета АНК и десятки просителей, которые собирались неслышно, как шакалы к льву, когда разнеслась весть, что Мозес Гама вернулся.
Виктория присутствовала на всех этих встречах, хотя все время молчала, сидя в углу. Вначале люди удивлялись ее присутствию, бросали в ее сторону быстрые взгляды и переходили к делу неохотно, под нажимом Мозеса. Они не привыкли к присутствию женщин при обсуждении серьезных вопросов. Однако никто из них не решался возразить, пока в комнату не вошел посыльный АНК. Совет, который он представлял, наделил его властью и полномочиями, и он первым заговорил о присутствии Виктории.
– Здесь женщина,– сказал он.
– Да,– кивнул Мозес.– Не просто женщина. Моя жена.
– Так не подобает,– сказал посыльный.– Этого нет в обычаях. Дело мужское.
– Наша цель – разрушить и сжечь все старые обычаи и создать новые. И в этом деле нам понадобится помощь всех наших людей. Не только мужчин, но и женщин и детей.
Наступила долгая пауза; посыльный ерзал под мрачным, безжалостным взглядом Мозеса.
– Женщина может остаться,– наконец капитулировал он.
– Да,– кивнул Мозес.– Моя жена останется.
Позже в темноте спальни, на узкой односпальной кровати, Виктория прижалась к нему, мягкие изгибы ее тела слились с его твердостью, и она сказала: