– Я затормозил дело, но он в течение двадцати четырех часов должен покинуть страну, и я не хочу, чтобы он возвращался. Договорились?
– Признателен,– кивнул Шаса, и злость на сына усилилась от сознания того, что теперь он в долгу. Когда-нибудь этот долг придется отдавать. С процентами.
«Харли» Шона стоял возле спортзала, который Шаса пристроил к дому два года назад в подарок всем троим сыновьям. Здесь были тренажерный зал, площадка для игры в сквош, крытый плавательный бассейн в половину олимпийского размера и раздевалки. Подходя, Шаса услышал удары мяча о стены и направился на галерею для зрителей.
Шон играл с одним из приятелей. На нем были белые шелковые шорты, но грудь обнажена. На лбу белая лента от пота, на ногах белые теннисные туфли. Тело его блестело от испарины, и он загорел до золотистого цвета. Он был невероятно красив, как на рисунке художника-романтика, и двигался с непринужденным изяществом охотящегося леопарда, ударяя черным мячом о высокую белую стену с такой силой, что при отскоке словно раздавался ружейный залп. Он увидел Шасу на галерее и ослепительно улыбнулся, блеснув белыми зубами и зелеными глазами, и, несмотря на гнев, Шаса неожиданно ощутил острую боль из-за необходимости расстаться с ним.
В раздевалке Шаса избавился от партнера Шона, сказав: «Я хочу поговорить с Шоном – наедине», и, как только тот вышел, повернулся к сыну.
– Тебя ищет полиция,– сказал он.– Ей все о тебе известно.
Он ждал реакции, но был разочарован.
Шон обтер полотенцем лицо и шею.
– Прости, папа, я тебя не понял. Что они обо мне знают?
Он был хладнокровен и жизнерадостен, и Шаса взорвался.
– Не юлите, молодой человек! Того, что они знают, достаточно, чтобы засадить тебя на десять лет за решетку.
Шон опустил полотенце и встал со скамьи. Он наконец посерьезнел.
– Откуда им известно?
– Руфус Константайн.
– Маленький мерзавец. Я сломаю ему шею.
Он ничего не стал отрицать, и последняя надежда Шасы на его невиновность рухнула.
– Я сам сломаю все шеи, которые нужно сломать!– рявкнул он.
– Так что же нам делать?– спросил Шон, и Шаса был захвачен врасплох этим небрежным вопросом.
– Нам?– переспросил он.– Почему ты считаешь, что я буду спасать твою воровскую шкуру?
– Семейная честь,– небрежно ответил Шон.– Ты никогда не позволишь, чтобы меня судили. Вместе со мной на скамье подсудимых окажется вся семья – этого ты никогда не допустишь.
– Значит, это часть твоих расчетов?– спросил Шаса. А когда Шон пожал плечами, добавил: – Ты не понимаешь значение слов «честь» и «приличие».
– Это слова,– ответил Шон.– Только слова. А я предпочитаю действия.
– Боже, как бы я хотел доказать, что ты ошибаешься,– прошептал Шаса. Он был в такой ярости, что ему хотелось получить удовлетворение с помощью физического насилия.– Хотел бы я дать тебе сгнить в какой-нибудь грязной камере.
Кулаки Шасы были сжаты, и, успев задуматься, он чуть сместил центр тяжести для первого удара. Шон мгновенно принял оборонительную стойку, подняв руки перед грудью; глаза его стали свирепыми. Шаса заплатил сотни фунтов лучшим тренерам Африки, и все они признавали, что Шон прирожденный боец и что во всех случаях ученик превосходил учителя. Радуясь, что Шон наконец нашел что-то интересное для себя, Шаса на три месяца перед занятиями посылал его в Японию к известному мастеру воинских искусств.
Теперь, стоя перед сыном, Шаса неожиданно явственно ощутил, что ему самому уже сорок один, и понял, что Шон мужчина в расцвете физических сил, хорошо подготовленный боец и атлет в превосходной форме. Он понял, что Шон в силах играть с ним, унизить его, он даже видел по лицу Шона, что тот хочет этого. Шаса сделал шаг назад и разжал кулаки.
– Собери сумку,– спокойно сказал он.– Ты уезжаешь и никогда не вернешься.
Они летели на север в «моските», приземлились только раз, в Йоханнесбурге, чтобы заправиться, а потом направились к Мессине на границе с Родезией. Шаса владел тридцатью процентами акций медной шахты в Мессине, поэтому позвонил заранее, и теперь на посадочной полосе их ждал «форд»-пикап.
Шон бросил сумку в кузов пикапа, а Шаса сел за руль. Он мог бы перелететь через границу и направиться в Салсбери или Лоренцо-Маркеш, но он хотел, чтобы Шон прочувствовал, что такое изгнание. Пусть пересечет границу пешком, это символично и пойдет ему на пользу. Он проехал последние несколько миль по сухому горячему бушу к мосту через реку Лимпопо. Шон рядом на сиденье держал руки в карманах, а ногу положил на приборную доску.
– Я думал,– приятным небрежным тоном начал он,– о том, чем мне теперь заняться, и решил поступить в одну из компаний, организующих сафари в Родезии, Кении или Мозамбике. После обучения я оформлю собственную лицензию. Это источник больших денег – и лучшая в мире жизнь. Только представь: охотиться каждый день!
Шаса хотел оставаться чужим и строгим, и до сих пор ему удавалось почти ничего не говорить с самого Кейптауна, но сейчас полное отсутствие раскаяния и жизнерадостный взгляд Шона на будущее заставили его отказаться от добрых намерений.
– Судя по тому, что я слышал, ты и неделю не проживешь без женщины!– рявкнул он, и Шон улыбнулся.
– Не волнуйся обо мне, папа. Тут джиг-джиг хоть ложкой ешь – это ведь часть забавы: старые и богатые клиенты будут привозить с собой дочерей и молодых жен…
– Боже, Шон, ты совершенно безнравствен.
– Могу я считать это комплиментом, сэр?
– Твои планы получить собственную лицензию и образовать свою компанию по организации сафари – где ты возьмешь для этого деньги?
Шон искренне удивился.
– Ты один из богатейших людей Африки. Только подумай: бесплатная охота, когда только захочешь, папа. Это будет частью нашей сделки.
Вопреки своим намерениям Шаса столкнулся с искушением. Он и сам подумывал заняться коммерческой стороной сафари, и его оценки свидетельствовали, что Шон прав. В том, чтобы продавать африканскую глубинку и ее дикую природу, крылось настоящее состояние. До сих пор его останавливало только то, что он не мог найти достойного доверия человека, который мог бы управлять компанией сафари.
«Черт побери… – оборвал он свои размышления.– Я породил дьяволенка. Он способен продолжать попытки надуть судью, выносящего ему смертный приговор».
Он чувствовал, как гнев постепенно нехотя уступает место восхищению, но сказал мрачно:
– Ты, по-видимому, не понимаешь, Шон. Здесь нашей общей дороге конец.
В этот миг они выехали на вершину подъема. Перед ними лежала река Лимпопо, но вопреки утверждениям мистера Редьярда Киплинга она была не мутно-зеленая и не грязная, а на ее берегах не росло ни одного хинного дерева. Сейчас стоял сухой сезон, и течение реки в полмили шириной превратилось в тонкий ручеек посреди сухого русла. Длинный, низкий бетонный мост уходил на север, пересекая оранжевые пески и островки тростника.
Они молча покатили по мосту. Шаса остановил машину у шлагбаума. Пограничный пост представлял собой небольшое квадратное здание с крышей из гофрированного железа. Шаса не глушил мотор. Шон вышел, взял из кузова сумку, подошел к переднему бамперу и остановился у открытого окна Шасы.
– Нет, папа.– Он склонился к окну.– Мы с тобой никогда не дойдем до конца дороги. Для этого я, твоя часть, слишком сильно тебя люблю. Ты единственный человек, которого я любил.
Шаса разглядывал его лицо в поисках малейших признаков неискренности и, не найдя их, порывисто обнял сына. Он не хотел это делать, больше того, был полон решимости не делать этого, но сейчас сунул руку в карман пиджака и достал толстую пачку банкнот и писем, которые заготовил заранее, вопреки решению отпустить Шона без единого пенни.
– Вот несколько фунтов, чтобы облегчить тебе переправу,– хрипло сказал он.– И три рекомендательных письма людям в Салсбери, которые могут тебе помочь.
Шон беззаботно сунул все это в карман и взял сумку.
– Спасибо, папа. Я этого не заслуживаю…
– Конечно нет,– согласился Шаса.– Не заслуживаешь – не воображай слишком много. Больше ничего не будет. Все кончено, Шон. Это первая и единственная часть моего наследства тебе.
Как всегда, улыбка Шона была настоящим чудом. И Шаса, несмотря на все доказательства, усомнился в том, что его сын такой плохой.
– Я напишу, папа. Вот увидишь: однажды мы над этим посмеемся – тогда мы снова будем вместе.
Шон с сумкой в руке миновал шлагбаум. Когда он исчез в помещении таможни, Шасу охватило глубочайшее ощущение тщеты. Неужели после всех лет любви и заботы все кончится так?
Шасу забавляла легкость, с которой Изабелла избавилась от своего детского произношения. Через две недели после поступления в Растенбергскую женскую школу она выглядела и говорила, как настоящая маленькая леди. Очевидно, детская речь не действовала на учителей и других учениц.
И только выпрашивая что-нибудь у отца, она по-прежнему надувала губы и сюсюкала, как ребенок. Сейчас она сидела на ручке кресла и гладила серебряный завиток волос над ухом Шасы.
– У меня самый красивый в мире папочка,– ворковала она, и действительно, серебряный локон по контрасту с остальными густыми темными волосами и загорелая, почти без морщин кожа лица подчеркивали красоту Шасы.– У меня самый добрый и самый любящий в мире папочка.
– А у меня самая хитрая на свете доченька,– сказал он, и Изабелла радостно рассмеялась. От этого звука его сердце сжалось. Ее дыхание у его лица пахло молоком и было сладким, как у новорожденного котенка, но он собрал свою разваливающуюся оборону.– Доченька, которой всего четырнадцать…
– Пятнадцать,– поправила она.
– Четырнадцать с половиной,– возразил он.
– Почти пятнадцать,– настаивала она.
– Дочь, которой еще нет пятнадцати и которая слишком дорога мне, чтобы разрешить ей в десять вечера где-то гулять.
– Мой большой, ласковый, ворчливый медведь,– зашептала Изабелла ему на ухо и, прижимаясь мягкой щекой к щеке отца, одновременно прижалась к нему грудью.