Внутри ящика что-то зашевелилось и хлюпнуло.
Роксбург сунул под губу ещё табака и подумал о прошлой ночи. Без сомнения, то была кукла самой Эйлин – ему никогда не забыть её маленькое обожжённое личико и как от неё несло гнилой землёй.
Кукла пыталась убить хозяйку. Игрушка оказалась настолько сильной, что Роксбургу пришлось навалиться Эйлин на плечи, чтобы её вытащить. И опасность до сих пор не миновала.
Так что он поднялся с первыми лучами солнца и часами следил за ларцом, только чтобы застать очевидное.
Из ящика показалась крохотная ручонка.
И пусть Роксбург ожидал этого, он слишком быстро вдохнул и закашлялся, когда слюна попала в лёгкие.
Собаки начали рычать, и Роксбург потрепал их по холкам.
За первой рукой последовала и другая, а затем и чёрная от копоти голова. Сэди вылезла на поляну. Она была липкой от крови, и на неё быстро слетелись мухи.
«Дурная вещь, – подумал Роксбург, сжимая чётки. – Спаси меня Господь».
Сэди издала вопль, похожий на звук разрываемой плоти. Мухи поднялись с трапезы огромным жужжащим облаком, затем осели и снова начали кормиться.
«Она охотится», – сообразил Роксбург, прикусив язык, когда кукла начала рыскать, водя головой из стороны в сторону, как гончая, что ловит запах.
Тогда из ящика вылезло что-то ещё, что-то белое и тонкое: марионетка на тоненьких ногах. За ней волочились потемневшие от разложения верёвочки.
Ну воть.
Рот егеря наполнился медным привкусом крови. Роксбург узнал свою старую жертву.
Он схватил собак за ошейники и встал, собираясь бежать, прикидывая, какие баррикады построит вокруг своей хижины, – но вдруг потерял равновесие и, споткнувшись, упал к ящику. Егерь закричал, слыша приближающиеся шаги куклы, которым вторил шёпот верёвочек.
26. Хэдли
– Стой! – крикнул Сеп, когда яркая шевелюра Хэдли мелькнула на лестнице, распугав по пути первоклассниц, что тащили стопки учебников.
Он спрыгнул на площадку, оцарапав колени, и перегнулся через перила.
– Хэдли, подожди!
– Оставь меня в покое! – крикнула она через плечо и исчезла за дверями пожарного выхода.
Сеп протиснулся в щель и поймал беглянку. Она уронила голову и тяжело дышала от стыда и гнева.
– Мне жаль, – сказал Сеп.
Она кивнула и спрятала лицо в ладони. Висящее над деревьями солнце запуталось в её волосах.
– Это было и в моём экземпляре. Я всё прочла ещё до того, как Лэмб открыла рот, я хотела остановить её, но… там даже почерк мой.
Хэдли повернулась, тени скрывали её лицо. Сеп вдохнул её запах и ощутил, как сдавило грудь.
А потом заметил, как Хэдли поникла, словно из неё выжали все силы.
– Ты в порядке? – спросил он.
Она кивнула.
– Просто… со вчерашнего дня я такая усталая. Сейчас в классе думала, что в обморок упаду.
– Мы со всем разберёмся – и с твоим дневником, и с Барнаби, и с лицом Лэмб.
Глаза Хэдли расширились.
– Ты тоже заметил?
– Что?
– Лэмб. Какой она стала.
– Ну да. Она явно выглядит иначе. Всё лицо изменилось.
– Она что-нибудь говорила?
Сеп фыркнул.
– Мне? Нет. Она на меня и не смотрит.
– Знаешь, на кого она начинает походить? – спросила Хэдли, оглянувшись.
– На кого?
– На свою маму.
Сепу стало не по себе, когда он вспомнил сильное красивое лицо миссис Ламберт, её глубокие глаза и широкую улыбку; затем подумал, как изменилась Лэмб за последние несколько дней.
– Вот кем она стала, – протянул он. – Лэмб всегда была похожа на отца, и я так давно… не видел её маму. Боже мой, в точности как она, правда?
Хэдли кивнула, затем глубоко вздохнула.
– Кажется, поэтому Лэмб и злится – она расстроена. Она всё время видит в зеркале свою маму. – Хэдли вытерла глаза ладонью и посмотрела на него. – Почему ты пошёл за мной?
– Я просто не хотел, чтобы ты… В классе стало невыносимо, поэтому я побежал за тобой.
– Ты сбежал из класса, не спросив разрешения? Вот уж правда творятся странные вещи.
Он засмеялся, скрестил руки за спиной и посмотрел на свои кроссовки. Сеп и Хэдли стояли между пожарными дверями и спортивной площадкой, громкие голоса в классе перекликались с отрыжкой овец и грохотом тракторов: рокотом островной жизни, которая каким-то образом продолжалась, пока их собственный мир рушился.
– Почему ты в последнее время смотришь на меня? – спросил он.
Она пожала плечами:
– Иногда мне просто нравится смотреть на тебя в классе.
– Что?
– Говорю, иногда мне просто нравится смотреть на тебя в классе, – повторила Хэдли громче в его здоровое ухо.
– А, – отозвался Сеп, чувствуя, как по венам разливается расплавленное олово. – Почему?
– Это помогает мне думать.
– Как?
– Просто… твоё лицо. Когда ты работаешь, оно совершенно проясняется, и это помогает мне сосредоточиться.
Сеп не нашёлся с ответом. Просто стоял и смотрел на её бейсбольные туфли, которые Хэдли разрисовала чернилами.
