вадцать лет. Но после того, как я бросил эту нехорошую привычку, табачный дым вызывал у меня отвращение. Впрочем, курение в начале ХХ века – своего рода ритуал, и приходится терпеть это свинство.
– Господин виконт, как вам понравилась наша страна? – вежливо поинтересовался Сталин, делая глубокую затяжку и выпуская струю дыма.
– Ваша страна огромная, – ответил Симпэй Гото. – Проехав по ней на поезде, я понял, насколько маленькая моя Япония – страна, большую часть которой занимают горы. Большая честь для моей маленькой Японии дружить с великой Россией. Надеюсь, что нам никогда больше не придется воевать между собой, на радость нашим скрытым врагам.
– Полностью с вами согласен, – кивнул я. – Ведь все возникающие между нами недоразумения мы можем решить миром. К сожалению, многим из так называемых наших «друзей» очень хочется, чтобы мы не дружили, а сражались друг с другом.
Виконт внимательно посмотрел на меня. Потом он перевел взгляд на Сталина. Похоже, что японский посол прикидывал – начать ли тот разговор, ради которого он ушел с поста министра иностранных дел и отправился в долгое и трудное путешествие в Россию. Наконец Симпэй Гото принял решение.
– Ваше превосходительство, – обратился он к Сталину, – я готов к серьезному и трудному разговору о том, как нашим странам следует поступать в случае, если ситуация на Тихом океане резко изменится, и нашим странам придется вступить в вооруженное противостояние с теми, кто считает себя нашими «друзьями», хотя ими и не является.
– А кого вы имеете в виду? – спросил Сталин. – И как должна измениться ситуация на Тихом океане, чтобы нашим странам понадобилось обнажить оружие и начать вооруженное противостояние с какой-то враждебной Японии и Советской России державой?
Японский посол позволил себе улыбнуться. Он внимательно посмотрел на меня и на Сталина, словно намекая, что пора начать откровенный разговор о том, о чем все думают, но стесняются произносить.
– Видите ли, ваше превосходительство, – наконец произнес он, – моя страна испытывает постоянное давление со стороны Североамериканских Соединенных Штатов. Это давление дипломатическое, экономическое, но пока еще не военное. Дело в том, что политикам в Вашингтоне очень не нравится то, что мы проводим свою политику в отношении Китая. Они требуют, чтобы мы предоставили в Китае такие же права американским промышленникам и банкирам, как и их японским коллегам. То есть, как они говорят, чтобы мы проводили политику «равных возможностей». Мы прекрасно понимаем, что это скрытое вытеснение нас из Китая, тем более что, как нам стало известно, американцы обещали вернуть Китаю бывшую германскую колонию Циндао, которая была завоевана императорской армией и флотом. Как легко отдавать чужое! Американцы – большие мастера загребать жар чужими руками. Вашингтонские политики уже намекали нам, что к их требованиям готовы присоединиться страны Антанты. То есть президент Вильсон потихоньку сколачивает блок, враждебный нашей империи.
– Но ведь вы не собираетесь сражаться с этим блоком? – спросил я. – Японии это пока не по силам. Хотя армии стран Антанты обескровлены в ходе кровопролитных боев с германскими войсками, а боевой дух французских и британских солдат настолько упал, что трудно будет заставить их снова пойти в бой. Да и пока не подписан мирный договор и противостоящие друг другу армии сидят в окопах, переброска значительных сил на Тихий океан невозможна.
Симпэй Гото кивнул.
– Вы правы, Тамбовцев-сан. Мы считаем нашим главным противником Североамериканские Соединенные Штаты. Эта страна первая направила в нашу страну свои куробунэ[26] коммодора Мэтью Перри, которые, войдя в Токийский залив, пригрозили открыть огонь из пушек по дворцу сёгуна, если мы не примем его послов. Именно американцы заставили нас подписать с ними договор, результатом которого стало прекращение Японией политики самоизоляции.
Я выслушал монолог японского дипломата и вспомнил, что в 1945 году, во время церемонии подписания Японией капитуляции, над американским линкором «Миссури», на палубе которого и проходила эта церемония, был поднят флаг коммодора Перри. Весьма символично…
– Господин виконт, – сказал Сталин, – мы понимаем, что интересы Японии и САСШ со временем станут настолько враждебными друг другу, что разрешить создавшуюся коллизию можно будет лишь с помощью оружия. Но интересы Советской России еще не требуют отстаивания их силовыми методами. Поэтому мы не спешим воевать с Америкой.
– А ваши люди в Мексике? – улыбнувшись уголками губ, спросил японский посол. – Как я слышал, они в союзе с местными инсургентами уничтожили большой отряд американцев, которым командовал генерал Першинг.
– Мы не можем отвечать за тех, кто добровольно отправился на другой конец света сражаться за свободу угнетенных и обездоленных, – развел руками Сталин. – Если вы помните, то во время англо-бурской войны немало русских офицеров в качестве волонтеров воевали на стороне буров. Но ведь это не привело к разрыву дипломатических отношений между Российской империей и Великобританий.
– Как бы то ни было, но ваши сограждане уже воюют с американцами, – сказал Симпэй Гото. – Впрочем, вы правы – государство не отвечает за тех, кто сражается не под его флагом.
– Господин виконт, – спросил я, – правительство Японии окончательно определилось с выбором союзников и противников?
– Я полагаю, что да, – ответил виконт. – У моей страны просто нет выбора. Так уж получилось, что Япония, вставшая на путь развития промышленности и экономики по европейскому образцу и не имеющая на своей территории месторождений металлов и нефти, вынуждена получить все нужное для нее со стороны. Причем, в силу своего островного положения, Япония весьма чувствительна к возможной экономической блокаде. Отсюда и наше стремление к экспансии. Мы должны быть уверены в том, что некая враждебная нам сила не перекроет пути поступления на наши фабрики и заводы сырья, без которого промышленность империи рухнет. Экспансия – это путь, который предопределила нам наша судьба. Поймите, что экспансия столь же естественна для Японии, как рост ребенка. Остановить же ее – это значит, убить ребенка или сделать его калекой. Понятно, что на это мы пойти не можем.
– Да, но можно ли быть уверенным в том, что один из векторов экспансии Японии не будет направлен в сторону России? – спросил Сталин. – Ведь примерно по такому же пути двигалось в свое время и другое островное государство – Англия.
– В политике, как и в жизни, – сказал Симпэй Гото, – все может измениться в любой момент. Один из политиков того же островного государства говорил, что у него нет постоянных союзников, но есть постоянные интересы. Поэтому нам и вам нужно так строить внешнюю политику, чтобы у нас всегда были постоянные общие интересы. Понимаю, что это очень трудно, но иначе нам придется воевать друг с другом.
– Хорошо, господин виконт, – Сталин решил подвести итог этой весьма откровенной беседы, – сегодня мы обозначили наши позиции, и теперь нам потребуется некоторое время для того, чтобы все тщательно продумать и взвесить. Думаю, что это не последняя наша беседа. Всего вам доброго.
– До свидания, ваше превосходительство, – японец отвесил поклон председателю Совнаркома. – До свидания, Тамбовцев-сан, – виконт поклонился мне, правда, не так низко, как Сталину.
– О-цкарэ-сама дэсьта, – ответил по-японски я. – Надеюсь, господин виконт, увидеться с вами в самое ближайшее время. Полагаю, что нам есть о чем с вами поговорить.
И я, взяв со стола фигурку Эбису, погладил симпатичного бога удачи по лысине. Симпэй Гото улыбнулся и еще раз мне поклонился, на этот раз гораздо ниже.
Японцы вышли из кабинета, а мы с Иосифом Виссарионовичем, когда дверь за ними закрылась, переглянулись и кивнули друг другу. Похоже, что на Дальнем Востоке начинается сложная дипломатическая игра, которая может закончиться большой войной. Наша задача – не участвуя напрямую в этой войне, оказаться в числе победителей…
8 января 1919 года.
Германская империя.
Ставка Верховного командования в Спа
За окном комнаты для совещаний под унылым серым небом завывал зимний ветер, который с упорством, достойным лучшего применения, дул со стороны Северного моря, заставляя гнуться деревья и швыряя в лица прохожим мелкие капли ледяного дождя. Казалось, что сама природа оплакивает окончание войны, которая, несмотря на пролитые реки крови и гекатомбы трупов, так и не сумела выявить победителей и побежденных. Таким же серым и унылым, как и заоконная природа, был и германский кайзер Вильгельм. Со стороны казалось, что у него опустились даже вечно торчащие вверх усы.
– Господа, – мрачно произнес кайзер, – политическая обстановка неожиданно резко осложнилась. Видимо, напрасно я злорадствовал в адрес британцев и французов, у которых возникли проблемы со своими колониальными войсками. Я-то думал, что наши солдаты никогда не дадут мне повода за них стыдиться. Но, видимо, я ошибался…
– Ваше королевское величество, – ответил кайзеру генерал Фалькенхайн, – если вы имеете в виду массовое дезертирство из австрийской и венгерской армий, то должен вам сказать, что в большинстве своем эти солдаты по национальности являются славянами или венграми, а отнюдь не немцами.
– А, какая разница, Эрих, – махнул рукой кайзер, – у людей, позабывших о долге и присяге, нет и не может быть какой-то особой национальности. Понятно, когда дезертиров десятки и сотни. В любой, даже самой храброй нации есть ничтожный процент патологических трусов, которые, спасая свою шкуру, бегут с фронта. Но триста пятьдесят тысяч дезертиров за три с небольшим месяца с момента заключения перемирия – это уже за пределами добра и зла. И этот поток нарастает. Я думал, что такое возможно только у русских, но я жестоко ошибался. Европейские славяне подвержены той же болезни.
– У русских, – сказал Вальтер Ратенау, – сначала произошла революция, которую произвела в основном крупная буржуазия, желающая иметь еще большие барыши, политическую власть, но не желающая нести за свои действия никакой ответственности. И только потом разложенная безответственными действиями армия побежала с фронта. Как говорят русские, если нет ни Бога, ни царя, то тогда всё можно. В Австро-Венгрии же все происходит наоборот. Революции еще нет, но империя Франца-Иосифа уже разваливается на части, словно ветхий корабль, и солдаты бегут с фронта, потому что не хотят умирать неизвестно за что.