Он даже не прибавил из вежливости, что сделает это с неприятностью.
— Вы на меня донесете?
— Конечно. Именно в данном случае действует принцип общей превенции. Мы же образованные юристы, если другие узнают, что такая, как вы, звезда была наказана за пренебрежение домашним насилием, это заставит их задуматься. Заверяю вас, ничего личного в этом нет.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА СВИДЕТЕЛЯ. Моника Найман, девичья фамилия: Броде, родилась 25 марта 1975 года в Ольштыне, проживает в Ставюгуде на ул. Ирисовой 34, образование высшее (польская филология), заместитель директора по вопросам дидактики Университетской библиотеки Варминьско-Мазурского Университета в Ольштыне. Отношение к сторонам: супруга жертвы. За дачу фальшивых показаний не привлекалась.
Предупрежденная об уголовной ответственности согласно ст. 233 УК, показала следующее:
Со своим мужем, Петром Найманом, я познакомилась в феврале 2005 года, тогда я как раз получила в университете тринадцатую зарплату и решила купить на нее поездку в теплые края. Других расходов у меня не было, а зима стояла ужасно отвратительная. Петр был весьма милым и сердечным, произвел на меня исключительное впечатление, он предложил мне такие скидки, что, хотя собиралась в Турцию, в конце концов приобрела тур на Канарские острова, я всегда о них мечтала. Через месяц он пришел в библиотеку с букетом цветов, как раз на мой день рождения. При этом он страшно извинялся, что запомнил дату моего рождения с PESEL[54] и умолял, чтобы я не донесла инспектору по кадрам. Это было весьма забавно, конечно же, я с ним договорилась, встречались мы всегда, как бы сказать, по-дружески. В апреле я полетела в свой тур, он встречал меня в аэропорту Фуэртевентуры. После того мы стали встречаться уже серьезно. В октябре 2006 года мы поженились, в декабре 2007 года родился наш сын, Петр-младший, как раз на день святого Николая. Жили мы в Яротах, одновременно ставили дом на моем участке в Ставигудзе; туда мы перебрались в начале 2009 года. Совместная жизнь складывалась хорошо.
В последний раз своего мужа Петра я видела утром в понедельник 18 ноября текущего года, когда он выходил на работу. Прямо с работы он должен был ехать в Варшаву, а из Варшавы лететь в Албанию. И, если я правильно помню, еще и в Македонию. Сейчас Албанию сильно рекламируют в качестве нового направления, страна становится на ноги, цены низкие, Адриатика красивая. Подобного рода выезды всегда проходят вне сезона, бюро показывают своим лучшим агентам гостиницы и новые места. Выезд должен был продлиться десять дней, но тут я не совсем уверена, это у меня может ассоциироваться с тренингами в Варшаве по новинкам на других направлениях.
Могу признать, что лучшего момента для выезда Петра нельзя было и придумать, причем, по нескольким причинам. С какого-то времени в библиотеке осуществляется отбор фонда, реорганизация каталогов по новым европейским принципам; даже если бы приходилось жить на работе, все равно бы мы не успевали. Опять же, последние недели перед его выездом были мучительными. Петр сам по себе ипохондрик, по причине своей операции на пальце вел себя словно смертельно больной человек. Он отправился на работу, я отвезла сына родным в Шонбрук. В течение всей недели я собиралась работать, а по вечерам смотреть телевизор, и ни о чем не заботиться, кипятя разве что воду на кофе.
Несколько раз мы обменялись с Петром лаконичными эсэмэсками, что все в порядке. Помимо этого, никаких других контактов с мужем у меня не было. Эти десять дней прошли в мгновение ока.
Методы протоколирования были различными; собственно говоря, у каждого прокурора они были свои. Некоторые, например, записывали слово в слово, каждую запинку и каждое ругательство, превращаясь в диктофоны с авторучками в руке. Шацкий подобный метод использовал крайне редко, только лишь в случае, наиболее агрессивных подозреваемых и свидетелей. Из собственного опыта он знал, что потом, в суде, это производит прекрасное впечатление, когда спокойно прочитывает все эти «а-хрен-вы-мне-чего-сделаете» и «я-вас-бля-изничтожу», а обвиняемый при этом все сильнее съеживается. Как правило, он слушал и синтезировал, ограничивая признание самыми важными сведениями и деталями, которые могут иметь значение.
В случае Моники Найман свою методику синтеза он не применил, так как не было и нужды. Женщина пришла, уселась и уверенным голосом надиктовала ему все, не нужно было менять и запятой. Она была настолько хорошо приготовлена, как будто бы свое выступление готовила неделю. Теперь же она глядела на хозяина кабинета и ждала, что тот сделает.
А прокурор Теодор Шацкий не делал ничего. Он щелкал ручкой и размышлял. Вопреки модным теориям, за которые Фальк позволил бы себя порезать на кусочки, он считал современные методы допросов глупым шаманством, единственная цель которого заключалась в трате государственных средств на никому не нужные тренинги. Как-то раз его затащили на подобный, так он чуть от смеха не помер. Теоретически все заключалось в том, что поначалу следовало вести беседу о заднице Марыни, чтобы проверить, как станет вести себя свидетель — на тренинге это называлось «подстройкой внутреннего детектора лжи» — чтобы потом неожиданно атаковать вопросом, связанным с делом, и наблюдать за реакцией.
В перерыве он подсел к тренеру, они пили кофе, болтали о погоде и политике, вели псевдопрофессиональную беседу о том, какие машины лучше: с автоматической или ручной передачей. И внезапно Шацкий спросил у тренера: так как оно было, когда ты засадил жене нож в ухо и провернул там несколько раз. Она кричала? Сопротивлялась? И была ли теплой кровь, стекавшая по его ладони?
Мужик подавился бутербродом настолько капитально, что пришлось применять прием Геймлиха.[55]
Правда, с занятий тренер Шацкого выгнал, но прокурор доказал свою правоту. Любой станет реагировать, когда с разговоров о погоде переходишь на убийство жены. И настройка внутреннего детектора лжи не имеет с этим ничего общего.
Точно так же Шацкий не верил в доброго и злого полицейского. Все эти подлизывания и запугивания казались ему дешевкой, он испытывал стеснение, когда видел ведущих себя подобным образом полицейских. Да, люди тупы, но не настолько, чтобы сказать что-то такое, чего говорить они не хотят, для того, чтобы соврать, диссертацию защищать не нужно. А чтобы с ними вести какую-то игру, необходимо иметь что-то в запасе. То, чего они хотят, или то, чего боятся.
Моника Найман врала так, что детектор лжи (обычный, а никакой не внутренний) уже искрил бы во все стороны, а под конец попросту бы взорвался. Вот только у Шацкого на эту женщину не было абсолютно ничего.
Только это его не беспокоило. Люди — профаны, они кажутся себе такими ловкими и хитроумными, тем временем — машина следствия вертится. У него будут содержания всех ее эсэмэсок, записи камер наблюдения возле работы, все разговоры с мобильного телефона, признания сотрудниц из библиотеки, людей, работавших с Найманом в бюро путешествий. Он еще успеет поговорить с пани Моникой, когда тома дела чуточку набухнут, а для надлежащего следствия были нужны не штучки-дрючки, а доказательства.
Шацкий глядел на посетительницу. Женщина сидела напряженно, одетая и подкрашенная как для беседы по вопросу приема на работу. Все опрятно, скромно, с офисной элегантностью. Белая блузка, застегнутая под самую шею, темный жакет, туфли на невысоком каблуке. Волосы собраны в кок, очки заменили контактные линзы. Хорошие адвокаты советуют обвиняемым женщинам выглядеть в судебном зале именно так.
Прокурор перевернул протокол и указал место, в котором женщине следовало подписать.
Та удивилась.
— Так допроса не будет?
— Вы ведь все уже рассказали.
— И никаких дополнительных вопросов уже не будет?
— А вы желаете что-то добавить? — ответил хозяин кабинета вопросом на вопрос.
Супруга Наймана размышляла так интенсивно, что был слышен скрип вращавшихся в ее голове шестеренок.
— Вы мне не верите.
— А если я скажу, что нет, вы признаете правду?
Та закусила губу и уставилась на ноябрьский вечер за окном, на какой-то миг превратившись в женщину, которой была вчера.
— И будут нужны какие-то дополнительные допросы?
— Думаю, мы еще успеем надоесть один другому.
— Так вы меня в чем-то подозреваете?
— Откуда подобная мысль?
— Вчера я совершенно была не в себе.
Шацкий подумал, что ему и вправду не везет, если говорить о женщинах, посещающих его кабинет. Если бы не то, что прокурорам нельзя подрабатывать на стороне, он потребовал бы платить себе по восемьдесят злотых за каждый час подобного рода признаний.
— Мне жаль, — в конце концов, безразлично заметил он. — Но не желали бы вы прибавить что-либо, что может иметь связь с исчезновением и смертью вашего мужа?
— Только лишь то, что лично я со всем этим не имела ничего общего.
— С чем?
— Ну, с этим.
— То есть? — Шацкому хотелось, чтобы она сама сказала.
— Я его не убила?
— А вы рады, что его нет в живых?
Женщина сморщила брови и глянула так, словно бы у него за спиной пассажирский самолет только что приземлился на крыше собора. А потом подписала протокол и поднялась, полностью готовая к выходу.
Шацкий подумал, что в следующий раз запишет ее на пленку.
Прокурору Теодору Шацкому не везло с начальницами. Но когда попал в Ольштын, поначалу облегченно вздохнул. Эва Шарейна казалась достаточно типичным продуктом данного учреждения. Хороший юрист, не особенно заинтересованная экспозицией на первой линии фронта, она быстро попала в окружную прокуратуру, а оттуда, после нескольких лет работы в надзоре, ее отослали назад уже как районную начальницу. Зная динамику прокурорских карьер, можно было предположить, что она либо вернется в округ на более высокую должность, либо попадет в апелляционный суд. В последнем Шацкий сомневался; Шарейна, как и все здесь, была психопатической местной патриоткой, и скорее в приступе печали утопится в одном из одиннадцати ольштынских озер, чем выедет в Белосток или Гданьск.