– Вообще-то я всегда на тебя смотрела. Просто ты наконец заметил.
– А.
Она вздохнула и, склонив голову набок, стала наблюдать, как тень чайки выписывает спирали по траве.
– Нам вернуться?
– Ещё нет. Ещё минутку.
Хэдли села на стену, а Сеп встал рядом с ней.
– Итак, все знают, – сказала она, вытаскивая кусочек мха и кроша камень.
– О чём?
– О моём дневнике… и о том, что мне нравится Мак. Я начала вести записи, когда меня дразнили, а с тех пор прошло четыре года. Я была обычным ребёнком – и принесла дневник в жертву, чтобы он исчез с лица земли.
Сеп почувствовал приступ тошноты и принялся играть кнопками плеера.
Но Хэдли придвинулась к нему ближе – и он отпустил прибор.
– Не важно, что думают люди, – заявил он. – Какая разница?
– Тебе разница есть.
– С чего ты взяла?
– Это очевидно, – ответила Хэдли, – иначе ты бы не ушёл.
Сеп на мгновение задумался.
– Они считают меня придурком, – сказал он в конце концов.
– Да все… всех ненавидят. Это просто школа. Они тебе нравятся?
– Нет.
– Ну и какая тебе разница?
– Я же сказал, я не…
– Но тебе и правда не всё равно. Хотя переживать не из-за чего. Они просто завидуют твоим мозгам. Но это не важно. Меня считают странной, потому что моя мама кореянка, а я сама осветляю волосы. Люди всегда найдут к чему прицепиться, но не нужно от них бегать. Если ты сильный, – продолжила Хэдли, прикрыв глаза, словно уговаривала сама себя, – тебя не смогут задеть, как бы ни старались.
Сеп смотрел, как солнце сияет на её коже, а затем отвернулся, когда она открыла глаза. Он провёл языком по больному зубу, осматривая деревья на предмет любых признаков Барнаби.
– А задеть могут любого, да?
Она кивнула.
– Но это не важно, вот совсем, – творятся вещи намного серьёзнее, чем появление моего старого дневника. Если ящик способен на такое, что ещё он может? Мы действительно можем пострадать.
Она крутила перчатку на левой руке. Сеп заметил ещё одно тёмное пятно на ткани.
– Что случилось?
– Ничего. Просто утром под шину велосипеда попали листья, и я упала. Ничего страшного, я всегда падаю.
И Сеп вспомнил: вот Хэдли упала в каменный бассейн, и в её волосах застряли водоросли; вот Хэдли промазала мимо скамейки в парке и села на землю; однажды ночью, когда они шли домой, Хэдли споткнулась и шмякнулась на руки, хотя спотыкаться было не обо что.
– Ладно, – объявила она, вставая и встряхивая затёкшие ноги. – Давай вернёмся в класс.
– Нам необязательно, – быстро сказал Сеп, – если ты не хочешь… Тебе действительно тем летом нравился Мак?
Она моргнула от неожиданности.
– Ну да. Как, наверное, и большинству девочек… То есть, понимаешь…
– Давай притворимся, что не понимаю.
Хэдли пожала плечами:
– Да все его любили.
– И до сих пор любят? – уточнил Сеп, стараясь говорить спокойно. Он уставился вниз на выкрашенную в белый цвет траву поля.
Хэдли рассмеялась.
– Большинство – да. Как там его Даррен назвал утром? Стейк в футболке? – Глубоко вздохнула, повернулась и пошла к дверям.
– Но ты же вегетарианка, – заметил Сеп.
Она рассмеялась, потом посерьёзнела.
– Ты непременно хочешь уехать с острова?
– Да, – после паузы ответил он. – В смысле, зачем тут оставаться? Неужели ты хочешь застрять здесь навечно?
Хэдли посмотрела поверх его плеча на крохотные магазинчики, облезлые знаки, пятнистые скалы и тонкий серп бледного песка.
– Определённо хочу.
– Серьёзно? Тут же ничего нет. А я хочу стать инженером, строить всякие вещи. Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
Она пожала плечами, затем одарила его улыбкой, от которой земля ушла у Сепа из-под ног.
– Счастливым человеком, – ответила Хэдли и исчезла за дверью.
Прозвенел звонок, извещая о начале урока истории. Сеп немного выждал, затем пошёл следом за Хэдли.
27. Палата номер семь
Где-то поутру они отполировали пол, и теперь солнечный свет отражался на её лице.
Магуайр попыталась повернуть голову, но шею фиксировал толстый поролоновый воротник. Тогда она закрыла глаза, чувствуя, как пульсируют вены на веках. Медсёстры метались вокруг, и она отслеживала их перемещения по скрипу туфель.
Эйлин не помнила ни «Скорую», ни госпиталь. Только как пошла в кабинет мужа, как что-то взорвалось в каминной решётке и… всё. В памяти запечатлелись лишь глубокая гнилая вонь и маленькое уродливое лицо.
И вот она здесь, на жёсткой кровати в палате номер семь, подключённая к аппаратам. Стоило сглотнуть, и горло жгло огнём. Ей дали картонную ванночку, чтобы туда сплёвывать, но Эйлин её вернула. У неё болела голова. Врачи сказали, что скакнуло кровяное давление, но по ощущениям у неё не осталось крови, она как будто опустела.
И устала – так сильно устала.
В конце концов Эйлин задремала; ей снился муж и кастрюли с птицами; безликий ребёнок, говоривший голосом Сепа, и маленькая деревянная марионетка по имени «Ну воть», которая смеялась над несмешными вещами и махала ей крошечными ручонками.