Она всегда ругала его за голубей — и занятие пустое, и крыша-то ветхая, вот-вот обвалится, — а сегодня сама посылает.
Он мигом вскарабкался на крышу, согнал лентяев, притулившихся на коньке. Внезапно, словно вспыхнув на солнце, появился любимец турман. Развернув веером хвост и прижав к телу лапки, голубь кувыркался через голову. Над самой крышей он вдруг расправил крылья и уже хотел было опуститься, но Ромка схватил шест с тряпкой на конце, покрутил над головой, и турман исчез в голубой выси.
Пронзительный свист заставил Ромку оглянуться. Василь в ярко-голубой рубашке, в полосатых плисовых штанах, заправленных в сапоги, стоял у изгороди. Ромка скатился с крыши и побежал в дом.
— Мам, дай новую рубашку, пойду на улицу. Сегодня все гуляют.
— Надевай, — нехотя ответила мать и вынула из сундучка сатиновую, шуршащую, приятно пахнущую новизной рубашку, — Не вздумай только на Невский идти. Угодишь ещё в кутузку.
Ромка переоделся, подвязал рубашку пояском. Кинулся под кровать и вытащил сапоги, по пути сорвал картуз с гвоздя.
— Ромка-а-а! — крикнула мать, распахнув окно. — Ромка-а, вернись!
А он уже исчез, только пыль волновалась над дорогой. Раз взял сапоги, значит, пойдёт на Невский.
Но Ромка и Василь держали путь совсем в другую сторону. Шли они в Волков лес. По дороге завернули к Василю. Выкопали из опилок в сарае пачку красных флажков и банты, разделили их, и каждый засунул свою долю за пазуху.
Около булочной, где работал отец Василя, толпились пекари. По всему переулку вкусно пахло ситными и кислым ржаным хлебом. В день Первого мая пекари постановили не работать, а чтобы народ не остался в праздник без хлеба, выпекли его ночью.
Отец Василя сунул ребятам по баранке и сказал:
— В лесу встретимся.
Приятели свернули на Лиговку. На заборах и стенах всюду белели прокламации, и перед каждой стояли люди.
Ромка и Василь подошли к дому жандармского начальника. Здесь они вчера гоже наклеили листовку. Жандарм, конечно, бастовать не будет, но пусть знает, что рабочий люд не особенно то его боится.
На дверях жандармского дома листовки не было.
— Наверно, когтями скребли, потом святой водой кропили, — прошептал Ромка, — Я на эту листовку клейстеру истратил — ужас! Прямо в дверь вросла.
Навстречу ребятам ехала почти пустая конка. Рядом с кучером сидел жандарм, опираясь на саблю. Сегодня кучеров городской конки выводили на работу под оружием. Рабочие предпочитали идти пешком.
Ромка и Василь миновали Волково кладбище, перешли через мост. От речки Волковки мимо еврейского и татарского кладбищ бежали полем до леса.
На опушке собрались ястребки.
— Кажется, все, — оглядев своих помощников, сказал Ефим Петрович.
Он одёрнул пиджак, приосанился, приколол к отвороту красный бант и торжественно сказал:
— Поздравляю вас, товарищи, с рабочим праздником Первое мая!
— Вас тоже с праздничком! — хором ответили ребята.
Ромка и Василь вытащили из-за пазухи флажки и банты.
Флажки отдали Ефиму Петровичу, а банты раздали ребятам. Теперь все они стали участниками маёвки.
Ромке и Василю дядя Ефим велел засесть у дороги в канавке, заросшей кустарником. Это был очень ответственный пост — передний край. Отсюда была видна дорога до самого моста. По дороге шли люди парами, в одиночку, но шли густо. На — опушке их встречали дружинники, спрашивали, кто такие, и пропускали в лес.
Начался митинг. Из лесу доносились рукоплескания, дружный смех, пение «Марсельезы».
Ромка первый увидел, как за мостом по дороге заклубилась пыль. Вскоре уже можно было различить всадника. На конях на маёвку не ездят. Значит, чужак.
Ромка толкнул Василя в бок — смотри, мол, в оба — и пополз по канавке к «штабу», прижавшись к земле, позабыв о своей новой рубашке.
Василь продолжал следить за всадником. Вот он приблизился, и мальчик чуть не ахнул: это был тот самый жандармский начальник, которому они вчера на дверь наклеили прокламацию.
Из лесу донёсся дружный смех. Жандарм круто осадил коня и, перебросив поводья в левую руку, правой принялся крутить ус.
В лесу загремело «ура». Всадник перехватил поводья правой рукой, напружился, готовясь пустить коня рысью, и в тот же миг перед ним выросли дружинники. Сильные руки стащили жандарма с коня, отобрали оружие.
— Завяжите ему глаза, чтобы он наши личности не заприметил! — приказал Ефим Петрович.
Жандарм от ярости лишился было языка, потом лицо его налилось злой кровью, и он стал оглушительно ругаться.
— Просим извиненьица за беспокойство, ваше благородие, — сказал Ефим Петрович. — Придётся вам сегодня тоже бастовать. День такой.
Дружинники скрутили ему руки и повели в кустарник.
Ромка вернулся на передний край.
…Маёвка продолжалась. Играла гармошка, и под неё лихо отплясывали русскую. В другом конце под гитару пели песни.
А потом снова выступали ораторы с речами о революции, о свободе, о счастье для всех людей.
Кусты орешника были расцвечены флажками. Посреди поляны у знамени стоял Ромкин отец.
Молодой парень, сидевший на пеньке, растянул гармонь, прижался к ней щекой, и все запели:
Пасмурных буден кинем заботы,
Звук позабудем наших цепей,
Каторгу жизни, тяжесть работы,
Праздник майский встретим дружней
Не успели допеть песню, как на поляну примчались Ромка и Василь.
