А в двух сотнях метрах от места, в котором застрял Шацкий, Тереза Земста[82] ужасно хотела принять ксанакс.[83] Боже, как же ей хотелось принять ксанакс. И она решила, что вот попросту примет его, без каких-либо раздумий о возможности привыкания или зависимости. В свои годы и со всем своим опытом она прекрасно знала, что если бы и должна была получить от чего-то зависимость, это давно бы уже случилось. И хотя в ее компании это не было популярным, наоборот, это высмеивалось, сама она верила в продвигаемые некоторыми центрами теории, что если и получить от чего-то зависимость, это что-то необходимо иметь. Может быть ген, возможно, какой-то там белок, может на четверть капли какого-то гормона больше. Тереза Земста этого чего-то не имела. Потому-то ее жизнь была подчинена только лишь и исключительно ей самой. В бог она не верила, уверенная, что любовь — это умная дружба двух людей, а не какое-то там мистическое соединение душ, популярную же субстанцию, изменяющую сознание и носящую химический символ С2Н5ОН она употребляла исключительно в рекреационных целях.
Всего лишь один раз в ее жизни зажглась красная лампочка. Всего лишь раз в жизни она почувствовала страх, что какая-то эмоция и субстанция способны перехватить контроль над ее жизнью. Этой эмоцией было спокойствие, а субстанцией алпразолам, производное бензодиазепина, психотропное лекарство, прописываемое от тревожных неврозов, лучше всего известное под бестселлерным наименованием «ксанакс». В своей жизни она пробовала различные наркотики с научными целями, но после принятия ксанакса впервые в жизни почувствовала себя словно святой Павел на дороге в Дамаск. Она познала просветление, ей хотелось пасть на колени, заплакать от умиления и отправиться в мир, чтобы распространять новую веру, обучать людей с помощью барочных метафор, что покой и счастье находятся на расстоянии вытянутой руки, что у них горький вкус и овальная форма таблеток. Ко всему этому она прибавила бы щепотку сексизма и ксенофобии, без которых ни одна из религий не достигнет успеха, и — аллилуйя! — она могла бы стать пророчицей бога Пфицера.
Именно поэтому, после весьма краткого периода увлеченности, ксанакс она отставила, и с тех пор — уже два десятка лет — воспользовалась им всего несколько раз, в ситуациях крайнего напряжения и стресса. Этим достижением она ужасно гордилась, поскольку, если чего в шкафчиках, ящиках столов и халатах и хватало, так это ксанакса. Они раздавали его пациентам словно яблоки, принимали сами, прописывали знакомым, его лопатами можно было грести, в здании труднее было найти бутылку минеральной воды, чем таблетку ксанакса.
Сейчас же она согласилась с тем, что по-другому не получится. Тереза отправилась в комнату врачей, нашла упаковку в ящике стола, глотнула таблетку 0,25, на компьютере врубила «Сапера», ожидая, когда бензодиазепин свяжется с рецептором GABA, благодаря чему у нее перестанут потеть ладони.
Тереза щелкула выключателем приемника, услышала вопли Стивена Тайлера в Jane's got a gun и сразу же выключила. Знаменательным здесь было то, что когда рок-музыканты брались за тему домашнего насилия, у них сразу же кто-то хватался за волыну и строго наказывал виноватых, только такое развитие соответствовало резким гитарным соло.
Хорошо еще, что как ординатора отделения никто ее не может наругать ее за использование компьютера в нерабочих целях. Тереза запустила броузер и нашла на Ютубе Can I Hold U Tonight.
Немного помялась, в конце концов, нажала. Смысла нет, тут же слезы встали в глазах. Сколько раз уже прошла это, ее супервизор[84] от этой темы наверняка уже блевать хотела. А как только что приходит, она раздирает этот струп, сыпет соль на рану и копается в ней вилкой. До конца дней своих вместе с Трейси Чепмен[85] она будет размышлять, а закончилось бы все иначе, если бы у нее нашлись другие слова. Тот ключ, которым его можно было бы открыть.
Песня закончилась. Тереза Земста вытерла глаза, послушала еще несколько песенок темнокожей дивы и вдруг почувствовала, что в легких для воздуха прибавилось места. И она несколько раз глубоко вздохнула.
И ее охватило спокойствие.
Земста взяла паку с письменного стола, повесила на шею магнитную карточку от дверей и решила, что начнет с нового пациента, чтобы как можно быстрее покончить с этим. Тереза постучала в комнату санитаров.
— Пан Марек, — сказала она. — На всякий случай, о'кей?
