– Четвертый год я прокрадываюсь к тебе в комнаты, словно вор, – мрачно пробормотали за занавесом. – И чего ради? Ради пустых, глупых предрассудков…
Приподняв плохо гнущуюся ткань, Айша вдохнула влажный, пахнущий землей и подцветающей водой пруда воздух.
– Ну будет тебе ворчать…
И потянула за длинный рукав.
Тарег упрямо дернул его к себе. Вздохнув, Айша выбралась к нему на ступени. Ночной ветерок колыхал ее распущенные волосы, свободно лежащие на щеках локоны взлетали и путались с легкими прядями его гривы, которую тоже ерошил налетающий с реки бриз.
Вздохнув еще раз, Айша просунула руку ему под локоть и положила голову на плечо:
– До совершеннолетия Фахра осталось три года, Тай. Всего лишь три года. Потерпи еще чуть-чуть, прошу тебя.
– Скоро Прилив, – горько пробормотал Тарег. – Еще один Прилив, который бесследно схлынет. Бесследно, бесплодно…
– Ну потерпи еще чуть-чуть, три года – что такое три года для нерегиля, о хабиби? – Айша пыталась шутить, но стесняющая грудь тоска передалась и ей.
– Не все ли равно? Сейчас или через три года? – упрямо замотал Тарег головой. – Сколько силы уходит в прорву, в никуда, зачем все это, если в нашем доме нет детей? Я хочу, чтобы к нам в дом вошли дети, Айша, я буду очень хорошим отцом, вот увидишь…
– Я знаю, я знаю, – о Всевышний, что ж его так разобрало под этой белой луной, – но рождение ребенка невозможно скрыть, о хабиби, что скажут люди, мы и так рискуем…
– Мы можем уехать в летнее поместье. Уехать далеко, в Куртубу, в горы…
– И что дальше?
– Ты сама мне рассказывала, что ваши женщины умудрялись рожать и воспитывать детей прямо во дворцовом хариме и скрывать это ото всех!
– Да. А еще я тебе рассказывала, как умерла одна из таких женщин, которую звали Аббаса.
Мрачная тяжесть ее слов отрезвила Тарега. Он уронил голову на сложенные на коленях руки и замолчал.
– Ты помнишь, что я тебе про нее рассказывала? – с безжалостной настойчивостью продолжила Айша. – Тарег?.. Ты помнишь?
– Помню, – наконец сдавленно отозвался он. – Халиф, ее брат, приказал утопить ее в реке. А детей сжечь в печи для обжига глины.
Айша положила ладонь на его поникшее плечо: – Прошу тебя, Тай. Потерпи. В тринадцать лет мы провозгласим Фахра совершеннолетним, и он взойдет на трон аш-Шарийа не как ребенок при совете управителей, а как полноправный халиф. И он освободит тебя. Ты будешь волен идти, куда захочешь. И куда бы ты ни пошел, я буду с тобой. Потерпи, о хабиби. Через три года твоей неволе придет конец. Потерпи, моя любовь, потерпи еще самую малость.
Два месяца спустя
Угу-гу, угу-гу. Птичка затопталась на ветке, захлопала крыльями. Серое гладкое горлышко с темным кольцом раздулось, и снова послышалось – угу-гу, угу-гу. Густая, еще не пожелтевшая от жары листва тополя скрывала гнездо. Самец, раскрывая веером хвост с белыми кончиками перьев, переступал лапами и счастливо гугукал.
В самшитовый лабиринт в этом уголке Привратных садов не залетал ветерок, и Тарег устало промокнул лоб платком. Кусты акации над его головой колыхались, но внизу, за стриженой стеной живой изгороди застаивалась душная жара. Насухо обтерев тонким льном пальцы, нерегиль приоткрыл сложенный пополам – на лаонский манер – лист бумаги.
У его катиба был хороший почерк, изящная каллиграфия школы мухадрас воздавала достойные почести новым стихам Мунзира ибн Хакама. «Привет изгнанника», – гласила первая строчка.
О Абу Бекр, Фаленсийа передай мой привет.
Спроси – аль-Мунзира вспоминает ли он?
От юноши привет передай дворцу,
Который вижу во сне, подавляя стон.
Гостили прелестные лани и воины-львы
В дворце, что стеной неприступною окружен.
Средь тонкостанных красавиц в покоях моих
Много провел я ночей, забывая сон.
Сравнивал с блеском меча, с темным копьем
Светлых и смуглых, их красотою пленен.
Та, чей браслет с речной излучиной схож,
Ночью ходила со мной на зеленый склон.
Пил я вино из чаши и с милых уст,
Был я влюбленными взорами опьянен.
Лютню любимой услышав, я трепетал,
Чудился мне мечей воинственный звон.
Сбросив одежды, подруга подобна была
Ветке миндальной, раскрывшей первый бутон.[85]
Дочитав, Тарег не смог сдержать вздоха облегчения – против ожидания, ибн Хакам на этот раз написал стихи, не провернувшиеся в груди подобно стилету.
– Фф-уухх…
И нерегиль снова промокнул лоб платком. Облизнув соленый пот над верхней губой, он улыбнулся – лакомка, обычный ашшаритский лакомка. И светлые, и смуглые, и такие, и сякие – и все это, вестимо, называется «любовь». Четыре жены и штук пять рабынь – и ко всем любовь. Одно слово – люди. Тарег потянулся к узлу волос на затылке – о боги, как же жарко. Нет, шпилька и шелковый шнур, придерживавшие тяжелые пряди, оставались на месте. Заправив выбившиеся волосы, чтоб не липли к взмокшей шее, нерегиль снова облизнул губу – и тут же услышал тяжелое сопение и шаркающие шаги на ведущей в сад лестнице.
