о он, и Китти Годольфин рядом с ней еле слышно прошептала:
– Боже, он прекрасен, как черная пантера.
Досада Тары перешла в жгучую ненависть. Ей хотелось броситься к Мозесу и обнять его, чтобы Китти знала: он принадлежит ей, но она молча стояла в стороне, а Мозес подошел к Китти и протянул руку:
– Мисс Годольфин? Наконец-то,– сказал он, и от его голоса по коже Тары побежали мурашки.
Остальная часть дня прошла в разведке и в съемках фоновых материалов, и на этот раз в каждом кадре центральной фигурой был Мозес. Пригород Нью-Брайтон оказался типичным южно-африканским районом с рядами одинаковых дешевых домов, с геометрически расположенными узкими улицами, иногда мощеными, но чаще разбитыми, грязными, в лужах, где барахтались дошколята и малыши, которые только еще учились ходить; дети, голые или одетые в лохмотья, шумно играли.
Китти сняла, как Мозес пробирается между лужами, присаживается на корточки, чтобы поговорить с детьми, берет на руки удивительно фотогеничного маленького черного херувима и вытирает ему сопливый нос.
– Замечательный материал!– восторгалась Китти.– В передаче он будет выглядеть великолепно.
Дети со смехом бежали за Мозесом, как за гаммельнским крысоловом, и из приземистых домов выходили привлеченные шумом женщины. Узнав Мозеса и увидев кинокамеры, они начинали петь и танцевать. Прирожденные актрисы, они не знали удержу, а Китти оказывалась повсюду и указывала, что снимать, под каким углом; ей явно нравилась съемка.
К концу дня в пригород автобусами и поездами начали возвращаться рабочие. Большинство работало на автомобильных заводах Форда и «Дженерал моторс» и на фабриках «Гудиер» и «Файрстоун», производящих шины: Порт-Элизабет с пригородом Уитенхаге – центр автомобильной промышленности страны.
Мозес шел по узким улицам, а камера повсюду следовала за ним; он останавливался, чтобы поговорить с возвращающимися рабочими, а оператор снимал на пленки их жалобы и проблемы, большая часть которых была связана с повседневными неприятностями из-за частокола ограничений, создаваемых расистскими законами. Большую их часть Китти могла бы вырезать, но почти все упоминали как самое ненавистное и страшное «предъявлять по первому требованию» пропуск. И в каждом коротком сюжете центральной героической фигурой оставался Мозес Гама.
– Когда я с ним закончу, он будет известен не меньше Мартина Лютера Кинга,– восклицала Китти.
Они разделили с сестрами их скудный ужин, но Китти Годольфин все еще не была довольна. У одного из коттеджей близ миссии семья готовила на открытом огне ужин, и Китти и Мозес присоединились к ним; Мозес сидел у костра, языки пламени освещали его лицо, добавляя еще драматичности его и без того внушительной фигуре, и Китти записывала все, что он говорил. На заднем плане одна из женщин пела колыбельную младенцу, которого держала у груди; глухо шумел пригород, слышался негромкий плач детей и далекий лай бродячих собак.
Мозес Гама находил убедительные и трогательные слова, он произносил их своим низким, повергавшим в дрожь голосом, описывая боль своего народа и своей земли, и Тара, слушая его в темноте, чувствовала, как по ее щекам текут слезы.
Утром Китти оставила свою команду в миссии, и втроем, без камер, Китти, Тара и Мозес в «бьюике» поехали на пригородную железнодорожную станцию. Черные рабочие, словно пчелы в улей, вливались через вход, обозначенный «NON WHITES – NIE BLANKES» [40], теснились на отведенных для них платформах, а когда подходил поезд, садились в предназначенные для них вагоны.
Через другой вход, обозначенный «WHITES ONLY – BLANKES ALLEENLIK» [41], неторопливо входили немногие белые чиновники и те, у кого оказались дела в пригороде; они рассаживались в купе первого класса в хвосте поезда на мягких кожаных сиденьях и рассеянно смотрели на толпу черных на противоположной платформе, как будто разглядывали существ другого вида.
– Я должна заснять это,– говорила Китти.– Это обязательно должно войти в фильм.
Она делала торопливые заметки в блокноте, набрасывала схему станции и точки расположения камер.
Незадолго до полудня Мозес извинился:
– Мне нужно встретиться с местными организаторами и утвердить окончательные планы на завтра.
И он уехал в «бьюике».
Тара отвела Китти и ее команду к морю на берег Сен-Джорджа, и они снимали загорающих и купающихся под табличками «BLANKES ALLEENLIK – WHITES ONLY». Школа в этот день не работала, и загорелые молодые люди, девушки в бикини и юноши с короткими стрижками и открытыми лицами загорали на песке, играли в пляжные игры или катались на зеленых волнах.
Когда Китти спрашивала их:
– Что бы вы почувствовали, если бы здесь купались и черные?– некоторые робко смеялись: они никогда над этим не задумывались.
– Им не разрешается приходить сюда, у них есть свои пляжи.
Один пришел в негодование:
– Нечего им ходить сюда, глазеть на наших девушек в купальниках!
Это был крепкий молодой человек с кристаллами соли в выбеленных солнцем волосах и с облупившимся носом.
– Но разве вы не хотели бы поглядеть на черных девушек в купальниках?– невинно спросила Китти.
