— Славина.
— Вот и отлично.
Шахов повернулся к секретарше:
— Маргарита Петровна, пошлите за Славиной. Сделайте так, чтобы к двум она уже была здесь.
На Новокузнецкую Турецкий приехал рано, на его этаже и в приемной еще не было посетителей. Он зашел в канцелярию, забрал почту.
— Как у нас сегодня дела, Клава?
— Это у вас дела, товарищ следователь, а у меня делишки.
— Правильно, Клавочка. Вы у нас, как всегда, на уровне поставленных задач.
С людьми типа Клавочки Турецкий всегда разговаривал дурацкими клише, он почему-то не находил для них нормальных человеческих слов. Как ни странно, Клава и другие подобные типажи воспринимали эти штампы вполне позитивно.
— Бабаянца еще нет, Клава?
— То есть как это «нет»? Он же в отпуске!
— В отпуске?! Но он по графику должен идти в отпуск в октябре!
График, конечно, был ни при чем. Существовал для порядка разве. Следователи охотно брали отпуск летом, особенно в июле-августе, подгоняя дела и договариваясь с начальством. Турецкого взбесило, что Бабаянц ни слова не сказал ему об отпуске да еще обещал приехать и поговорить о деле Бардиной.
— Александр Борисович, он вчера позвонил и сказал, что ему срочно надо было взять отпуск. Кажется, он поехал к отцу в Ереван.
Турецкий выматерил про себя и Бабаянца, и Клавку заодно с ним и пошел в свой кабинет. Быстро раскидал почту по ящикам и стал набирать номер Меркулова — ему надо было срочно кому-то высказаться.
— А-а, вот как хорошо, что ты позвонил, Саша,— прозвучал знакомый баритон.— Мне бы хотелось с тобой увидеться.
— У меня тоже есть о чем поговорить, Костя. Понимаешь, по делу Бардина... Не столько по делу Бардина... То есть...
Невозможно было в двух словах рассказать о беспокойстве за Нику, о Биле, у которого стерты уши, и совершенно несвоевременном отпуске легкомысленного Бабаянца.
Турецкий остановился, но Меркулов молчал. В трубке слышался легкий шелест, как будто ветерок играл предосенней листвой.
— Да. Бардин,— наконец сказал Меркулов, и Турецкий сообразил, что никакого ветерка не было, просто Меркулов листал свои записи.— Мы можем пообедать вместе, если ты не возражаешь. Ты на машине?.. У меня есть идея,
— Что ж ты даже юбчонку какую не захватила? Кофту-то мы сейчас изобразим, а вот что ты со своими джинсами будешь делать?
Анна Чуднова металась по квартире, вытаскивала из шкафа и кладовки всякие шмотки, а Ника беспомощно разводила руками — во все Аннины вещи могло поместиться по крайней мере две, а то и три Ники.
Все началось с блинчиков. Вопрос заключался в следующем: на каком молоке их надо делать — свежем или кислом. Ника позвонила эксперту по всякого рода выпечке, своей свекрови Елизавете Ивановне. Елизавету она обнаружила в полувменяемом состоянии: Веронику Славину все утро разыскивал министр экономики страны товарищ Шахов на предмет участия в приеме американской делегации. Ника растерялась. До назначенного времени осталось меньше часа, а у нее, кроме джинсов и майки с надписью «I love NY» (подарок туриста), ничего не было. Надпись еще бы сошла, но сама майка была безумного желтого цвета.
— Эврика! — заорала вдруг Анна и бросилась из квартиры.
Через десять минут она вернулась с потрясающим кожаным костюмом.
— Вот! Смотри, в самый раз! У соседки взяла! И откуда у этой замухрышки такие шикарные штуки? Нигде не работает, не учится... Но добрая девка, сразу согласилась. Немножко великовато в талии? Ничего, прихватим булавкой. Ну у тебя и талия, тоньше моей шеи. Косметика есть? Давай, малюйся, а я звоню секретарше, пусть тачку присылают...
Кешка долго махал рукой вслед Нике, и когда уже не видно стало и следа огромного автомобиля, повернулся к Анне:
— Ну, теперь идем в наш любимый садик. И ты мне почитаешь про Винни Пуха... Ой, у меня шнурок развязался!
Анна, присела на корточки, завязала шнурок, привела в порядок Кешкино обмундирование.
— Ты что ли моя теперь бабушка? — тихонько спросил Кешка и прижался ладонями к Анниному рябоватому лицу.— Нет, я знаю, бабушки только совсем старыми бывают, а ты еще не совсем. Жалко. А почему у тебя на лице горошки?
— Это не горошки, это рябины.
— Что ли как у бабушки Лизы на даче? Которые на дереве — красные такие. Рябины называются.
— Нет, Кеша, это от болезни, от оспы. Вот тебе прививку от оспы на ручке делали, когда ты родился, и ты не заболеешь.
— А тебе не делали прививку? А почему?
— Видишь ли, такая история: я в лагере родилась, там не делали.
— В пионерском?!
— Не совсем... У меня родители были враги народа, их посадили в тюрьму, потом отправили в лагерь, в Архангельскую область. Потом их реабилитировали, но было уже поздно, папа мой умер в лагере для заключенных, а я вот заболела оспой... Да что я тебе такую глупость рассказываю, такому маленькому мальчику, дура старая. Пойдем в садик.