Когда Исхак ибн Худайр, постанывая и покряхтывая, протиснулся между кирпичом стены и жесткими ветками самшита, Тарег сердито заметил:
– Ты назначаешь мне свидания в саду, как любовник, о Исхак. Неужели мы не могли сесть на галерее в соседнем дворе – в этих зарослях дышать нечем!
Не отвечая на его ворчание, ибн Худайр невозмутимо развернул молитвенный коврик и уселся напротив – заняв весь песчаный пятачок между стеной и стволами разросшейся высокой акации.
– Я обязан тебе, о Тарик, – без приветствий и предисловий начал глава тайной стражи. – Ты спас мою жизнь, позволь же мне спасти твою.
– Что случилось, о Исхак? – Тарег преувеличенно удивленно поднял брови.
– Ничего нового, – не обращая внимания на насмешливый тон собеседника, серьезно ответил глава дивана барида. – Ничего нового я не знаю о тебе, о Тарик, вот уже четыре года. С той лишь разницей, что сначала ты делал это в доме в Нахийа Шафи, потом прямо в Йан-нат-аль-Арифе, а теперь – в Дар ас-Хурам. Только нынче ты стесняешься людей все меньше и меньше. Всю прошлую неделю ты наведывался в дом Великой госпожи среди бела дня и при свидетелях.
Нерегиль нехорошо прищурился:
– Чего ты хочешь от меня, о Исхак? Чтобы я отступился и подобно вашим стихоплетам писал о черном вороне разлуки? Ты и вправду видишь меня витийствующим подобно Джариру: «Судьба решила, чтоб немедленно расстались мы с тобою, а где любовь такая сыщется, чтоб спорила с судьбою?» Ты этого хочешь от меня, Исхак?!
– Нет, – покачал головой вазир. – Я хочу, чтобы после разлуки ты даже стихов не писал.
– Да ну? – зашипел Тарег.
Так далеко их разговоры еще не заходили.
Вздохнув, Исхак ибн Худайр снова покачал головой.
И утер рукавом лоб, едва не сдвинув тростниковый ободок, придерживавший куфию.
– Ты неосторожен, – наконец проговорил он. – И у меня есть основания подозревать, что ты неосторожен не оттого, что опрометчив. А оттого, что ты не хочешь быть осторожным.
Тарег лишь зло скривился. А вазир мрачно продолжил:
– Не жалеешь себя – пожалей ее. И мальчика.
– Кто им угрожает? – мягко осведомился нерегиль.
– Я не могу назвать тебе имен – пока, – отозвался ибн Худайр.
– Тогда назови их мне, когда сможешь, – нехорошо улыбнулся Тарег. – А я поступлю с их носителями так, что они больше никому не будут угрожать.
С такими словами нерегиль поднялся и, задев рукав ибн Худайра полой джуббы, покинул отгороженный самшитами уголок сада.
А старый вазир вздохнул и тихо сказал самому себе: – Вот этого-то я и боялся…
Замок Сов, две недели спустя
Из своего укрытия за колонной Джунайд хорошо видел обоих. Нерегиль в просторной белой одежде сидел в позе просителя – голова склонена, обе ладони прижаты к циновке перед коленями – и что-то говорил. Упавшие к щекам пряди скрывали лицо, маленький хвостик закрученных на затылке волос колыхался вместе с навершием деревянной шпильки. Наконец Тарег окончил речь и поклонился, коснувшись лбом тростниковой циновки на полу.
Сидевшая перед ним Тамийа все это время мягко улыбалась и кивала. Верховой ветер отдувал черные стриженые локоны от белой-белой щеки, яркое золото горного заката четко очерчивало ее силуэт: высоко поднятые волосы, цветы в гребне, тяжелые складки длинного шлейфа за спиной. Начищенное полированное дерево пола ярко блестело, и белые рукава нерегиля почти касались лежащих на темных досках ярких тканей ее платья. В открытой галерее гулял ветер, перекинутый через толстые брусья перил широкий платок обвивался и трепыхался, пытаясь улететь в поднебесье. Небо разделялось изломанной линией хребтов на ослепшее черное – долин и пиков и сияющее, золотистое – гаснущего на западе солнца.
Ласково коснувшись плеча нерегиля, Тамийа снова улыбнулась и что-то проговорила. Тарег, не поднимая лица, замотал головой, рассыпаясь в благодарностях, – и еще сильнее уткнулся лбом в пол. Княгиня высунула из широкого рукава фарфоровую ладошку и легонько поманила Майесу. Та положила ладони на циновку, коснулась лбом пола, поднялась и, мелко переступая и метя длинным шлейфом, пошла из галереи в зал.
Сжимая в ладони талисман с печатью, Джунайд подавил желание попятиться поглубже в тень – шорох в пустом зале мгновенно бы выдал его. Шелковые негнущиеся складки платья Майесы прошуршали в каких-то трех локтях – но сумеречница не увидела застывшего и затаившего дыхание человека у ближайшей колонны. Прижатый к запотевшей ладони суфия воск нагрелся. Печать под ним должна была неярко светиться – наполовину женщина, наполовину рыба, в одной руке зеркальце, в другой ветка.
Джунайд улыбнулся про себя: нерегиль в своем высокомерии отвергал всякую магию, сотворенную человеком, – и вот поди ж ты, в который раз человек брал над ним вверх. Оправленный в золото ониксовый талисман, сделанный согласно точным указаниями книги «Гайят-аль-Хаким», делал невидимым своего владельца – и сейчас Джунайда не видели ни прошедшая совсем рядом Майеса, ни сидевшая на галерее Тамийа, ни нерегиль. Ветка в правой руке женщины-рыбы отметала смертные взгляды, а зеркальце в левой отводило глаза колдовскому зрению аль-самийа.