Пан Марек отложил свой завтрак и без слова пошел за Земстой. Он был совершенной противоположностью того, как мы себе представляем санитара психиатрического отделения. Вовсе не мускулистый амбал с глуповатой улыбочкой, которому мама делает на работу бутерброды с зельцем, и который едва-едва попал на эту сторону баррикады, отделяющей здоровых от больных. Пан Марек был интеллигентным человеком, его личная жизнь была прекрасно устроена, переполненным эмпатией, спортивным. Будучи инструктором израильских боевых искусств, он не нуждался в избытке массы, чтобы справиться с агрессивными пациентами. Тереза Земста считала, что из него получился бы замечательный терапевт, возможно, даже врач. Но он был родом из таких глубоких варминьских сельских низов, что, несмотря на громадные усилия, ему удалось вскарабкаться лишь на должность бригадира санитаров. История пана Марека для Земсты являлась коронным доказательством того, что не каждый является кузнецом собственного счастья. А даже если и так, очень многое зависит от того, получишь ли ты с самого начала современную кузницу со всем оснащением, или необходимо украсть первый молоток.
Не говоря ни слова, они преодолели длинный коридор, изолятор находился в самом его конце. Вообще-то, психиатрическое наблюдение за преступниками осуществлялось в специальных отделениях мест предварительного заключения. На сей раз ситуация была исключительной, как объяснял ей молодой прокурор с внешностью Луи де Фюнеса. Сейчас речь не шла об исследовании вменяемости подозреваемого. Следовало выяснить, а знает ли их подозреваемый о том, кто он такой, в какой ситуации находится, понимает ли выдвигаемые против него обвинения.
— На первый взгляд, все функционирует, — говорил прокурор. — Он ест, пьет, посещает туалет; чистит зубы и раздевается перед сном. Но все остальное — отключено.
Тогда Земста впервые почувствовала, как у нее мурашки пошли по спине. Она начала расспрашивать о подробностях.
— Он не устанавливает ни малейшего контакта. И когда я говорю «ни малейшего», то имею в виду именно это. Он как будто бы живет в пространстве, в котором никого нет. С момента задержания он не произнес ни единого слова. Ни единого слога.
Земста потратила массу сил, чтобы никто не заметил, чего стоит ей эта беседа. Она спросила, а не считают ли они, что задержанный симулирует.
— Надеюсь на это, — холодно ответил на это прокурор. — Только лишь тогда мы сможем изолировать его.
Земста задала вопрос: а что тот наделал.
— Домашний палач. Издевался над супругой, а когда та решила уйти, он почти что убил ее. Оставил без сознания на полу в кухне, одну, с ребенком, которому не исполнилось и трех лет. Даже неизвестно, выживет ли женщина.
Терезе сделалось плохо. Чтобы сохранить внешность профессиональной беседы, она сообщила, что с подобным сталкивается впервые. Что виноватые в домашнем насилии, скорее, гордятся совершенным. Ей не известны случаи, чтобы кого-нибудь из них мучили угрызения совести, не говоря уже о погружении в мутизм.[86]
Прокурор согласился с этим. Несмотря на молодость, он казался хорошо подготовленным.
Земста встала перед дверью, отделявшей последний отрезок коридора от остальной части отделения.
— Пани доктор, — спросил пан Марек, — это не будет серьезной проблемой, если бы я на завтрашний вечер, на ваше дежурство, привел малую?
— Снова миндалины?
— Похоже, что так, но мы хотим, ну, вы понимаете, проверить, все ли в порядке с ухом. Чтобы не получилось так, как весной.
— Ну конечно. — Врач мило улыбнулась. Ей совершенно не мешало то, что многие из сотрудников по отделению, а иногда даже семьи пациентов «пользовались» ее второй специализацией отоларинголога. После пережитого кризиса она забросила психиатрию и занялась более позитивной работой в семейной поликлинике, пользуясь репутацией хорошей специалистки по уху и горлу. Потом вернулась к клинической психиатрии, поскольку та была ее страстью и призванием, тем не менее, Терезе часто случалось давать консультации в качестве лора, и это ей даже нравилось. Обычные инфекции обычных людей, которые можно было вылечить одним антибиотиком, представляли собой приятное отклонение от того, чем она занималась обычно.
Тереза Земста приложила карту к считывающему устройству.
Эдмунд Фальк не забрал свое заявление о том, что Шацкого необходимо наказать выговором. Что сам Шацкий, впрочем, даже поддерживал, не делая ничего, чтобы младший коллега поменял свое мнение. Их начальницу это доводило до бешенства, так как она воспринимала это как личное оскорбление; сегодня она уже провела две милые симпатичные беседы с «дорогим Эдмундом» и «уважаемым паном Тео». С теплой улыбкой, ссылаясь на профессиональную солидарность, профессиональную дружбу и обычную человеческую эмпатию, она склоняла нашу парочку решить это дело между собой. В ее речах появлялись народные пословицы, буддийские рассуждения о карме и христианское требование милосердия.
Все это отскакивало от безупречных костюмов Шацкого и Фалька словно резиновые мячики от бетонной стены. Фальк верил, что поступает верно. Шацкий тоже в это верил. Парадоксально, но это непонятное для иных согласие по вопросу, который должен был их окончательно рассорить и отдалить один от другого, привело к тому, что между мужчинами установилась ниточка симпатии.