Однако один из басрийцев сказал:
– Чтобы носить за господином скамеечку и… – тут все захихикали, – …вставать скамеечкой по его приказу, родовитость не нужна.
– Я найду покупателя и на потомка Али, – усмехнулся его товарищ. – По рукам!
…Дуад так устал за день, что не сразу понял, что Афли уже нет рядом. Над ним возникло чье-то чужое лицо – широкое, с окладистой курчавой бородой. Потом его отвели в комнату, где на вытертом до ниток дешевом ковре сидело еще несколько мальчишек. Некоторые были совсем голыми, на ком-то из всей одежды оставалась только рубашка.
Дуад решил, что эти люди не знают, что он потерялся. Нужно попросить их отвести его во дворец, мама с сестренками уже наверняка там:
– О господин! Мое имя – Дуад ибн…
Сильная оплеуха припечатала его зубы к губам. Из носа и горящего рта потекло. Дуад застонал и залепил лицо рукавом. Человек с бородой оглядел его еще раз и вышел из комнаты, закрыв за собой рассохшуюся деревянную дверь.
– …Смотрите, смотрите, почтеннейшие, вот подлинный цветок для внутренних покоев!
Его вертели сильные цепкие пальцы, другие руки тянулись к лицу и одежде. В комнате сидело много народу – в дорогих шелковых и парчовых халатах, с драгоценными камнями на чалмах. Один старик с тонкой седой бородкой взял с блюда кусок халвы, поманил Дуада и сунул ему халву в рот. Мальчик послушно принял лакомство, а старик зачем-то задержал свои пальцы у него во рту – Дуаду пришлось облизнуть их губами, чтобы отодвинуться. Старик почему-то застонал, как от боли, а к Дуаду потянулись еще руки с кусками сладостей.
– Разденьте его, – и те же жесткие сильные пальцы принялись быстро снимать с него рубашку.
И тут где-то снаружи раздался грохот – видно, колотили в двери. Забряцало оружие, раздался топот кованых сапог. Люди в комнате вскочили с мест и закричали на других людей, в том числе на того мужчину с курчавой бородой, который бил Дуада.
Ковер, занавешивавший вход в комнату, отлетел в сторону, и на пороге показались воины в снежно-белых кафтанах и серых накидках поверх кольчуг. Их было много, и те, кто был в комнате, вложили в ножны свои кинжалы. Из-за спин воинов вышел человек в шелковом кафтане цвета голубиного крыла. На нем не было кольчуги, а у пояса висела прекрасная джамбия с рукоятью из рога носорога. Посмотрев на Дуада, этот человек сказал:
– Именем повелителя верующих, я забираю этого мальчика.
И бросил к ногам курчавобородого звякнувший кошелек:
– Здесь сто динаров.
– Это грабеж! Мальчишка стоит больше!
Человек в голубином кафтане холодно улыбнулся:
– Возможно, это и так. Но скажи мне, почтеннейший, как ты сможешь распорядиться деньгами, если тебя повесят на площади за укрывательство сына мятежника?
В комнате повисла тишина, и курчавобородый лишь молча поклонился. Тогда человек с красивой джамбией сказал:
– Я знаю – здесь еще двое из Бени Умейя.
Из задней комнаты вывели голенького мальчика – ему было всего четыре года. Дуад утешал его, как мог, когда тот плакал и звал маму. Еще вывели высоченного Салиха. Салиху было аж одиннадцать, и на нем, как и на Дуаде, оставили одежду.
Человек с джамбией кивнул, и Салиха тут же начали связывать. Впрочем, к Дуаду и Ахфашу – так звали малыша – тоже подошли два воина с веревками. Ахфаш заревел.
– Я Дуад ибн Умейя! Куда вы нас ведете? – закричал Дуад, пытаясь вывернуться из рук воинов, скручивающих ему локти.
Он бестолково дрыгался в чужих сильных руках и все оглядывался на Салиха – тот-то почему молчит и позволяет вязать себя, словно барана?
Человек в голубином кафтане наклонился к нему, посмотрел в лицо и сказал:
– Туда, где тебе будет лучше, чем в рабстве, о сын рода Умейя.
Тут на голову Дуада надели плотный джутовый мешок, и больше он ничего не видел.
…Повозку трясло на камнях. Дуад попытался пошевелить занемевшими пальцами – стянутые веревкой грудь, локти и запястья сводило болью при каждом вздохе, а дышать было тяжело. Рот ему забили тряпкой, да еще и стянули его же поясным платком, а сверху надели все тот же джутовый мешок. Щиколотки тоже спутали. На дне фургона рядом с ним кто-то лежал – тоже на боку, потому что Дуад явно упирался носом в чью-то спину, а при толчках заваливался на кого-то постанывающего и тихо плачущего. Со всех сторон слышались шмыганья и тяжелое дыхание.
Дуад слышал мерный перестук копыт и фырканье лошадей – фургон раскачивало и трясло на ухабах. Ехали быстро.
Откуда-то справа доносился звук текущей воды. Слышались чьи-то голоса:
– Быстрее!.. Быстрее!.. Не успеете до рассвета к устью – придется караулить эту ораву еще целый день!
Дуад похолодел: он все надеялся, что сторожившие и приносившие им в подвал еду воины молчат и отводят глаза из-за чего-то другого. Теперь он понял – их везут к плавням Ваданаса, туда, где река впадает в озеро Джейхан. У мальчика больше не оставалось никаких сомнений, зачем они туда едут. Дуад в отчаянии начал рваться в путах – совершенно бесплодно, впрочем.
