– Осталось дело за малым, о мой халиф, – вкрадчиво заметил Яхья ибн Саид.
– Да?
– Поймать волшебную лань, серну Сумерек, неуловимую открывательницу утра судьбы и счастья. И что-то говорит мне, о мой халиф, что изловить прыткую газель Умейядов будет не очень легко.
– Хм… – задумался Аммар. – Кого бы послать с таким деликатным и сложным поручением?..
Яхья с улыбкой развел руками – и молча ткнул пальцем себе под ноги, в распростертого у подножия трона нерегиля.
Аммар подпер рукой щеку и долго смотрел на окаменевшего под мечом его монаршей немилости самийа. Потом махнул рукавом – ладно, мол, уговорили, и сказал:
– Тарик, я передумал. Я отправлю тебя не на кухонный двор. Я отправлю тебя на охоту.
Нерегиль поднял голову и с недоумением посмотрел на своего повелителя.
– Приказываю поймать Айшу, дочь покойного Умара ибн Имрана. Привези мне волшебную лань Умейядов, о нерегиль.
Тарик, которому наступивший на рукав Яхья не давал ни подняться, ни разогнуться, вывернул шею и посмотрел на старого астронома. Потом снова перевел взгляд на халифа и заметил:
– Если бы ты последовал моему совету, Аммар, и еще в прошлом месяце утопил Яхью в выгребной яме, он бы уже растворился – и не смог бы сейчас придумывать для меня всякие унизительные поручения, более подходящие евнухам и сводням в красной одежде.
Аммар фыркнул и посмотрел на Яхью. Тот, не отпуская ногой рукав накидки, весело улыбаясь, глядел сверху вниз на самийа. И халиф аш-Шарийа рассмеялся:
– Смотри, Тарик, не справишься и оставишь меня без невесты – все, тебя точно будут ждать мука, вода, лепешки.
Яхья отпустил накидку нерегиля, тот отдал еще один земной поклон и поднялся на ноги. Тогда старый астроном шепнул самийа:
– Тарег, мальчик ничего не понимает, но ты-то знаешь: от твоего успеха сейчас зависят судьбы престола.
Нерегиль лишь смерил его мрачным взглядом.
– Иди, Тарик, – и Аммар кивком отпустил своего слугу.
А Яхья тихонечко проговорил:
– Да пребудет с тобой благословение Всевышнего. Я буду молиться за тебя, самийа.
Тарик презрительно фыркнул, развернулся и пошел прочь из зала.
А люди, стоявшие рядом с троном халифа, одобрительно кивали и говорили: действительно, слыханное ли дело – Аммару ибн Амиру уже двадцать лет, а у него нет ни жены, ни детей. Воистину необходимо срочно поправить это положение вещей и завершить кровопролитный военный поход кровопролитием другого, гораздо более приятного рода, ведущим к наслаждению и процветанию.
9. Красный замок
– …О мой господин! Такая вода тебе подойдет?
Махтуба суетилась вокруг разложенного квадратом ярко-фиолетового платка. На нем уже лежала куча вещей, без которых – по представлениям огромной, широкой, как дворцовый альхиб, управительницы – господин не сможет обойтись в дороге.
Махтуба не знала, сколько ей лет, но думала, что около пятидесяти. Ее черная кожа женщины зинджей оставалась гладкой, полные руки, привычные к тасканию кувшинов с водой и укачиванию младенцев, сохраняли недюжинную силу, а громадные, как дыни, груди, выкормившие не одно поколение детей самой Махтубы и детей ее господ, колыхались при каждом движении.
На тоненького даже по ашшаритским меркам Тарега черная невольница взирала с отчаянием. «Вы, господин, уж на меня, старую, не обижайтесь, но вся злость ваша – она от того, что вы слишком мало едите, да, вот я принесла прекрасный кюфта из барашка, а вы ничего не съели, и теперь вы пойдете к повелителю верующих, да благословит его Всевышний, и опять с ним полаетесь, а все отчего? От худобы вашей, вот моя матушка, да будет доволен ею Всевышний, всегда говорила своему господину, принося ему кюфта, а господин моей матушки, он был вазир при халифе Мухаммаде, да, наша семья вот уже два века служит в ранге фаррашей, да, личных слуг повелителя верующих…»
Махтуба видела в нерегиле щуплого мальчишку без царя в голове, которого следовало отлавливать четыре раза в день для приема пищи – Всевышний дал ашшаритам намаз и время обеда после намаза, – и следить, чтобы юный глупец не засиживался допоздна, ай-вах, с книжками, «а лучше бы вы засиживались на крыше с девушками, господин, ну что за обычаи такие, сколько вам лет уже, а ни одной рабыне не завернете подол, и от этого вы тоже злитесь, а что, старая Махтуба все понимает, а вот посмотрели бы хоть на Сухейю, вах, какая девочка, халифу впору, полногрудая, широкобедрая, в книжках ваших таких небось нету…»
От объяснений – матушка, это же сумеречник, он только с виду как юноша, а сам небось уже незнамо сколько веков бродит под этим небом – Махтуба только отмахивалась. Сто лет были для нее невообразимым сроком, а уж «многие сотни лет» – такое просто не укладывалось в голове и потому проскальзывало мимо ушей. Старая невольница знала «вчера», «на прошлой неделе» и «перед Рамазза о прошлом годе» – а на большее ее не хватало. Тарег выглядел худым и, по правде говоря, вечно не выспавшимся – и материнское чувство Махтубы трубило тревогу, требуя немедленно взять лишенного женской заботы заморыша под обширное крыло своей нежной опеки.
