рт против, допустим, чистого сочинительства из головы. Меня всегда забавляли ситуации, когда сидит тот же Бовин (которого выжили из «Известий», и после Шакиров, придя в газету, мэтра принялся возвращать, но было уже слишком поздно — тот покинул наш суетный мир), ветеран и классик, — и ничего, а некий юноша тискает вялую повесть, и у него начинают брать интервью. Кроме Аграновского, меня дико интересовал работавший в этой же приблизительно нише Геннадий Бочаров. Я до сих пор помню его очерки в «Литгазете»… Про летчика, самолет которого упал, и из этого была сделана целая история, на уровне Шекспира. С Бочаровым я, в отличие от Аграновского, познакомился, посмотрел на классика живьем. Увы, и его тоже сместили с первых газетных ролей… Он стал писать все больше про авиацию, и уже не в старом добром ключе, а как-то иначе. Ваксберг, конечно же… Это были замысловатые судебные очерки про суть событий и явлений, после это было заменено «Дорожным патрулем»: о, глянь, жмуры валяются, во прикольно. Веление, типа, времени!
Из старых газетных волков мне всех ближе и понятней, и вижу его я чаще — Юрий Рост. Глубоко копает, пронзительно излагает, тверд и суров, и при этом в устном жанре в хорошей компании под водку — делает даже профессиональных эстрадников. Человек, в общем, концерт. И вот все они перестали писать то, что писали раньше. В чем дело? Похоже, спрос упал на качественные тексты про серьезное. Люди устали. Их долго кормили умными темами, насильно. И теперь они оттягиваются на попсе. Так при советах кругом была классическая музыка и классические же костюмы. Публика просто взвыла. И когда появился выбор, маятник ушел в другую сторону — вся страна переоделась из костюмов в джинсы и вместо Чайковского принялась слушать блатняк. Может, это еще переменится, а может, так и останется. И неизвестно, что лучше — из-под палки слушать классику или быть собой, чувствовать себя человеком под блатняк.
Короче, я бы сказал, что 98-й в моем понимании был последним полным годом той журналистики, которая искусство для искусства. И я, в общем, оттянулся напоследок. Была такая возможность. Нужно ли это было кому-то? Читал ли это кто? Поди знай. Но в целом попытки углубить это ремесло, довольно, в общем, простенькое, думаю, имели право на жизнь. И удачные примеры бывали в этом мире. Тот же Маркес, уж на что классик, деньги на жизнь зарабатывает модными романами, а после для души пишет заметки в журналы. В чем-то я его понимаю… В том 98-м, помню, как весело мне работалось в компании Колесникова и Панюшкина. Мы считались спецкорами при главном редакторе и печатали этакие здоровенные простыни. Было что-то вроде индукции, когда одна катушка возбуждается от другой: ну-ка, ну-ка, что написал товарищ? Я бы смог так? И начинаешь так с трепетом читать, боясь и желая, по примеру Бунина, наткнуться на нового Набокова и воскликнуть: «Этот мальчишка объявился и всех нас, стариков, перестрелял»… Э-хе-хе! Где это все? Но, с другой стороны, как прочтешь, бывало, так сразу и полегчает: зря волновался.
Нашим начальником отдела или, точнее, координатором был Джемс Дранников, он же Дракон. В старые времена он гремел, сочинял, мотался по стране, носил кожаный пиджак и широко гулял в Домжуре (куда, если не на выезде, ходит каждый вечер вот уже 40 лет, а когда пропускает, официанты волнуются, не случилось ли чего со стариком), а после ушел в кооперацию торговать майками. Майки иссякли, и он снова пошел в журналистику, то есть второй раз вошел в одну реку — и еще какое-то время она несла нас в одном русле. Было весело.
Концовка темы такая. Где-то в те времена ветеран и фанат старой журналистки, заводной мужик Саша Куприянов, известный как Купер (начинал в старой «Комсомолке» собкором), став на какое-то время большим менеджером в потанинских СМИ, позвал меня возглавить проект и стать начальником. Я вежливо отказался. Он удивился: как так, это ведь этап карьеры, причем завидный! Я задумался: как бы ему объяснить? А сидели мы в каком-то из «известинских» кабинетов… И я говорю: вот, я хочу карьеру, но не начальственную, а такую, как у Аграновского. И Купер мне отвечает: а чего, ты и так уже как Аграновский. Тебе, чтоб с ним сравняться, немногого недостатает. А чего? Да гикнуться. Пардон.
Шутка, а все равно приятно…
Что же касается личной жизни, то в апреле у меня, как это и было запланировано, родилась младшая дочка. Все было иначе, не так, как со старшей. К тому времени появились какие-то деньги — на витамины, отельную палату, серьезного доктора. Он меня звал на роды: хочешь — приходи, смотри и даже помогай. Но делать этого он не советовал. Поскольку, на его взгляд, некоторых вещей в жизни лучше бы не видеть. Бывают лишние знания. По наблюдениям доктора, у мужчин, которые видели роды, менялось отношение к женщинам. В худшую сторону. И, в общем, я не пошел. Я все-таки согласился с тем выводом, что лишняя информация — она бывает. Каждый из нас может такую найти, покопавшись в памяти. Зачем же ее множить своими руками, не считаясь к тому же с личным временем?
