Впятером им удалось справиться – но ненадолго. Самийа рвался с неестественной жуткой силой, закидывал голову с пустыми, широко раскрытыми глазами, когтил обеими руками воздух – и орал. Орал так, что закладывало уши, – на своем странном, переливающемся из октавы в октаву, от высокого к низкому грудному крику, языке.
И тогда старый имам прибег к последнему средству.
Крикнул:
– Держите его, во имя Всевышнего!
Сдернул талейсан и накинул на хлещущую волосами башку. И, замотав и прижав зеленую шерсть обеими руками, принялся читать Книгу Али.
Строфу за строфой, начиная с открывающей – «Bо имя Всевышнего милостивого, милосердного! Xвала – Всевышнему, Господу миров, милостивому, милосердному, царю в день суда! Tебе мы поклоняемся и просим помочь! Bеди нас по дороге прямой, по дороге тех, которых Tы облагодетельствовал, не тех, которые находятся под гневом, и не заблудших».
Так он дошел до строфы «Та ха», до слов «Mилосердный – Oн утвердился на троне. Eму принадлежит то, что в небесах, и что на земле, и что между ними, и что под землей. И если ты будешь говорить громко, то ведь Oн знает и тайну и более скрытой».
А пока он читал, спокойно, распевно, пытаясь не обращать внимания на то, что моталось, и колотилось, и шипело под зеленой тканью в кольце его рук, рывки и крики становились все слабее. Четверо сильных мужчин уже могли перевести дух. Но все равно крепко держали запястья, локти и щиколотки.
Нерегиль стоял на коленях, Рукн ад-Дин тоже. Прижимая к груди голову Тарика, он читал.
К седьмой строке «Та Ха» самийа притих, и к концу – «скажи: „Kаждый выжидает, выжидайте и вы, а потом узнаете, кто обладатель ровного пути и кто шел по прямой дороге!“» – успокоился и перестал рваться окончательно. Только тяжело и часто-часто дышал.
– Тихо-тихо-тихо, – похлопывая по вздрагивающим плечам, приговаривал Рукн ад-Дин.
И продолжал:
– «сколько сокрушили Mы селений, которые были неправедны, и воздвигли после них другие народы! A когда они почувствовали Hашу мощь, то вот – от нее убегают. Hе убегайте и вернитесь к тому, что вам было дано в изобилии, к вашим жилищам, – может быть, вас спросят! Oни сказали: „O, горе нам, мы воистину были неправедны!“ И не прекращается этот их возглас, пока не обратили Mы их в сжатую ниву, недвижными. Mы не создали небо, и землю, и то, что между ними, забавляясь. Eсли бы Mы желали найти забаву, мы сделали бы ее от себя, если бы Mы стали делать…»
И вот так, не переставая читать, старик поднялся. И, придерживая талейсан, зажав между локтем и боком остроухую голову, медленно-медленно повел заплетающееся ногами существо обратно наверх. Ступенька за ступенькой, ступенька за ступенькой наверх.
«Тихо-тихо-тихо», – похлопывал он по обмотанному зеленой шерстью лбу. И все читал, читал нараспев, мерно и ровно, лишь на мгновение останавливаясь, чтобы перевести дух на карабкающейся вверх лестнице: «Kто думает, что Всевышний не поможет ему в ближайшей и будущей жизни, пусть протянет веревку к небу, а потом пусть отрежет и пусть посмотрит, удалит ли его хитрость то, что его гневает…»
И так они оказались на самом верху, в Тариковых комнатах. Рукн ад-Дин, косясь на закапанные кровью ковры, на припечатанные страшной пятерней стены, довел самийа до спальных подушек. И, жестко нажимая на плечи, уложил наземь – «тихо-тихо-тихо-тихо». Придавил висок ладонью и продолжил читать: «Mужи среди людей прибегали к мужам среди джиннов, и они прибавили им безумия. Oни думали, как думали и вы, что никогда Всевышний не пошлет никого. И мы коснулись неба и нашли, что оно наполнено стражами могучими и светочами. И мы сидели около него на седалищах, чтобы слушать, но кто прислушивается теперь, тот находит для себя подстерегающий светоч. И мы не знаем, зло ли желалось для тех, кто на земле, или желал им Господь их прямого пути. И есть среди нас благие, и есть среди нас те, кто ниже этого; мы были дорогами разными…»
И так, твердо удерживая загривок под талейсаном, Рукн ад-Дин дошел до строфы «Люди», где сказано: «скажи: „Прибегаю к Господу людей, царю людей, Богу людей, от зла наущателя скрывающегося, который наущает груди людей, от джиннов и людей!“» И принялся читать Книгу с самого начала.
Так он пропел все сто четырнадцать строф четыре раза – не отнимая ладони от головы распростертого у его ног существа. И дыхание Тарика стало ровным, кулаки разжались, а в высокие окна Факельной башни глянуло утро. И в ярком золотом сиянии окровавленная ладонь несчастного высохла, словно солнечный свет смыл с нее кровь, зарубцевалась – и вконец разгладилась и зажила, словно и не кровоточила до того. И нерегиль пошевелился – уже безобидно, как спящий.
Рукн ад-Дин отпустил его и завернулся в свой талейсан. А Тарик свернулся клубком, уткнул нос под локоть – и крепко, безмятежно уснул.
За ночь у старого имама отмерзли ноги – за самийа он побежал как был, босиком, а в комнатах нерегиля на самом ветреном верху гуляли ледяные сквозняки. Хорошо, что Самуха догадался принести ему из общей спальни туфли.