– Что встала, о ущербная разумом, тебя не к колодцу, тебя к джиннам посылать, наливай, наливай воду в касса[43], – отчитывала и подгоняла юную испуганную невольницу управительница.
Девушка служила нерегилю уже много месяцев – с тех самых пор, когда ее вместе с остальными слугами повелитель верующих подарил самийа в честь победы при Беникассиме. Но невольница, видать, так и не привыкла к виду сумеречника и каждый раз, оказавшись лицом к лицу с Тариком, впадала от страха в натуральный столбняк.
Наконец вода оказалась в плоской широкой чаше.
Тарег вздохнул и похлопал в ладоши – все вон. Трех невольниц, бестолково перетряхивавших содержимое деревянного ларя, и комнатного слугу словно снесло самумом. Махтуба осталась стоять посреди комнаты, грозно сложив огромные руки на огромной груди. Она нависала над Тарегом, сидевшим на прекрасном тустарском ковре, – «а вот тоже, если подумать, да простит Всевышний нашего повелителя, вот ковры так ковры, одни из Ахваза, другие из Тустара, а у нас даже приличного ковра нет, а ведь господину положена доля в добыче, и немалая, а вот, чем без толку лаяться, вы бы спросили о деле, господин, я бы прикупила прислуги и самого необходимого, тех же ковров», – одним словом, Махтуба нависала над сидевшим Тарегом подобно черной скале.
– Идите, матушка, – сурово обратился он к ней.
Смерив его неодобрительным взглядом, старая невольница развернула свои необъятные телеса по направлению к занавеси на дверях и, покачиваясь и сопя, пошла из комнаты:
– Ну ладно-ладно, Махтуба посидит за занавеской, раз уж господину так хочется секретничать, раз хочется колдовать в пустой комнате, то уж пожалуйста, только я вот что скажу – покойный вазир Яхья ибн Сабайх, которому служил мой отец, да будет доволен им Всевышний, никогда не просил его покинуть комнату во время совещаний с катибами, ну да что там, старая Махтуба и так знает, что сейчас господин будет колдовать на эту умейядскую шайтанку, чтоб ей провалиться в нору суслика и сломать ногу, где это видано, чтобы девчонка гонялась по землям верующих без мужчины, как последняя певичка или лютнистка, я бы еще потом прислала к ней сваху, чтобы та хорошенько проверила ее между бедер, что она там набегала, да, вот послал Всевышний эмиру верующих невесту, а господину нашему только и дел теперь, что за ней гоняться, даже поесть не поел толком, а кюфта остыло, и что теперь делать с холодной бараниной? А я не буду разогревать, не надейтесь, я пошлю на кухню за свежим кюфта для господина, и пусть принесут ребрышки барашка, раз не по нраву нам кюфта…
Ворчание постепенно удалялось в направлении комнат прислуги – дом кади Исбильи был Тарегу, пожалуй, великоват, но хозяин усадьбы настоял на том, чтобы Ястреб халифа расположился в его скромном жилище. Какая милость, не уставал повторять старик, какая милость, милосердие эмира верующих вернуло мне сына. Скромный дом состоял из трех внутренних дворов харима, двух просторных залов мужской половины, примыкающих к ней хозяйской спальни, двух отдельных дворов с двухэтажной галереей-раушаном для мужской и женской прислуги, хаммама, конюшни и большого сада с финиковыми пальмами, розарием и кипарисовой аллейкой. Кади настоял также на том, чтобы большая часть его рабов осталась в доме прислуживать «знамени победы и мечу повелителя верующих», и Махтубе пришлось выдержать немало битв, объясняя, кто здесь назначен старшей невольницей и главой надо всеми слугами.
Наконец, ворчание старой управительницы и шлепанье ее босых ног стихли. Тарег прислушался – вроде действительно ушла. Времени было мало: скоро Махтуба, как и обещала, ворвется к нему с ребрышками, рисом, виноградом, вином, финиками и тролль знает чем еще.
Нерегиль запустил руку в рукав кафтана и вытащил широкий золотой браслет нездешней работы. Гладкую внешнюю поверхность покрывала белая эмаль, а по матово поблескивающей белой ленте шли овальные медальоны. В каждом из них среди зеленых камышей стояла серая цапля Абер Тароги, и в каждом медальоне цапля стояла в отличной от других позе: где закинет голову, где подожмет ногу, там держит она в клюве лягушку, сям тычется в воду в поисках рыбы.
Браслет попал к Тарегу при обстоятельствах, о которых для разнообразия не стыдно было вспомнить. Бродя по разоренному аль-касру – после штурма нерегилю не спалось совсем, настолько назойливыми стали ночные кошмары, – он услышал в одном из дворов сдержанную возню и странные постанывания. Дворец не то чтобы стоял пустой – но в нижних залах по ночам не оставалось никого, все забивались в комнаты на галерее, ибо их можно было запереть на засов.
Поэтому Тарег вышел под ветви апельсиновых деревьев у стен дворцового хаммама. Луна ярко освещала маленькие серые купола с отверстиями для вывода пара, а под деревьями разливались чернильные пятна удвоенной ночной тени.