За те восемь с половиной лет, что прошли к тому моменту с рождения старшей дочки, я сбавил обороты и стал вести себя скромней. Я перестал считать себя сильно умным и уж оставил обыкновение учить кого-то чему-то. С младшей уж у меня не было и нету излишней ретивости в деле воспитания подрастающего поколения. С самого начала у меня с ней сложилось мирное сосуществование. Когда она на меня наезжает, я к этому отношусь спокойной пытаюсь договориться по-хорошему…
— Вот у меня запись. На 30 декабря 98-го года, Алик, я договаривался с Жечковым — между прочим, его тоже за налоги тогда прижали, не тебя одного — помнишь?
— Да. И Вову Григорьева прижали.
— И Лиса. Я писал про это заметки.
— Это — элементы все того же наезда Гуся с Березой.
— Я Григорьева тогда свел с Падвой как раз, и тот сразу включился… Так вот, у меня была назначена встреча с тобой и Жечковым в студии звукозаписи в «Олимпийском», где вы собирались записывать диск.
— Да .
— Но только вы телефоны все поотключали. И я до вас так и не добрался — поди знай, где там эта студия. Так вы записали диск?
— Да. Записали.
— «Храмы России» ты там пел, как это с тобой случается на праздниках?
— Да. И еще три или четыре песни.
— А вы его издали, выкинули на рынок — или как?
— Он не вышел, конечно, — уровень моего вокала тебе известен. Но у меня и у Жечкова есть по диску. Мой у меня дома где-то валяется.
— Уровень твоего вокала? Да кто ж его знает. У тебя все-таки музыкальное образование (я имею в виду музшколу). Вообще глянь! То ты кандидат наук, то вице-премьер, то на тебя уголовное дело заводят, то внезапно вдруг выясняется, что ты вокалист…
— Видишь, какой я разнообразный. Как Китовани. Помнишь Китовани? Доктор филологии — и одновременно вор в законе. Тенгиз его звали.
— А тебя же тоже можно в принципе короновать, а?
— Нет, нет, нельзя; я женат, у меня дети. Хотя по теперешним меркам — смело можно. В партии не состоял, с ментами не якшался.
— В Турции сидел на киче (о чем мы сообщили в 3-м томе), так что и ходочка есть. Даже две.
— Да. Такие ходочки дорогого стоят.
— Дай бог всякому.
— И статейка не какая-нибудь педерастическая. Не изнасилование, а незаконное пересечение границы, и Турции, и США. Два раза. Так что я — рецедивист.
— «Если ходки — то короткой…» В общем, тебя, похоже, можно короновать. Хочешь, замолвлю за тебя словечко?
— Да пошел ты к черту, что про нас читатели подумают…
99-м году Кох прятался от неумолимого меча российского правосудия за границей. Потом вернулся и рассчитался с долгами после дефолтовского попадания.
Свинаренко путешествовал по земному шару на шару, то есть даром. И писал книги.
Бутылка восемнадцатая, 1999 год
— Да, брат, первое событие года — не какая-нибудь там херня типа очередного постановления или смерти некоего второстепенного деятеля и не 300-летие граненого стакана — но отставка Березовского Б.А. с поста исполнительного директора секретаря СНГ. Ну так как? Это все тогда, значит, началось?
— Да не. Надоело ему, наверно, просто дурковать. Решил, что должности «Березовский» ему достаточно. У нас тогда с премьерами была история, если ты помнишь.
— С трудом. Это когда Примаков?..
— Да. Примуса поставили в сентябре 98-го года. А потом уже где-то к марту, к маю 99-го его сняли и назначили Степашина. А потом, в августе или сентябре, назначили Путина. Это 99-й год.
— Я помню. Потому что как раз Шакирова, который, как мне кажется, симпатизировал Примакову, 25 марта 99-го выгнали из «Коммерсанта». (Забавно, что сейчас, когда я просматриваю этот текст перед сдачей в типографию, Шакиров опять без работы — после того как он, скажем так, перестал быть главным редактором «Известий». — И.С.)
— За что?
— А за то, что уже началась афера с покупкой «Коммерсанта».
— 99-й… Это так недавно было. А кажется, что давно.
— Помнишь, Примус развернулся над океаном?
— Да.
— Патриотически так развернулся.
— Да. В знак протеста против бомбардировки Югославии.
— Которая началась в марте. Помню, один мой товарищ, из эмигрантов, прожив к тому времени в Штатах лет десять, как раз в 99-м получил их паспорт. Вместо green card. Приехал с этим паспортом в Москву и позвал меня в числе прочих в ЦДЖ — обмывать паспорт. А в то время в Домжур еще как-то ходили по старой памяти. Даже, видишь, эмигранты из бизнесменов. Я, кстати, и сейчас там люблю иногда посидеть. На контрасте, в память о тех временах, когда попасть туда невозможно было. При советах там считалось круто. Раньше нужен был билет членский, чтоб войти, а сейчас иди не хочу. Самое смешное, что там остались все те же официанты, которые были при советской власти, и они там помнят завсегдатаев: в ЦДЖ Аджубей бухал, у него там был свой уголок. Гагарин заходил.
— А что там вкусного?
— Например, судак орли, в кляре — серьезная вещь. И еще такие, как они называются — воланы, не воланы? — такие корзиночки с паштетом. Там особенного ничего и нету, просто собирались репортеры и квасили. А внизу там пивная, буфет.