— Ну подожди же, Аня! Что я еще хочу тебе сказать. Я совсем не маленький, мне уже скоро пять лет будет, на следующий год. А тебе сколько лет?
— Тридцать пять.
— У, как много... Ну так. Вот я все понимаю. Мой дедушка тоже умер в тюрьме. Он был очень хороший и смелый, но все равно его посадили и сказали, что он шпион. Ну, я тогда еще не родился, вот, но я все равно все знаю, мне папа рассказывал, и дядя Саша тоже, потому что его папу тоже убили, а он совсем и не был шпионом. Аня, Аня, почему это всех пап в тюрьму посажали? А нас тоже могут посадить и даже убить?
— Нет, Кешенька, мы не позволим.
— Ты нас всех спасешь, да? Ну ты же не волшебница, Аня!
— Нет, не волшебница, Кешка. А жаль...
Предлагаю использовать новые веяния в экономике, вспомнить, что в стране уже двести тысяч кооперативов, в одной Москве — четырнадцать тысяч, причем три тысячи — в общепите, и поехать к Серафиме,— сказал Меркулов, с трудом забрасывая длинные худые ноги в автомобиль.— Она давно меня приглашает...
Что за «Серафима»?
Помнишь, у нас была уборщица на Новокузнецкой? Открыла кооперативное кафе — то ли «Красная Шапочка», то ли «Доктор Айболит». Хвалилась, что у нее всегда есть черное пиво. Поезжай по Садовому кольцу направо, вот адрес... Саша, у тебя есть сигаретка? — шепотом спросил Меркулов, оглядываясь по сторонам.— Понимаешь, не дают курить, ни дома, ни на работе.— Он с видимым наслаждением затянулся сигаретой.— Пока едем, расскажи в общих чертах версию «Бардин» или любую другую. Я вижу по твоему лицу — тебя что-то беспокоит. Только в общих чертах, жестикулировать и изображать персонажей в лицах за рулем не рекомендую.
Но все-таки он жестикулировал и изображал. Меркулов его не перебивал — он никогда этого не делал в разговоре, даже если говоривший нес полнейшую ерунду. Но Турецкий заметил, как иногда вздергивался острый Костин подбородок. Интуиция Меркулова была безошибочной: даже не зная подробностей (а знал ли их сам рассказчик?), он отмечал таким манером слабые места в предположениях Турецкого. Сам Турецкий, приблизительно к середине своего повествования, начал чувствовать себя не очень уверенно, но вида не подал.
Пятнадцати минут вполне хватило, чтобы доехать до конца истории и до заведения Серафимы под названием «Теремок». Меркулов ткнул пальцем в направлении вывески и жестом же извинился за путаницу с названием. Потом попридержал Турецкого за локоть и доверительно произнес:
— Будь моя воля, я бы тебе присвоил звание Главного Инспектора По Составлению Версий — все с заглавной буквы.
Серафима встретила следователей как самых дорогих гостей. Усадила их в удобный уголок и поставила табличку «Зарезервировано на 4-х».
— Чтоб никто не подсаживался,— объяснила она и хотела было пошептаться о чем-то своем, вероятно, предаться воспоминаниям о былой совместной службе на ниве борьбы с преступностью, но заметив нахмуренное выражение лица Турецкого, понимающе поджала губы и приняла заказ.
«Теремок» был по меньшей мере забавным заведением. Все вроде бы было путем: и хохломские мисочки, и поделки из бересты, даже балалайка висела на стене. На Серафиме был немыслимый кокошник из бисера, за баром стоял усатый мужик в расшитой косоворотке и унылым выражением на разбойничьем лице.
И все-таки в кафе было старомодно-уютно. «Как при нэпе»,— подумал Турецкий. Хотя нэп приказал долго жить задолго до его появления на свет и нэповский антураж был ему знаком только по кинофильмам.
Серафима действительно притащила черного пива и две огромных фарфоровых миски супа из потрохов.
— Сима,— заглянул ей в глаза Меркулов,— а у тебя нет ли... чего... покрепче... Нам немножко, грамм по сто.
— Водочкой-то не торгуем, Константин Дмитрич, лицензию на крепкие напитку хлопочем, да пока не дают, но для вас могу коньячок, я его под кофий замаскерю (она так и сказала — «замаскерю»).
— Да уж сделай милость, замаскируй,— совершенно серьезно попросил Меркулов.
Они выпили коньяк из кофейных чашечек и запили его крепким горьким пивом. Суп из потрохов мог конкурировать с лучшими блюдами валютного «Националя» и значительно превосходил последние по объему и цене.
Мужик за стойкой зорко следил за посетителями и, когда опустели пивные кружки, сделал знак Серафиме.
— Повторить, Константин Дмитрич? — подлетела она к столу.
— Да, Сима, и то и... это.
— Хорошо, Константин Дмитрич, только вот простите, что указание вам даю за недоработку. Вы с товарищем Турецким чашечки-то держите как стопочки, а надо за ручечки, за ручечки, как полагается, когда кофий пьешь.
И тряхнув бисером кокошника, бывшая уборщица упорхнула, оставив своих прежних сослуживцев потешаться над «недоработкой».
10
Когда с супом из потрохов было покончено, выяснилось, что все умозаключения Турецкого были преждевременными, хотя и представляли значительный интерес с точки зрения логического мышления. Наконец Меркулов произнес сакраментальную фразу: