– Так. Ну и остаются новый улем масджид – он тоже к этому руку приложил, ох, чувствую я, эту должность объявят проклятой, второй улем за полгода… Глава городской стражи… И-ии… градоначальник?.. Его… тоже?..
– Вешайте-вешайте, – ободряюще ответил Тарик и улыбнулся.
В кромешной тьме – луна находилась на ущербе, и даже то, что он нее осталось, пряталось за рваными от свистящего ветра тучами – не светилось ни единого огонька.
Шатры и палатки исчезли, от драного кочевого городка остались лишь горы сора и гонимого ветром мусора. В свете факелов хорошо было видно, как между камней с порывами ветра взлетают тряпки, очистки, бумажки и клочья шерсти.
И перья, белые перья – они кружились и носились призрачными вихрями. Их наметало повсюду, подобно снегу на высоком горном перевале. В жерлах пещер, скрытых ночью от человеческого взгляда, не теплилась ни единая лампа.
Зато вдалеке слева угадывался желтоватым очерком вход в подземелье под Ладонью Джинна. Оттуда вытекал скудный свет, и маленький, едва видный в кромешном мраке проем казался – на этом секущем холодном ветру, среди призрачной метели белых перьев – странно гостеприимным.
Тарик поднял руку и молча указал в сторону скалы – вперед.
Спешившись – кони переломали бы ноги на осыпях и каменистых завалах ар-Рамля, – гвардейцы двинулись ко входу в пещеру.
Их ждали у самого устья, там, где подземный коридор раскрывался большим залом. Обширную каменную полость заливал щедрый свет факелов и расставленных на скальных выступах ламп. В зале плотными рядами стояли дервиши в одинаковых хирках и одинаковых колпаках. За ними не было видно ничего, но Саид знал – где-то у дальней стены сидит он. Тарик строжайше запретил приближаться к шейху. «Он мой, и только мой», – мягко улыбнулся нерегиль. Все покорно покивали, пряча испуганные глаза. «Поступайте так, как приказано, и вам нечего опасаться, – добавил самийа. – Для вашего дела нет ничего лучше, чем ашшамский меч со строкой молитвы на клинке».
Саид посмотрел под ноги и попытался унять дрожь: он стоял на плотном ковре из белых перьев. Вернее, нижние уже посерели и загрязнились, затоптанные сотнями ног, – но новые, белоснежные, продолжали незнамо откуда планировать сверху, качаясь в мертвом подземном воздухе.
В духоте и треске факелов прозвучал голос Тарика:
– Я почтительно приветствую шейха Ахмада и-Джама. Халиф Аммар ибн Амир шлет ему пожелания благополучия и испрашивает благословения на брак.
Из глубины пещеры, из-за спин дервишей – а они продолжали стоять безмолвными ровными рядами – раздался низкий звучный голос. Такой голос гвардейцам уже приходилось слышать. Он говорил сквозь глотку и разум дервиша у камня ар-Русафа.
– О неразумный!.. Ты пренебрег моими увещаниями! Жалкий мальчишка получит от меня благословение – но другое! Я благословляю его на мученическую смерть! Мои верные ученики побьют Аммара ибн Амира камнями – вместе с его сумеречной сучкой! А тебя, аль-Кариа, я убью раньше!..
Подземное эхо глухо повторило: «раньше…аньше…аньше…аньше…»
Тарик ровно проговорил:
– Мой повелитель приказал не трогать шейха и-Джама даже пальцем. Халиф велел доставить тебя в столицу подобно драгоценной вазе. Я почтительно исполню его приказ. Я не притронусь к тебе, легион.
Ястреб поднял левую руку.
В следующее мгновение в пещере разверзся ад грешников.
Саид плохо помнил, что творилось вокруг: его руки воина делали дело, минуя разум и обомлевшие чувства. Наверное, ему пригрезилось, но он почему-то помнил, что дервиши, паруся белыми рукавами, налетали на них отовсюду – в том числе и сверху, как стервятники. Вопя и призывая имя Дарующего победу, гвардейцы отмахивались мечами от шипящей и свистящей посохами смерти. Еще Саид почему-то помнил – хотя этого тоже не могло быть – как ему в лицо кинулась черная блестящая лента. Она завивалась жутким серпантином, юноша отчаянно крутил мечом, отсекая ее от себя. Кругом истошно вопили; Фарид, десятник, вцепился себе в глаза, из-под пальцев текла кровь – а черная лента накручивалась, накручивалась Фариду на шею… Еще Саид помнил – а вот в истинности этого он продолжал клясться до конца жизни – как Тарик скользил по воздуху над головами дерущихся людей. Медленно, раскинув руки в призрачно белых, длинных рукавах, – а над левой ладонью крутилась блескучая шаровая молния.
И тут в пещере грохнуло, и Саид ослеп. Но Всевышний дал ему пережить страшные мгновения полного оцепенения и запредельного, выедающего душу страха. Ибо в мертвой вспышке он все-таки услышал. Услышал это.
Сначала зазвенели колокольчики, как на погремушке, и послышались детские голоса. Им вторил мягкий женский голос – детка, детка, засыпай, успокойся, баю-бай. Звенел детский смех, от которого почему-то шевелились волосы на затылке. А женщина все пела и пела, и ее голос становился выше и выше, громче и громче. Он ввинчивался в обожженный слух, как шило, острое шило…
А потом чувства влетели обратно в Саида, и он обвалился в кипение боя и свист ударов и все-таки сумел расслышать Тарика. Господин Ястреб кричал на чужеземном языке сумеречников, и Саид не мог разобрать слов. Но в голосе нерегиля слышались такая боль, такая мольба, так отчаянно выкликал он раз за разом одно и то же имя, что юному каиду стал внятен смысл его крика:
– Амайа, прошу тебя! Прошу тебя, остановись! Амайа, нет! Нет! Я умоляю тебя! Уходи, уходи, умоляю тебя, уходи в Чертоги мертвых, Амайа, молю тебя! Прошу тебя, Амайа, этот меч я готовил не для тебя, молю тебя, уходи, перейди на Ту Сторону, Амайа!..
Уже потом Саиду рассказали те, кто видел: грохнуло и полыхнуло от того, что и-Джам ударил посохом по надгробному камню. Камень раскололся, а шейх суфиев упал, сраженный молнией в руке Тарика. И тут из-под камня поднялся белый страшный туман и свился в женскую фигуру, господин Ястреб упал перед ней на колени, а его меч вспыхнул нездешним светом.
И тут полыхнуло снова. Под своды пещеры взлетел высокий, пронзительный женский крик – чья-то душа исходила в предсмертной муке, прощаясь с… жизнью?.. Вдруг страшный вопль стих – и над головами пронесся вихрь. Взметнулись белые перья. Легли обратно.
И Саид понял, что невесомый белоснежный ливень прекратился. Потом ему рассказали, отчего полыхнуло во второй раз. Не вняв мольбам, призрак белой женщины слетел на Тарика – а тот пронзил его своим горящим мечом.
Уцелевшие джамийиты, постанывая и держась друг за друга, сбивались в кучу, подобно стаду баранов. Воины окружили их кольцом копий.
– Прикоснитесь к ним сталью, – гулко отдался от свода пещеры бронзовый голос Тарика.
…Перешагивая через еще шевелящиеся окровавленные тела, Саид, пошатываясь, приблизился к стоявшему у дальней стены нерегилю.
Господин Ястреб застыл над развороченной каменной плитой – на самом большом куске Саид сумел заметить острые грани пентакля.
Сигила Дауда. Разбитая. Чернела узкая темная прорезь – из ямы еще вился странный дымок то ли праха, то ли еще чего. Видимо, туда провалились осколки разбитой плиты.
Справа от оскверненного надгробия лежало тело. Точнее, куча серого пепла – но в точной форме опрокинутого навзничь человека. В свете чудом не погасшей масляной лампы Саид ясно видел оскаленный, раззявленный в последнем крике рот. Черты лица свела такая гримаса, что любой, заглянувший в него, поклялся бы – смерть этого человека не была легкой.
От завороженного созерцания дотла сожженного трупа его отвлек странный урчащий голосок. Саида учили распознавать источник звука – от этого умения часто зависит жизнь воина. А когда он посмотрел на говорившего, его глаза вытаращились: стоявший в глубокой задумчивости Тарик опирался руками на перекрестье меча с мордой тигра на рукояти. Саид разинул рот, отказываясь верить глазам и ушам. Но тигр упрямо замотал золотой головой, раззявил пасть, засверкал глазами – и настырно замурчал, требуя внимания нерегиля.
Тот, наконец, очнулся от своих мыслей и взглянул на фыркающее и бурчащее существо. Цыкнул. Тигр немедленно заткнулся, прижав уши. Тарик обернулся к Саиду:
– Ваза с тобой?
– Ага, – с облегчением закивал молодой каид и сбросил оттягивавший ему левое плечо мешок.
Тарик поддал носком сапога человекообразную кучу праха. Та бесшумно оползла и превратилась в обычную кучу.
– Набери полную вазу и запечатай воском.
– Ага, – радостно ответил ханетта.
И, вытащив из мешка здоровенную золотую вазу с эмалевыми медальонами и хитроумной чеканкой, принялся исполнять приказ нерегиля.
В комнате в башне наступал рассвет – неяркие лучи уже пробивались сквозь затейливую резьбу в маленьком окошке. На полу, на драном дешевом ковре, лежала женщина в белой рубашке. В рассветных сумерках Айша хорошо видела рассыпавшиеся темные волосы. Женщина лежала на боку, спиной к зрению сна. А над женщиной на коленях стоял ребенок – маленькое темноволосое существо, голенькое и тощее. И теребило за плечо:
– Мама?.. Мама?.. Мама, проснись, мама, мама…
Тело безвольно поддалось усилиям тоненьких ручек и опрокинулось на спину. Широко открытые глаза невидяще уставились в потолок.
– Мама… Мама?.. Ма-амааа!..
Айша видела, как сотрясаются в рыданиях худенькие плечи. Ребенок шмыгнул носом и утерся локотком. С беспричинной надеждой – а вдруг получится? – позвал снова:
– Мама?..
Бледный профиль Амайа-химэ еще больше заострился в смерти.
Ребенок всхлипнул снова. Головка начала медленно поворачиваться. Поворачиваться к ней, Айше. Ой, нет, только не это, я не хочу, не хочу…
Это была девочка. Сероглазая, белокожая. С острыми ушками. Ее лицо казалось странно знакомым. Через мгновение Айша поняла почему. И дико закричала.
Это была она. Она сама. Айша смотрела в собственное залитое слезами лицо.
Вдруг комната вспыхнула страшным нестерпимым блеском. Глаза пронзило невообразимой, чудовищной болью.
– Ааааааа!!!..
– …Проснись! Ну проснись же, Айша! Дайте сюда воды!