Вот почему в ответ на известия о скором подходе войск Рукн ад-Дин влажно чихнул и озабоченно высморкался в платок. Да, возраст, ничего не попишешь.
– Я помню все, что случилось этой ночью, – все так же не оборачиваясь, сообщил Тарик.
Ветер подхватил его волосы и растрепал их, как тысячу флажков над войском. Тонкий лен рубашки облеплял ему бока под бьющие гулкие порывы – старик ежился и мерз от одного этого вида.
– Это хорошо, – отозвался наконец старый имам. – Одержимые обычно ничего не помнят.
Нерегиль презрительно фыркнул – мол, где я и где одержимость. И, облокачиваясь на изъеденные непогодой зубцы парапета – пепельная гряда на горизонте таяла в послеполуденном мареве, – поинтересовался:
– Зачем ты едешь со мной, старик?
– Разве не ты приказал сопровождать тебя?
– Сопровождать можно по-разному, – отозвался самийа, закидывая голову в яркое небо. – К тому же твои просьбы о милости пока не возымели на меня никакого действия.
Имам горько вздохнул: Самлаган ему спасти не удалось.
Градоначальник с горожанами уперлись, как верблюды, – видимо, надеялись на толщину стен крепости. На четвертый день непрерывного штурма город пал – и нерегиль вынес над ним свой всегдашний приговор. Не мучить, не калечить, не щадить. Разъяренные потерями джунгары не оставили в живых даже собак и кошек.
Утешало лишь одно: за фарсахи видный пожар Самлагана и леденящие душу рассказы беженцев вразумили горожан Мейнха. Получив продиктованное Рукн ад-Дином письмо – «бойтесь гнева Всевышнего, бойтесь гнева Судии над Хорасаном, пришел час расплаты, час неправедного и несправедливого, ваш город снесет ветер гнева, как другие города до него», – выслали посольство с ключами от цитадели и изъявлениями совершенной покорности.
Точно такие же письма старый имам разослал и в Фейсалу, и в Хативу, и в Беникассим, и в Нишапур, и в Мерв с Балхом. Фейсала уже ответила – и Рукн ад-Дин благодарил Всевышнего за спасение еще одного города верующих.
– Да, – недовольно встрепенулся нерегиль, – и почему ты называешь меня «гневом Всевышнего»? Это глупо. В последние годы я живу под печатью дурацких метафор – я уже побывал и ангелом, и шайтаном, и благословением Всевышнего. Теперь вот ты обозвал меня «гневом». Разве не глупо?
– Нет, – покачал седой головой старик. – Не глупо. К тому же я не верю, что ты ангел. Впрочем, ты и не шайтан. И уж точно не «благословение Всевышнего».
– Хм, – покосившись на него из-за плеча, пробурчал Тарик. – Ну да, конечно, ты же из зайядитов. Вы называете меня Величайшим Бедствием. Считаете, что призвавших меня одурачил иблис.
– Среди зайядитов много разных толков, – терпеливо пояснил Рукн ад-Дин. – Мурджииты, к примеру, полагают, что ты послан нам ангелом Джабраилом.
Тарик злобно дернул плечом.
Рукн ад-Дин снова чихнул. Да, надо бы поговорить с лекарем. В этом возрасте простуду запускать нельзя. И горло запершило – вот незадача.
– Ну а ты какого толка зайядит? – насмешливо поинтересовался нерегиль.
– Никакого, – усмехнулся старик. – Я сам по себе зайядит.
Тарик фыркнул – непонятно, то ли с презрением, то ли одобрительно. И зло процедил:
– Если ты, как эти… мурджииты… веришь в ангела Джабраила, знай: когда-нибудь я все-таки умру – и на том свете точно разыщу гадину, которая так надо мной подшутила. Разыщу – и набью ей морду.
– Я тебя очень понимаю, о Тарик, – серьезно отозвался Рукн ад-Дин. – Я думаю, что это была воистину плохая и жестокая шутка.
Нерегиль крутанулся и уставился на имама любопытными глазами:
– Так ты тоже не веришь во все эти бредни про ангела и шейха в пустыне?
– Это не бредни, – тихо отозвался старик. – Это грустная ошибка, которая всем нам будет очень дорого стоить. Причем лишь первая в череде других грустных ошибок.
Нерегиль прищурился. Рукн ад-Дин пояснил:
– Я полагаю, что к шейху Исмаилу в пустыне Али снизошел не ангел. Я думаю, что его одурачили джинны. Или Дети Тумана.
– Это еще кто? – поднял брови Тарик.
– Ты видел их под стенами Мадинат-аль-Заура в день, когда тебя привезли в столицу. Тогда они явились в образе всадников.
– Хм, – отозвался нерегиль.
И зло скривился:
– Яхья не уставал втолковывать мне, что это воля Всевышнего – то, что я должен попасть в аш-Шарийа. Дескать, Он указал нам на тебя, Он отдал тебя в наши руки, Он не отпустил тебя умереть, такова Его воля, ты должен подчиниться…
И нерегиль в ярости хватил по камню кулаком. И тут же охнул и принялся дуть на ушибленную ладонь.
– Последователи шейха Исмаила полагают, что ашшариты – избранный народ, которому положено избранное внимание Всевышнего, – улыбнулся старый имам. – Конечно, им легко было поверить в то, что ради наших нестроений и глупостей Справедливый и Милостивый прикажет ангелам немедленно сыскать нам избранного защитника…
– Очень странно слышать, как ашшарит иронизирует над своей верой, – усмехнулся в ответ Тарик. – Разве этот ваш… Али… не считал себя избранником Единого?