– Конечно нет!– сказал молодой человек, и на его красивом лице в ответ на такое предположение появилось отвращение.
– Слишком хорошо, чтобы быть правдой!– удивлялась своей удаче Китти.– В эту часть мы вмонтируем кадры красивых черных танцовщиц в ночном клубе Соуэто.
На обратном пути в миссию Китти попросила Тару снова заехать на железнодорожную станцию – для окончательной разведки. Камеры они оставили в «паккарде», и двое железнодорожных полицейских в белых костюмах без особого интереса наблюдали, как они ходят по почти пустым платформам, которые в часы пик заполнялись тысячами черных пассажиров. Китти негромко показывала своей группе заранее намеченные места и объясняла, что снимать.
Вечером Мозес ужинал вместе со всеми в столовой миссии, и хотя разговор был легким и веселым, в смехе угадывалось сдержанное напряжение. Когда Мозес вышел, Тара пошла за ним к «бьюику», припаркованному в темноте за зданием миссии.
– Я хочу сегодня ночью быть с тобой,– жалобно сказала она.– Мне так одиноко без тебя.
– Это невозможно.
– Сейчас темно, мы могли бы поехать на пляж,– взмолилась она.
– Патрули полиции охотятся как раз за такими парочками,– ответил Мозес.– И в следующий уик-энд ты увидишь себя в «Санди таймс».
– Тогда займись со мной любовью здесь.
Мозес рассердился.
– Ты как избалованный ребенок: думаешь только о себе и своих желаниях; даже сейчас, на пороге великих событий, ты готова пойти на риск и все погубить.
Почти всю ночь Тара лежала без сна и слушала мирное дыхание Китти на железной кровати у противоположной стены кельи.
Уснула она перед рассветом и проснулась, чувствуя тошноту и тяжесть, когда Китти в розовой полосатой пижаме весело выпрыгнула из постели, торопясь навстречу дню.
– Двадцать шестое июня!– воскликнула она.– Наконец великий день настал!
За ранним завтраком все выпили по чашке кофе, и только. Тара слишком плохо себя чувствовала, а остальные чересчур волновались. Накануне Хэнк проверил все оборудование, но теперь, прежде чем погрузить его в «паккард», проделал это снова, и они поехали на вокзал.
Было сумрачно, еще горели редкие уличные фонари, и в их свете стремительно перемещались орды черных рабочих. Однако к тому времени как съемочная группа добралась до станции, первые лучи солнца осветили вход в нее; освещение было идеальным для съемки. Тара заметила у главного входа два полицейских фургона «Черная Мария», а вместо двух молодых констеблей, дежуривших накануне, под часами стояли восемь сотрудников железнодорожной полиции. Они были в синих мундирах и черных шляпах с острым верхом, на кожаных ремнях пистолеты в кобуре, в руках дубинки.
– Их предупредили!– воскликнула Тара, останавливая машину через улицу от полицейских фургонов.– Они ждут неприятностей. Только посмотрите!
Китти, отвернувшись, отдавала последние указания Хэнку на заднем сиденье, но, когда Тара посмотрела на нее, ожидая реакции на появление полиции, что-то в выражении лица Китти, в ее нежелании смотреть в глаза заставило Тару умолкнуть.
– Китти?– спросила она.– Эти полицейские… Кажется, вы… – Она осеклась, кое-что вспомнив. Накануне вечером по дороге с пляжа Китти попросила ее остановиться у почты в Хьюмвуде: ей понадобилось послать телеграмму. Однако в окно почты с противоположной стороны улицы Тара видела, что Китти зашла в телефонную будку. Тогда это ее удивило.
– Вы!– ахнула она.– Это вы предупредили полицию!
– Послушайте, дорогая!– вспылила Китти.– Эти люди хотят, чтобы их арестовали. В этом вся соль. А я хочу снять, как их арестуют. Я сделала это ради их самих… – она замолчала и наклонила голову.– Слушайте! Они идут!
Послышалось слабое пение, пение сотен голосов. Полицейские у входа на станцию зашевелились и принялись переглядываться.
– Ладно, Хэнк!– приказала Китти.– Начинаем!
Все члены группы выскочили из машины и разошлись по указанным им местам, прихватив с собой оборудование.
Командовал полицией офицер с золотой цепочкой на шапке. Тара по собственному опыту достаточно хорошо знала полицейские знаки различия, чтобы понять, что это капитан. Он отдал приказ констеблям. Двое направились через улицу к телевизионщикам.
– Снимай, Хэнк! Не выключать камеру!– услышала Тара голос Китти. Пение стало громче. Прекрасный африканский рефрен охотников «Nkosi Sikelel’ i Africa», произносимый тысячами голосов, заставил Тару содрогнуться.
Двое полицейских были на полпути через улицу, когда из-за магазинов и коттеджей показались первые ряды демонстрантов. Капитан торопливо окликнул полицейских.
Протестующие шли рядами по двадцать человек, взявшись за руки и заполнив улицу от тротуара до тротуара, и пели на ходу, а за ними двигалась черная толпа. Одни были в рабочих комбинезонах, другие в рванье, здесь шли и седовласые старики, и подростки. В середине первого ряда, возвышаясь над окружающими, с непокрытой головой, выпрямившись, как солдат, шел Мозес Гама.