Тот кивнул и отправился исполнять приказание. Мимо ступенек тут же побежал Фахр, но стоявшие во дворе гулямы почтительно остановили его, препроводив в тень у стены, – там в просторной клетке сидел хомяк. Юный халиф принялся кормить бело-рыжего питомца.
– Почтеннейшие, – тихо и внятно проговорил главный вазир, – я скажу то, что не решается высказать каждый из нас. У нас нет выхода. Примем за наиболее вероятное, что у Мубарака аль-Валида десять тысяч гвардейцев – и, если дело дойдет до боя, «Красные» и «Бессмертные» не встанут на сторону мятежного эмира, предпочтя переждать. Но у нас нет армии, способной сразиться с десятью тысячами. Осада Фаленсийа обескровила и южан, и Левых гвардейцев.
Вазир ведомства войска кивнул – он бы добавил, что в казне не было денег даже на то, чтобы снарядить и отправить в поход верные престолу полки.
– Лучше два миллиона ежегодной ренты, чем ничего, – развел руками главный вазир.
Все одобрительно закивали.
Все – кроме Тарика.
Нерегиль застыл на подушке – с очень прямой спиной, словно проглотил собственный длинный меч. Наконец он – почему-то с усилием, словно человеческая речь давалась ему с трудом, – выговорил:
– Это… невозможно.
Все быстро обернулись в его сторону. Треск веера Айши тоже смолк.
– Объяснись, о Тарик, – усмехнулся аль-Фадль.
– Мы… не можем отдать Хорасан.
– Что ты предлагаешь, о нерегиль? – грустно спросил вазир дивана войска. – У нас нет ни средств, ни воинов. С кем ты собираешься подавлять мятеж? Увы, «Когтей Ястреба» не хватит для такого предприятия – даже если мы сумеем наскрести денег на этот поход, что лично мне представляется крайне сомнительным.
– Мы не можем отдать Хорасан, – настойчиво повторил самийа и оглядел всех широко открытыми глазами. – Мы не можем этого сделать. Это невозможно.
– Тарег, объяснись, – жестко сказала, как в ладоши хлопнула, мать халифа.
– У меня есть войско, которое разобьет Мубарака аль-Валида, – быстро ответил нерегиль.
– Нет! – вдруг вскрикнула женщина из-за алого шелка.
– А что мне еще остается? – громко ответил Тарик, сжимая кулаки. – Что мне еще остается?
– Нет! Нет! Это… это… это немыслимо!
– Я – не – отдам – Хорасан!!!
Самийа вскочил на ноги и стал спускаться вниз по ступенькам. Золотое шитье его длинной белой мубаттана[76] загорелось на солнце.
– Ну-ка вернись! – прикрикнула из-за занавески великая госпожа, и нерегиль застыл на нижней ступени.
Обхватив себя за локти – словно бы он замерз под раскаленным полуденным солнцем, – Тарик поднялся обратно на возвышение под куполом.
– Скажи это всем, Тарег, – мрачно приказала Айша и затрещала веером.
Ошалело наблюдавшие эту перепалку вазиры отвели глаза от занавеса и уставились на золотую фигуру в тени рядом с ними. Нерегиль стоял, заложив ладони за шелковый пояс и слегка наклонив голову.
– У меня есть войско, которого хватит для подавления мятежа – и хватит с избытком, – сухо проговорил самийа.
– Что же это за войско? – мягко поинтересовался аль-Фадль.
– Это джунгары, – спокойно ответил нерегиль.
И обвел взглядом собрание.
У аль-Фадля выпал из рук веер. Глава казначейства побледнел и медленно поднес руку к сердцу. Даже Исхак ибн Худайр переменился в лице и затеребил край белой чалмы – но тут же овладел собой, полез в рукав за орехами и стал быстро-быстро закидывать их в рот и жевать.
– Это немыслимо, – наконец пришел в себя главный вазир. – Это безумие! Да ты безумен, нерегиль! Ты что же, предлагаешь призвать на землю верующих их худших врагов?
– Да, а что?
– Прекрати! – Айша, звеня ожерельями и браслетами, вскочила за занавеской.
– А что такого? – усмехнулся Тарик. – Они верны мне, их много, и они беспрекословно подчиняются приказам – чего еще может желать полководец?
– Такой как ты, – ничего, – тихим страшным голосом сказал аль-Фадль. – К счастью, у нас есть на тебя управа. И ты подчинишься нашему решению, самийа.
– Нет, – спокойно ответил Тарик.
– Прекрати! – На этот раз Айша, судя по звону, топнула ногой.
– Нет, – повернул он голову в ее сторону.
– Госпожа?.. – Аль-Фадль тоже посмотрел в сторону занавеса.
– Я не понимаю, чего ты хочешь, – звенящим от ярости голосом проговорила женщина за красным шелком. – Ты хочешь, чтобы мой сын царствовал над трупами и развалинами?
– Я предпочту видеть Хорасан выжженным и обезлюдевшим – но под властью халифа, – прозвучал в ответ нечеловечески спокойный голос.
– Только через мой труп, выродок! – рявкнул аль-Фадль и уткнул в Тарика веер.
И увидел ослепительную, выжигающую глаза вспышку.
– Нее-еет-еет!!!.. Тарег, нет! Нет!!! Нее-ееет!
Вазир не успел услышать пронзительных криков Айши – окутанный волнами призрачного, гасящего дневное сияние света, он медленно-медленно падал навзничь.
Над ним колебалась черная – чернее солнца в затмении, – обведенная узкими, как стрелы, ярко-белыми лучами, фигура – без глаз, из которых бил все тот же страшный свет, с изнаночно-черной маской лица – и с расходящимися веером свечений крыльями за спиной, в которых терялись распахнутые руки. В нездешнем жаре искажались линии и силуэты, колонны плавились в остекленевшем воздухе, а из яростного пламени доносился страшный крик:
– Никогда! Слышите! Никогда! Не отдам! Ни пяди земли! Клянусь! Именем! Всевышнего!..
Дзынь, дзынь – начали лопаться стеклянные стаканчики-колбочки для чая, люди закрывали от жгучего неминуемого света лица, кругом свистело и гудело.
– Мама! Мама-ааа!
– Фахр, детка!!!
– Мама-ааааа!!!..
В сердцевине сгустка света что-то задрожало – и взбесившиеся предметы сначала замерли в воздухе, а потом упали на землю. Кинжально яркие лучи медленно втянулись, теряя слепящий блеск, – и в них стала проявляться сначала темная, а потом и вполне обычная фигура Тарика – волосы, лицо, руки, белая с золотом накидка. Нерегиль поводил головой и смаргивал, усмиряя прокатывающуюся по телу дрожь.
Со двора доносился безутешный детский плач:
– Мама-ааа…
Очень медленно Тарик повернулся на голос.
У серой стены сидела перепуганная простоволосая женщина, прижимающая к себе рыдающего ребенка. Мальчик заходился от всхлипов, дрожа подбородком, и прижимал к груди рыжее тельце хомяка.
Дом Исхака ибн Худайра в квартале Нахийа Шафи
Утреннее солнышко играло бликами на мелкой ряби разгоняемого ветром пруда. Махтуба прищурилась, приглядываясь к тому, что стояло на бело-синих изразцах бортика, – и засопела еще сильнее. Так и есть, не съел. Опять ничего не съел: ни рагу из баклажанов – вах, какое рагу, с чесночком, с красным перчиком, халифу такое рагу дать, да он пальчики оближет, – ни ребрышек, ни риса, ни моченого кизила с райскими яблочками. Все стояло нетронутым.
Осторожно, подобно пробирающемуся к озеру носорогу, Махтуба выдвинулась за распахнутую решетчатую дверь – ну и где он? Кравшийся следом Зариф жался на пороге, боясь выходить на террасу.
В саду успокоительно журчал фонтан и исходили знойным треском цикады. Ветер прогладил и перебрал длинную бахрому пальмовых листьев, колыхнул осколки разбитого зеркала пруда.
– Вон он, – осторожно прошептал Зариф.
И показал на белую сидящую фигурку, прислонившуюся к выложенной изразцами лежанке на дальнем берегу водоема.
– А ножичек? – пожевав губами, спросила наконец огромная женщина.
– Ножичек при нем, – тихо-тихо проговорил Зариф, прищуриваясь.
Изогнутое лезвие джамбии ярко горело на солнце – кинжал лежал поперек большой пиалы, стоявшей у бока нерегиля.
– Как полезет в пруд с ножичком – кричи что есть мочи, прибежим все, сколько нас ни есть, – сурово складывая на колышущейся гигантской груди руки, распорядилась Махтуба. – Смотри мне в оба, о сын греха!
И на всякий случай поднесла к носу юноши огромный черный кулак. Зариф, отклоняясь от грозной ручищи, лишь согласно покивал.
– А я пошла к воротам – госпожу стеречь. Говоришь, сразу до Сальмы допустили? Быстро записку передал?
Махтуба спрашивала в который раз. И в который раз Зариф покорно ответил:
– Да я ж побежал во дворец сразу после утреннего намаза, и вот, как добежал, так и отдал записку-то…
– И что?
Зариф лишь обреченно отмахнулся: и впрямь, что он мог ответить Махтубе? Госпожа смертельно рисковала, покидая харим, – ее могли хватиться всякий миг. Да и сцапать по дороге тоже могли – и о том, что бы случилось тогда, никому не хотелось даже думать…
Белая фигурка на той стороне пруда – лицо уткнуто в обхваченные руками колени – не шевелилась.
Тут за их спиной раздалось быстрое шлепанье босых ног – и придушенный возглас Самухи:
– Ой, матка, давай к дверям, идет, идет госпожа!..
И следом – дробный перестук каблучков по деревянному полу.
Шлепнувшись носом в землю, Махтуба и Зариф увидели, как между ними остановились, заколыхавшись, яркие складки кораллового шелка. Из-под них выглядывала присобранная оторочка зеленых шальвар и красные сафьяновые туфельки без задников, но на золотых каблучках.
– Поднимитесь, – ласково приказала Айша.
И, снова посмотрев на ту сторону пруда, с горечью добавила:
– Что ж раньше-то не позвали…
И тут Махтуба расплакалась. Размазывая ручищей слезы по круглому большому лицу, она застонала:
– Вай, госпожа, горе нам, горе!.. Сейид, да помилует его Всевышний, да смилуется над ним, хоть он и неверный, наш господин, но Всевышний – Он милостивый, прощающий, так вот господин вернулся четыре дня тому из дворца туча тучей и с тех пор не выходит из саду! И ничего не ест, вовсе ничего не ест, и даже вина не пьет, просто сидит и сидит, только пересаживается с места на место – вчера вот тут на террасе сидел, а сегодня к пруду пошел, а ведь там самое солнце, и непонятно, ведь камень добела раскаляется, а он все сидит и не двигается! А самое главное, – тут Махтуба округлила глаза и понизила голос, – я же вижу, хоть и старые у меня глаза, что нашего господина, да простит его Всевышний, посещают шайтанские, шайтанские мысли…