– Вот кого я повешу с большим удовольствием, так это их, – криво усмехнулся Тарик. – Причем не за измену халифу. А за нерадивость. Я учил их прежде всего думать о людях из окрестных вилаятов и о тех, кто не может укрыться за стенами. А они оставили их на произвол судьбы. Плохой градоначальник из твоего Ирара ибн Адхама. Этому городу нужен новый наместник.
Имам Пятничной мечети лишь поник головой.
– А может, тебе и кади со сборщиком налогов жалко, а, старик?
– Никто не знает своего ответа на Страшном суде, о самийа. В одной старой книге сказано: хорошо получить воздаяние в этой жизни, чтобы не оставить возмездие на Последний день. Но там же и сказано: если ягненок погибнет на берегу Нарджис – ей-ей, за это в день Страшного суда спросится с тебя.
Тарик хмыкнул. И спросил:
– И что же ты предлагаешь мне сделать, о Рукн ад-Дин?
– Пощадить всех, кто желает сдаться на твою милость, – тихо, но внятно ответил имам.
– А что, ибн Адхам и ибн Раббьях готовы сдаться?
– Они не верят в твою милость, о Тарик.
Нерегиль надолго задумался.
А потом язвительно проговорил:
– Странный ты человек, Рукн ад-Дин. На твоих глазах за эти два дня убили тысячи людей, а ты пролил слезы лишь по дурацкой исписанной бумаге. Почему?
– Эта книга учит людей быть милостивыми. Сжигая ее, мы уничтожаем урок милосердия.
– Милосее-ердия… – зло передразнил его нерегиль.
И снова замолчал. Потом махнул рукой:
– Ладно. Я отправлю к воротам крепости гонца с известием, что принимаю ваши условия. Предателей казнят – таковым уже ничего не поможет, даже твоя книга. Градоначальника я велю повесить тоже – он лишний на этой земле, пусть встретится с вечностью. Но я пощажу их сыновей и их харимы.
Старый имам благодарно припал лбом к холодному мрамору.
– Что же до гвардейцев и их каидов – они тоже предатели своего господина, халифа аш-Шарийа. Изменивших присяге я не прощаю. И не вздумай даже просить меня за них.
Старик благоразумно молчал.
– А вот трусов и мерзавцев из ополчения, забывших свой долг и вдруг расхотевших умирать, я уважу – их не убьют. Я возьму их с собой к Самлагану – нам нужны люди, чтобы штурмовать стены. Правда, Онгур?
И молодой джунгар за его спиной откликнулся:
– Да, повелитель.
Рукн ад-Дин хотел было уже поблагодарить и поклониться на прощание, как его настигло последнее распоряжение:
– Да, и еще. Твои товарищи могут идти туда, откуда пришли. И пусть не трясутся – никто их не тронет. Чжочи!
– Да, мой повелитель!
– Дайте им хороших смирных меринов и два десятка сопровождающих с факелами. И смотрите мне – не окажете почтенным старцам уважения, повешу вверх ногами. Да, тот десяток, что привел их сюда, повесить – люди, которые не уважают старость, не достойны ни жить, ни встретить вечность в старости.
– Да, мой повелитель!
– Ну а ты, о Рукн ад-Дин, – холодные злые глаза уставились ему прямо в лицо, – ты останешься здесь. Я хочу, чтобы ты сопровождал меня в походе на Хорасан.
Мейнх, месяц спустя
– К ии-ии, кииии-ии…
Из лазоревого поднебесья падал крик ястреба.
– Кии-ииии…
За зубцами верхней площадки Факельной башни простиралось лишь небо – выцветающая голубизна исхода лета, расходящаяся перистая кисея легких верховых облаков. Далеко-далеко на северо-востоке вставала стена гор Пепла – изломанная гряда, сливающаяся с колышущимся виднокраем степного раздолья.
Раскрывая веером ослепительно-белый с исподу хвост, наставив мощные лапы, ястреб пал Тарику на наруч. Когти с силой вошли в защищавшую предплечье кожу, рука нерегиля мотнулась от налетевшего веса большой птицы. Ястреб захлопал серо-песочными рябыми крыльями, хищно разевая клюв:
– Кии-киии…
Переступая по тисненой коже, птица наклонялась и тянула шею к лицу нерегиля – желтый клюв раскрывался, показывая черный круглый язык, глаза ярко блестели. Казалось, ястреб сейчас вынет Тарегу глаза – так близко они сошлись… лицами?.. Потому что Митрион, похоже, что-то говорил своему господину.
Тарик и впрямь кивнул птице:
– Спасибо, дружок. Ты принес хорошие новости…
И с силой подкинул свистнувшего оперением ястреба вверх. Через мгновение тот превратился в точку на небосводе.
– Войско Саида аль-Амина уже близко – они прошли через перевалы, – не оборачиваясь, сказал Тарик.
Устав щуриться в голубую бездну неба, Рукн ад-Дин снова посмотрел в спину застывшего между зубцами нерегиля. На высоте ветер становился зябким, но Тарику, стоявшему в одной легкой рубашке, холод был явно нипочем. Старый имам поежился и поплотнее запахнул одеяло на плечах – старые кости, старые кости. Да еще и такая хлопотная ночь…
Это уже потом глупый юнец Самуха рассказал все по порядку. Ну да, ближе к концу лета – вот в прошлом году такое случилось в месяц шавваль, а нынче пришлось на начало зуль-каада, – в конце лета, когда землю выжигает солнце, с сейидом случается такая ночь. Вроде как это завелось за господином еще с того времени, как Яхья ибн Саид вез его пленником в аш-Шарийа. И с тех пор случается каждый год.
