Он продвинулся глубже в темноту.
– Ты её болезнь! – крикнул Сеп. – И моя вина за то, что я хотел уйти, даже когда думал, что мама может умереть! Да, у меня были такие мысли, но я по-прежнему хороший человек – я люблю свою маму и своих друзей, и я больше не боюсь этого дерьма! Я принимаю его: всю горечь, вину и сожаление! Они мои! Я владею ими! И ты тоже мне принадлежишь!
Светящиеся глаза устремились на него из глубины ветвей.
Сеп хотел ударить Барнаби, но тот пробежался по ноге, хлюпая пропитавшимися дождём и грязью конечностями. Сеп бил его, хватал за уши и шею, давясь вонью. Наконец он оторвал плюшевого мишку от груди и вытянул перед собой и стиснул. Боль в раненом пальце обжигала огнём.
– Я владею тобой! – снова закричал Сеп и снова сжал игрушку, глядя, как свет угасает в глазах медведя.
Барнаби обмяк. Сеп бросил его на землю и повернулся к поляне.
Ящик собрал вокруг себя лес, точно защитную клетку. Поляну преграждали опрокинутые и вывернутые стволы, костяшки тиса окаймляла берёза и обвивал дуб. Колтун из веток и листьев переплетался высоко над головой, удерживая под колпаком мерцающий и жирный воздух.
Сеп протиснулся сквозь крохотную брешь в деревьях, проталкивая своё тело сквозь паутину из жил и кожи. Изодранная нога зацепилась за неё и взорвалась болью. Перед глазами побелело, и Сеп заорал, хватаясь за воздух вокруг раны.
Кости влажно захрустели под ногами, когда он споткнулся о корни, что тянулись в ящик. Камень сиял, как облизанная кожа, его открытая пасть была чернее ночи, он словно стал больше, чем раньше, – больше, чем когда-либо.
Таким, чтобы внутрь поместился человек. Сеп кивнул теням.
Ящик ждал его.
Ужасный пульс ларца проникал сквозь подошвы ног и поры кожи, отдавался в теле барабанной дробью, которую Сеп больше не мог слышать, но ощущал в полной мере. Шум наполнил его голову раскалённым оловом, и он дрожа упал лицом вниз на грязь и корни, вспомнив момент, когда задумался о смерти мамы, размышлял, что же произойдёт потом… будет ли её смерть означать, что он наконец покинет остров.
– Нет! – прорычал Сеп, подтягиваясь и ползя на четвереньках к ящику и отбиваясь от корней. – С ней всё будет хорошо. Я люблю её, и я знаю себя, знаю, кто я такой, – все свои слабости и силу, все эгоистичные мысли и любовь. Я принимаю всё это! Несчастье и свет! Это моё, не твоё – моё!
Где-то сбоку звёздами блеснули глаза марионетки; Сеп услышал жужжание насекомых и шорох крыльев.
Он сосчитал ворон.
Четыре.
– Тебе меня не напугать, – вслух заявил Сеп. Затем запрокинул голову и закричал это, закричал небу и жертвам внутри ящика: – Вам меня не напугать – это я вас напугаю! Я вас напугаю!
Подхватил с земли скользкий маленький череп, раздавил в ладони и бросил осколки в летящих к нему птиц.
И залез в ящик для жертвоприношений.
55. Любовь
Ящик притягивал Сепа как магнит, разгонял кровь и наполнял глаза острой болью. Оба уха ревели от давления в венах.
У Сепа мелькнула только одна мысль, но она ударила его, точно молот, – что мать и друзья ждут его.
– Я люблю вас, – сказал он, открыв рот в безмолвной муке.
Корни обвили тело, плоть пронзили шипы, и сила ящика сжала его, словно кулак.
Сеп закричал от этой силы – кричал, пока не почувствовал, как волокна рвутся в горле и кровь бежит из лопнувших губ. Шло время, которое невозможно было измерить или понять, а он парил в свете, что опалял кожу холодом, а внутренности огнём.
«Я умираю», – подумал Сеп, только мысль высказал не разум, а душа.
Он перестал кричать.
Страхи и беспокойства покидали его, как опадающие с цветка лепестки. Сеп засмеялся, наблюдая, как они вертятся в воздухе.
«В конце остаётся именно это, не так ли? Люди и то, чем вы с ними поделились».
Он вспомнил их всех. Лэмб. Аркла. Мака. Хэдли. Свою мать. Сеп доверился этой волне счастья – и почувствовал, как задрожал ящик.
– О, так ты меня боишься, – сказал Сеп, схватился за корни, что его держали, нашёл зло, которое ящик наслал на остров, и взял его в свои руки, потянув назад, точно сеть из моря. Ожившие мертвецы падали, сияние в их глазах угасало, а сила ящика начала уменьшаться.
Извлекая яд из ларца, Сеп упивался чудесами своего мира: треском растущей травы, волнами прилива и мягким дыханием людей в своих кроватях; их сердца стучали, точно капли дождя на пруду; он нашёл свою мать – и протянул ей свою любовь.
И обнаружил ещё кое-что. Сеп думал, болезнь вернулась, но мама не была больна.
Она была беременна.
Сеп почувствовал, как радость захлестнула его, и прислушался к биению крошечного сердечка. Маленькая девочка.
Его сестра.
Ящик для жертвоприношений нанёс ответный удар, раздавив Сепа, сломав, убив.
Когда сознание угасло, Сеп увидел средства, с помощью которых будет жить вечно: танцевать, как пятнышко в солнечном луче, или расти в почве, сверкать на крыльях стрекоз или в морской воде; он чувствовал, как его далёкое тело разваливается на части; золотая нить его сознания растворилась, и он превратился в нечто иное, материю, которая когда-то была камнем и звёздным светом.
