– Не хотел, – сказал я, не совсем понимая – вру или нет.
Полдень только приближался, но мне почему-то казалось, что небо уже понемногу темнеет и тяжелеет. И опускается к земле, сползает, как медленная лавина, как окончательная и неотвратимая египетская тьма.
Подперев подбородок кулаком, Пёстрый смотрел в окно и улыбался.
– Весёлое время вспомнил? – поинтересовался Линза. – Воздух тут такой – волей тянет…
– Ну да, весёлое время… – Пёстрый вынырнул из грёзы. – До сих пор смеюсь. Когда меня осколок шибанул, сам себя позабыл – лежу, кричу, и никакого стыда. Не сказать, что больно, а просто такое чувство… будто в целом свете один остался. А раз один – то всё можно. Смешно. Лежу, кричу… Тут и подобрали. А рана-то – тьфу. Только руку и срубило.
В дверь позвонили. Вошли Набоб и Лукум, по очереди обнялись с Линзой.
– Ползаете, как черепахи, – сказал Пёстрый.
– А куда торопиться? – Набоб подхватил с тарелки дольку огурца.
– К Малому. – Пёстрый тронул протезом руку Линзы. – Ставь третью рюмку.
– Я не буду, – отказался Лукум. – Рано ещё.
– Часом раньше, часом позже… – сказал Набоб и уточнил: – Я не про водку – про Малого.
– Быстрее надо. – Пёстрый посмотрел на нас, выдерживая паузу. – Командиру поддержка нужна.
– Что случилось? – Лукум насторожился.
Лицо у Набоба окаменело.
– Собака у него померла. – Пёстрый опустил голову к столу и горько качнул седеющим ёжиком.
– Алабай? – Набоб округлил глаза. – Да ты что!
– Вот так, – сказал Пёстрый. – Все умрём.
– Надо же, – сказал я. – Малой её как родную кровь любил, души не чаял. Надо же…
– Кто помнит, как собаку звали? – встрепенулся Пёстрый.
Повисло молчание.
– По-краковски как-то… – наморщил лоб Линза. – Марыля, что ли?
– Матильда, – вспомнил Лукум.
– Точно, – вспомнил я тоже. – Матильда.
– Жалко Матильду, – сказал Набоб.
– Жалко командира, – сказал Пёстрый.
– По последней – и едем, – сказал я.
Провожая боевых товарищей, Линза вышел в прихожую вместе с сыном. На сыне была свежая футболка с мужественным ликом Цоя.
– Молодец, боец резерва, – похвалил Пёстрый. – Так держать.
– Не забывайте, – обнимаясь на прощание, попросил Линза. – Вместе у нас шкура ныла, вместе глотка выла…
Ехать решили через Алчевск. Блокпосты не смущали – ополченцы узнавали друг друга по взгляду. Особенно – если на подъезде, не включая головного света, помигать аварийкой.
Пёстрый дремал на переднем сиденье. Культя с протезом подрагивала – должно быть, подхватывала во сне АК.
Перед Дебальцево на дороге голосовал человек в камуфляже с чёрно-сине-красным шевроном ДНР на рукаве – контрактник новой армии Донецкой Народной Республики. По-прежнему накрапывал дождь. Я съехал на обочину. Пёстрый тут же взбодрился и опустил стекло.
На лице контрактника сложилась мокрая улыбка:
– До Ясиноватой.
– Садись, – велел Пёстрый и, выйдя из машины, откинул спинку кресла, пропуская пассажира на заднее сиденье трёхдверного «поджарого», уже свободное от медицинских коробок.
На вид парню было лет двадцать пять – высокий, костистый. Ну что ж, отцы вахту в горячем цеху отстояли – теперь их смена. Сообщил, что едет из части домой – на побывку. Несколько раз бросил взгляд на протез Пёстрого.
– Своё повоевали, – кивнул Пёстрый. – От пожара, как от печки, грелись. Ну и отжимали по мелочи – как иначе. А ты ещё не претерпел, как святой великомученик?
– Нет пока, – смущённо улыбнулся парень.
Спать Пёстрый больше, кажется, не собирался. Спросил, как служба. Парень оказался разговорчивый: танкист, только что с учений, дали сержанта.
– Как сообразил, куда двигать, сержант, – наставлял Пёстрый, – дави уже без передышки. Чтоб желчь кипела и кровь играла. Кто встал поперёк – круши. За тобой бойцы идут – им послабление будет.
Я чувствовал – разговор Пёстрый ведёт неспроста, за его добродушием что-то кроется. И даже подозревал, что именно.
Меж тем Пёстрый задавал вопросы, а парень с охотой отвечал.
– И сколько на ходу?
– Четыре. Два стоят.
– А командир кто?
Парень сказал.
– Не знаю такого. – Пёстрый мотнул головой. – Где участвовал?
Контрактник, довольный, что едет в машине к дому, что водяная морось, залезающая в рукава и за шиворот, наконец-то осталась снаружи, взахлёб рассказывал про службу и сослуживцев – кто и откуда, где дислоцируется часть, чем кормят и что БК – завались.
– Соляру-то воруете? – поинтересовался Пёстрый.
– А то!
Парень весело хохотнул. Улыбнулся и Пёстрый.
– А особист у вас есть?
– Неа.