Надвигающуюся жуть можно распознать по тому, как сейид начинает метаться, не находя себе места. И бормотать по-своему – никого не узнавая, отмахиваясь от каких-то одному ему видимых собеседников.
А самое страшное, округляя глаза, шептал Самуха, – это ладонь. Ближе к закату на ней проявляются две красные воспаленные царапины, а уж ночью – ох, ночью из ладони начинает течь кровь. То есть, конечно, никто этого не видел, потому как сейид забивается в какую-нибудь дальнюю комнату и наглухо закрывает за собой все двери. Вот только с утра на этих дверях и в той комнате находят кровавые отпечатки ладони – на косяках, на створках, на стенах, на полу. Везде. Везде одно и то же – кровавый оттиск с ржаво-бурыми потеками под ним.
Никто, конечно, не решался подслушивать – но из-за дверей иногда доносились вскрики и стоны, да такие, что волосы начинали шевелиться на голове. А наутро сейид, пошатываясь, выходил наружу – мрачный, страшный, с серым, как у трупа, лицом. Тогда ему старались как можно дольше не попадаться на глаза.
Еще Зариф рассказывал, что Яхья ибн Саид в ответ на его вопрос – а нельзя ли чем господину помочь, что ж он так мучается-то, хоть бы выпил чего, вина или сонного зелья, – сказал, что, увы, ничем сейиду не поможешь. Это ночь, сказал старый астроном, в которую Тарик утратил свой колдовской камень. С тех пор каждый год в годовщину того дня у нерегиля смеркается в голове – и он бродит, ощупывая окровавленной ладонью стены, и ищет свое потерянное сокровище.
А нынешней ночью Рукн ад-Дин, изо всех сил боровшийся со старческой бессонницей, прислушался – и сквозь ровное дыхание спавших в той же комнате писцов и слуг до него донеслись легкие, как шорох крыльев бабочки, шаги. И тихое бормотание – на непонятном языке.
За дверной занавеской потек слабый свет – кто-то шел вниз по лестнице то ли со свечой, то ли с лампой. И что-то все говорил, говорил: то сердито, то с горечью. Задавал бесплодные вопросы – и не получал ни одного ответа. И снова принимался бормотать, срываясь в бесконечное – ну почему? Ну почему же? Как так вышло? Разве не могло случиться по-другому? Ну почему, почему…
Осторожно переступая через тела спящих, старик на мерзнущих ногах подкрался к дверному проему – и успел увидеть.
Фигуру спускающегося по ступеням Тарика окутывало призрачное белесое сияние. Нерегиля пошатывало, босые ноги ступали неверно, словно неумелый кукловод мучил марионетку. Голова покачивалась из стороны в сторону, по спине мотались спутанные волосы. Левой рукой Тарик держался за стену – преодолевая ступеньку за ступенькой, он заваливался набок – и упирался ладонью в камень. И тогда на стене оставались мокрые темные потеки.
– Ой-ой-ой…
Быстро обернувшись на придушенный возглас, Рукн ад-Дин увидел жмущегося к холодной стене Самуху – с перекошенным лицом и совершенно круглыми от ужаса глазами. Юноша с раскрытым ртом наблюдал, как его господин, шатаясь, скрывается за поворотом лестницы. А на стене остаются отекающие влажным отпечатки ладони. Одни выше, другие ниже. Неверный шаг, вздох, всхлип, шлеп ладонью. Непонятное невнятное бормотание, вздох, шлеп ладонью…
Завороженный страшным зрелищем, Рукн ад-Дин на мгновение оцепенел – о Всевышний, такого ему не приходилось видеть. Да что там видеть – даже слышать о таком не приходилось. Шепот и вопрошающий горький голос уходили вниз по лестнице. Коридор затягивала тьма – снаружи стояла глухая полночь. Самуха весь дрожал – он боялся оставаться один, но еще больше боялся идти вниз по лестнице.
Наконец, дрожа подбородком и отирая пот, юноша процокал зубами:
– О-оннн… вв-вышеллл… и вв-оотт так-кк пошш-ел…
Степняк обычно укладывался спать на пороге Тариковых покоев – я господину верный пес, говорил Самуха, кому как не мне охранять сейидов сон?
– Свеча есть? – прошептал Рукн ад-Дин – словно боялся, что Тарик их услышит.
– Ддааа… – И юноша протянул ему толстый огарок желтого воска.
– Внизу у факела зажжем, – так же тихо скомандовал имам и показал в темноту на нижнем марше лестницы.
Они пошли вниз. И, как выяснилось, хорошо сделали, что пошли.
Потому что Тарик, раздвинув обмерших стражников, вышел из башни на узкую площадку верхней стены. Замок Мейнха походил на корабль, вытянувшийся вдоль скального гребня, и его зубчатые стены в точности повторяли обводы головокружительной кручи под ними.
Выскочив под обжигающе-ледяной ветер, они увидели светящуюся фигуру в трех шагах от себя – уже на парапете между зубцами. Раскинув руки, Тарик подставлял лицо свистящим, с шумом бьющим порывам – а перед ним и под ним на сотни и сотни локтей раскрывалась ветреная тьма.
– Держите его, о сыны греха!!! – заорал Рукн ад-Дин окаменевшим воинам – те смотрели на истекающий призрачным светом силуэт стеклянными от страха глазами.
И первым бросился к хлопающей рукавами, пошатывающейся фигуре.