…Топот идущих галопом коней слышался совсем ясно. Не одна лошадь – несколько, копыта дробно молотили в камни дороги. Топот поравнялся с их фургоном, и Дуад про себя взмолился: «О Всевышний! Пошли нам помощь! Пусть эти всадники спасут нас! Пожалуйста, вы, те, кто едет мимо! Пожалуйста, спасите меня! Спасите нас! Спа-сии-и-те!!» По лицу у него давно текли слезы, мешок под щекой весь промок. Конечно, никто их не спасет. Глупость какая…
Топот прекратился.
Лошадь, которую явно осаживали удилами, заржала и замолотила копытами.
Фургон остановился следом, заржали кони, повозку тряхнуло. Кругом заорали и забегали:
– Эй! Эй! Что такое? Чего встали? Эй, а вы что тут делаете?!
Лошадь топталась совсем рядом с фургоном, звенело оружие:
– А ну проезжай! Пошел прочь, я сказал, грязный деревенщина! Проезжай, я ска…
Человек снаружи не успел договорить – что-то коротко свистнуло. И человек захрипел. Дуаду уже приходилось слышать такой хрип. Так выходит воздух из рассеченного горла.
– Бросай оружие! Шайтан!..
И тут Дуад похолодел. Потому что снаружи раздался голос, который он слышал раньше. В масджид. Нечеловеческий, звенящий бронзой голос:
– Кто вы такие? Куда вы направляетесь и что в этих фургонах?
– Сейид… – кто-то потрясенно выдавил из себя.
– Я что, тихо спрашиваю?
Еще перестук копыт и звон металла. Голос, подгонявший возниц к устью, теперь звучал почтительно и испуганно:
– Мы выполняем приказ повелителя верующих, о сейид…
– Открывайте.
– Но, сейид…
Этот звук Дуад тоже знал. Такой издавал длинный гибкий клинок, когда отец встряхивал его после чистки.
– Открывай полог.
Полотнище в головах хлопнуло. Даже сквозь плотное джутовое плетение мешка Дуад почувствовал свет факела.
Мальчик успел только ахнуть про себя, когда над ним что-то несколько раз свистнуло, невесомо толкаясь в тело там, где его стягивали веревки. Мешок сдернули с головы. Ослепленный огнем факела, Дуад перевернулся на живот и, щурясь слезящимися глазами, попытался разглядеть стоявшее над ним существо.
– Это то, что я думаю?
Голос прозвучал, как шипение кобры, и Дуад упал лицом вниз.
– Сейид, это приказ хали…
Свистнуло. Когда по затылку потекло что-то горячее, Дуад всхлипнул сквозь стягивавшую ему рот повязку и потерял сознание.
Аммара весь этот вечер мутило так, что он отказался от ужина. Сердце оттягивалось куда-то в низ живота, а в образовавшейся на его законном месте муторной пустоте шевелилось что-то скользкое и склизкое. Халиф аш-Шарийа мог утешаться лишь тем, что к утру все, что так его тяготило, станет прошлым, – а о прошлом не стоит жалеть, все равно ничего не изменишь.
С балкона на втором этаже башни он смотрел на дворики разоренного харима. В течение двух последних дней там стоял такой крик и плач, что во дворце никто не мог толком ни есть, ни спать. Сейчас в темноте вечера слышался лишь плеск фонтанов и шебуршание голубей и воробьев в кипарисах и пальмах. В воде прудов отражался свет факелов и ламп – впрочем, пять окруженных галереями двориков женской половины оставались погруженными во тьму. Разве что изредка можно было заметить плывущий по воде огонек свечи. Теперь там было тихо.
…Сначала в харим наведались смотрители в сопровождении солдат. Переполох и крик поднялись такие, что казалось, рухнет купол дворцовой масджид. Рассказывали, что, когда два века тому назад дворец Куртубы заняли войска мятежника ибн Аби Сульма, даже они не посмели взломать двери на женскую половину. Когда женщины поняли, зачем пришли солдаты, крик сменился горестными стонами, мольбами о пощаде и плачем. Аммар про себя вознес благодарность Всевышнему за то, что Умейяды, судя по всему, предпочитали не жениться на родовитых ашшаритках, а брать себе на ложе невольниц. Воины увели в подвалы городской тюрьмы лишь двенадцать женщин – трех вдов Абд-аль-Вахида да еще овдовевших после недавних казней супруг двоих его младших братьев, троих сыновей и четверых племянников. Впрочем, их так или иначе пришлось бы схватить: молодые матери с джамбиями бросались на воинов халифа, пытаясь защитить сыновей. Мальчиков – а их набралось много, гораздо больше, чем насчитал ибн Худайр, целых пятнадцать душ, – повели в тюрьму вслед за женщинами.
Еще пятерых жен Бени Умейя тайной страже выдали горожане – причем выдали вместе с детьми. Несчастные пытались найти убежище у купцов, которым их мужья в свое время ссужали деньги, – а те, прослышав о награде за поимку жен мятежников и их детей мужского пола, связали беглецов шнурками от их же шальвар и привели в лавки людей халифа. Когда печальную вереницу стонущих женщин и рыдающих детей гнали к дверям тюрьмы, весь город утирал слезы. Тайной страже показали еще на четверых мальчишек, прятавшихся в домах вольноотпущенников Бени Умейя, – те тщетно надеялись выдать их за своих детей. Люди, собравшиеся посмотреть на юных пленников, цокали языками и показывали пальцами, одобрительно кивая: да разве можно перепутать таких красивых знатных отроков с потомством какого-то презренного простолюдина?