— Казаки! Казаки на конях!
— Рассыпаться по лесу! — приказал дядя Ефим.
Замолкла гармонь. Оборвалась песня. Дружинники унесли знамя. Рабочие побежали в глубь леса.
Ломая кусты и сучья, казаки пробирались на поляну.
Ромка бежал и чувствовал позади себя тяжёлое дыхание. Вот грубая рука схватила его за плечо. Ромка сорвал с себя красный бант и сунул за пазуху.
— А ну-ка, щенок, давай сюда!
Казак отпустил плечо, но резкая боль обожгла Ромкино лицо. Он упал.
— Ах ты гад! — закричал кто-то нерабочих. — Нагайкой бить!
Рабочий помог Ромке встать, другие оттеснили казака, и все вместе побежали в лес.
Казаки рыскали по лесу. В густом кустарнике они увидели странную фигуру: у человека в жандармской форме были завязаны глаза, руки скручены за спиной, сабля и револьвер болтались на шее. Странная фигура не решалась двинуться с места, видимо боясь наткнуться на дерево. На неё нельзя было смотреть без смеха.
Это был пленный жандарм, отпущенный рабочими на свободу.
…Ромка с отцом вернулись домой к вечеру. Мать сидела на крыльце и, пригорюнившись, ждала их. Увидев сына, всплеснула руками. Наискось через Ромкино лицо шёл багровый рубец, правый глаз совсем закрылся.
— Ничего, мать, ничего, не плачь, — успокаивал жену Иван Филиппович. — Парень получил боевое крещение. Понимать надо! Не дал надругаться над рабочим знаменем! Покажи-ка, сынок!
Ромка положил на стол и аккуратно расправил красный бант из кусочка серпянки.
Это было тяжёлое время. Революция 1905 года потерпела поражение. Царь жестоко мстил рабочему классу и его партии.
Большевики ушли в подполье. Владимир Ильич Ленин укрывался в Финляндии. Но, скрытая от глаз жандармов, партия жила и действовала, и рабочий класс ощущал это, как биение собственного сердца.
С нетерпением ждали рабочие каждого номера большевистской газеты, с жадностью читали Ленинское слово. Учились бороться, побеждать.
«МОЧЕНЫЕ ЯБЛОКИ»
Гудит по лесу ветер, гнет высокие сосны, силится сломить их. Золотистые стволы пружинят изо всех сил, не поддаются ветру, только с кудрявых зелёных макушек сыплется снежная пыль.
Низко над лесом несутся тёмные облака.
Настя идёт против обжигающего ветра. Руки засунуты в рукава. Скрипит под башмаками снег. Гулко и тревожно бьётся сердце.
На вид Насте лет пятнадцать: маленькая, щуплая, того и гляди, ветер унесёт. Кольца волос над
большими серыми глазами и платок вокруг лица опушились инеем. Длинная юбка мешает идти. Короткий материн жакет не придаёт солидности. Девчонка, как есть девчонка. Сегодня у Финляндского вокзала остановил её какой-то дед: «Скажи, девочка, как мне добраться до Невского проспекта?» Настя объяснила совсем по-взрослому, а старик на прощанье сказал: «Дай бог тебе здоровья, девочка». Так и не признал за взрослую. Настя посмотрела обиженными глазами ему вслед: «Знал бы ты, дедушка, по какому важному делу еду, не стал бы так говорить».
Она идёт по плохо укатанной, заснеженной дороге и про себя отмечает: «Вот забор с надписью: «Во дворе злая собака». И впрямь к забору кинулся огромный пёс и кажется, готов разнести частокол и разорвать девчонку в клочья.
На всякий случай Настя перешла на другую сторону.
Михаил Степанович говорил, что потом должна быть красная дача в два окна на улицу, а там недалеко и до дачи «Ваза».
Навстречу мчится парнишка на финских санях. Одной ногой стоит на длинном полозе саней, другой бежит по дороге. Смешно. Кивнул ей головой будто знакомой.
Вот показалась островерхая крыша двухэтажной дачи с разноцветными стёклышками на веранде. Вокруг дачи — мохнатые ели. Девушка оглянулась. Наказ ей дан строжайший: зайти в дом никем незамеченной, не привести, чего доброго, за собой шпика, а статью получить и доставить в срок во что бы то ни стало. На улице ни души, только ветер носится и ревёт как оглашенный. Хотела уже свернуть на тропинку, как послышался грозный окрик:
— Эй, берегись!
Настя вздрогнула и заметалась по дороге, побежала назад, словно и не собиралась сворачивать на тропинку, оступилась на обочине и увязла в снегу по колено. Мимо проехали сани, и на девушку глянули из-под башлыка недружелюбные глаза.; Сердито топорщились заиндевевшие усы.
«Откуда он взялся? Какой сердитый, уж не шпик ли?» Настя долго следила за санями, и чем дальше они удалялись, тем спокойнее становилось на сердце.
Теперь опять можно повернуть к даче «Ваза». Сделала два шага и видит — из калитки вышли двое, мужчина и женщина. Женщина в белых валенках впереди, мужчина в чёрных валенках сзади. Рванул вихрь, женщина отвернула лицо в сторону, мужчина подошёл ближе, заботливо поднял воротник её пальто, взял под руку, и они пошли прямо по снежной целине в лес, Настя пригнулась и сделала вид, что зашнуровывает ботинок. Выждала, пока они скрылись, осмотрелась вокруг и побежала к калитке, потом через двор. Перескакивая через две ступеньки, поднялась на крыльцо. Дощатая дверь с ш