Голос Пёстрого сделался вкрадчивым:
– Ты, сержант, не тяни с передовой-то. Послушать надо, как пули жужжат. Они ж, когда совсем вблизи, словно бы дышат – волосы шевелят, такой от них весёлый ветерок…
Когда высаживали сержанта в Ясиноватой, Пёстрый, выпуская его с заднего сиденья, ласково улыбнулся, окатил своим неумолимым взглядом и напутствовал:
– Видишь, паря, сам всё рассказал. И яйца в эсбэу тебе крутить не пришлось.
Сержант, как от затрещины, втянул голову в плечи, побледнел и с оглядкой потрусил во дворы.
– Пусть побздит теперь, – сказал Пёстрый. – Находка для шпиона.
До Донецка было рукой подать.
Когда «шишига» добралась до места, уже смеркалось. Высадились у двухэтажного, недавней постройки здания, которое, судя по рябым стенам и нескольким выбитым стёклам в окнах, недавно попробовала на штык война. Некогда нарядная, а теперь пыльная и потрёпанная зелёная вывеска над козырьком у входа гласила: «ПриватБанк». «Шишига» подала задом к крыльцу, и мы принялись выгружать пожитки.
Местные разведчики занимали первый этаж, нам отвели большую комнату на втором. Здесь было зябко и темно – сверху, вместо светильников, свисали выдранные из подвесного потолка плети проводов.
Обустраивались сами, без указаний и команд – каждый делал что-то к общей пользе. Одни продолжали таскать ящики с БК, рюкзаки и коробки с сухим пайком, другие найденными где-то щитами с рекламой до одури выгодных займов заделывали выбитые окна. Водила Голец принёс из «шишиги» чемоданчик с инструментом и полезным дорожным хламом – в давние времена с такими чемоданчиками приходили на вызов сантехники, – достал патрон с вкрученной лампочкой, огляделся и принялся прилаживать его к свисающим с потолка плетям. Лампочка не загоралась. Сапёр Фергана, сунув по очереди в пару розеток зарядку телефона и выяснив, что электричества нет, отправился на поиски распределительного щита. Вскоре свет воссиял.
Фергана – родом из Горловки, потомственный горняк, в мирное время взрывал породу в открытых карьерах, теперь минировал отечество, чтоб не топтал народившийся фашист. Был ранен – рассказывал, как выжил: «Глаза прикрыл, так и спасся. А то бы – край. Известное дело – глаз много силы имеет: если бы посмотрел да взгляд мой увидали – тут разом и каюк».
Вскоре на офисном столе в зелёном, с языками копоти солдатском котелке уже шумела разогретая кипятильником вода, а рядом, заправленные чайными пакетами на нитках, выстроились кружки. Пока вода закипала, Пёстрый составил на оторванном от коробки с крупами куске картона график ночного дежурства и прикнопил его к стене над чайным столом. Быт налаживался.
Ночевать в финансовом учреждении мне ещё не доводилось. А случалось всякое – спал и в полуразбитых сельских халупах, и в протекающей палатке, и во дворе под каштаном, и на богатой даче начальника таможни, хозяин которой драпанул в Днепропетровск, и в подвале многоэтажки, и в пустом заводском цеху… А меньше месяца назад и вовсе провёл ночь на стылой мокрой земле под плащ-палаткой. Спать, впрочем, тогда не пришлось. Это была самая скверная ночь в моей жизни – батальонное начальство отправило разведгруппу в наблюдение к вражеским позициям. Моросил холодный дождь. По промёрзшей и размокшей земле местами ползком, а местами на карачках ещё засветло добрались до окраины посёлка и залегли в двухстах метрах от расположения правосеков. Подавать признаки жизни нельзя было ни при свете, ни в темноте – укропы следили за окрестностями в тепловизоры. Продрогли до хребтины, как грешники в ледяном мусульманском аду, – чтобы хоть как-то согреться, по трое сбивались под одной плащ-палаткой. Думаю, поднимись мы в рост, тепловизор не отличил бы нас от камня. Сутки стучали зубами, грызли сухой паёк, наблюдали за врагом, нужду справляли, отвалившись на бок. А те, с белым тризубом на красно-чёрном поле шевронов, спокойно бродили по сельской улице, разговаривали, смеялись, не подозревая, что каждый накрыт сеткой прицела, как капустница сачком… Вернувшись, едва отогрелись в бане с самогоном.
В коридоре вдоль стены стояли разобранные железные кровати и тут же – стопки матрацев. Собирать кровати не стали – занесли в комнату сетки, уложили на пол, сверху – матрац, и уже на него – пенку. Пёстрый как-то рассказывал: «Здесь многие сон теряют. Только глаза заведёшь, точно койку из-под тебя выдернут, летишь куда-то. Бывает, в ночь раз десять кричишь, как провалишься. Всё от войны, с перепугов разных. Такой сон не в отдых – мука одна». Не доверять товарищу не было причин, тем более что изредка иной боец и впрямь вскрикивал в ночи. Но из-под меня койку пока никто не выдёргивал – должно быть, мои перепуги ещё впереди. Зато теперь я часто ощущал то давнее, почти, казалось бы, забытое чувство опасности, которое некогда постоянно носил при себе. В юности это чувство не отпускает, потому что мужчина – это охотник и герой. И должен каждый день доказывать это. Но со временем, когда ты определился и доказал, когда добился того, чего оказался достоин – чувство опасности уходит. И вот оно вернулось. Вернулось и омолодило кровь.
Подготовив ложе, бросил на него спальник, рядом пристроил винтовку и разгрузку. Ложиться не стал – через сорок минут в паре с Набобом надо было заступать на дежурство. Пошёл гонять чаи…