Мам. Мам. Прости. Прости, мам.
Хэдли.
Её имя поразило его, как гром, и вместе с тем пришло осознание себя, самого себя и всего счастья, на которое он мог претендовать. Сеп почувствовал, как его тянет обратно в мир, и понял, что другие – его друзья, друзья – добрались до ящика, что-то говорили над ним, приносили настоящие жертвы, маленькие жемчужины любви; и звали его, произнося не правила, а всего одно слово.
Его имя.
Свет, белый и ослепляющий, наполнил тело, и Сеп снова стал костями и мускулами, сердцем и трепещущими лёгкими под порезанной, покрытой синяками холодной кожей. И было что-то ещё, что-то шелковистое и лёгкое. Он протянул руку, почувствовал притяжение на другом конце… а затем проснулся. Часы на запястье тикали, вороны взрывались на деревьях, перья плавно опускались на землю, а небо полнилось блестящими точками их глаз.
Сеп глотал прекрасный зелёный воздух, пока его рот не накрыли губы Хэдли – уверенные и мягкие, пахнущие ею, её дыханием, её кожей и её духами, – и влюблённые держались друг за друга, пока дождь смывал с них грязь, и каждый чувствовал, как бьётся в груди сердце другого; Сеп сжимал в кулаке платок, а Хэдли держала в руке клочок бумаги.
56. Материк
Август
Сеп перегнулся через перила и смотрел, как медузы, точно призраки, кружатся в воде у парома. Море было чёрным и гладким, а небо цвета полированной латуни – ярким и пульсирующим от жара. Сеп закрыл глаза и повернулся к нему лицом, почувствовал, как свет целует его кожу.
По мере приближения парома к материку остров уменьшался в размерах – стал уже настолько маленьким, что можно рукой прикрыть. Но даже с такого расстояния Сеп видел, как прилив отступает от величественных, покрытых ракушками костей острова.
А ещё он видел отсюда лес. Сеп вздрогнул, вспомнив мокрый камень и кроваво-чёрную почву, вспомнив запах меха Барнаби, когда сражался с медведем на той поляне.
Здесь, посреди смеющихся случайных попутчиков, произошедшее казалось нереальным, но Сеп сжал повязку на пальце и почувствовал, как бьётся пульс в полузажившем шраме на ноге. Он допил газировку, глядя, как остров исчезает в дымке.
– Ты такой серьёзный, – сказал Аркл, наклоняясь к нему. – Передумал? Если всё-таки решишь остаться, будет круто.
Сеп улыбнулся.
– Нет, я всё ещё хочу в интернат.
– Уверен? У вас там маленькая Тенч на подходе, директор и твоя мама съезжаются…
– Чувак…
– Бьюсь об заклад, Сороке понравится, если ты останешься. Вот Дэниелс будет не так рад. Ты же знаешь, что он винит тебя во всей этой истории с «вороньим глазом».
– Я знаю.
– Ему приходится ходить к психологу по поводу ночных кошмаров.
– Я знаю, Аркл.
– Я был на последнем матче сезона: Дэниелс пропустил два пенальти, и его удалили с поля. Чувак совсем развалился. – Глаза Аркла затуманились. – Красиво тут, дружище. Ты в порядке?
– Да, я просто… думаю о всяком.
– Ты слишком много думаешь, Сепстер. Погляди, что в моих книгах – сплошь картонные страницы и множество картинок. Кстати, о страницах… – Аркл придвинулся ближе и понизил голос. – Что ты написал на том листе бумаги?
– Что? – нахмурился Сеп.
– Бумага, – прошептал Аркл. – Та, которой ты собирался пожертвовать. Я видел, как ты отдал её Хэдли. И с тех пор она хранит эту записку.
– А с чего ты вообще спросил? – рассмеялся Сеп.
– Да стоило тебе отдать Хэдли этот листок, и она тебя поцеловала. Вот и думаю, как бы мне отправить похожее послание Анне Райт…
– Не скажу, – ухмыльнулся Сеп. – О, а что ты сделал с Розмари? Не сжёг же, я надеюсь?
– Ни за что! В смысле, поверить не могу, что нянчился с этой гадостью. Похоронил её в саду. Я вроде как взрослею.
– Хорошо, – кивнул Сеп. – Стой, а в чьём именно саду?
Аркл подмигнул.
– Какая разница. Слушай, ты же будешь приезжать на каникулы?
– Сейчас как раз каникулы. Я ещё даже не уехал.
– Знаю, но будешь, да? А то Лэмб добыла «Легенду о Зельде», и я думал…
– Обещаю. Даже стану заглядывать на выходных.
– И не только затем, чтобы поцеловаться с Хэдли?
Сеп закатил глаза.
– Я думал, ты за меня рад.
– Я и рад, – подтвердил Аркл. – Как твоя рука?
Сеп приподнял огромный гипс.
– Не очень.
– А как по мне, мило, – сообщила Хэдли, появляясь рядом. – Словно ты стащил один из пальцев у Микки-Мауса. – Она быстро щёлкнула друзей, а затем покопалась в сумке, держа Эллиот на сгибе локтя. – Магазин на пароме не бог весть, но держите: один леденец и один молочный батончик.
– Ой, Молочная Девочка! Ты поняла шутку! – просиял Аркл и моргнул от вспышки камеры. – А ты прихватила мои… – Хэдли вручила ему другую упаковку, – никотиновые пластыри? Спасибо, а то я уже задыхаюсь.