– Как устриц?
– Как мидий, – твёрдо ответил продавец.
– С лимонным соком?
– Или с уксусом.
– То вы говорите, чтобы не кусали, то – с укусом. Никак вас не поймёшь.
– У всех свой вкус.
– Хороший вкус – уксус.
– Молжете без укусуса.
– Но вы же рекомендуете!
– Дуйте и вы.
– Не обзывайтесь!
– Я вас не обзывал.
– Вы только что назвали меня деревом, ивой. Я сам слышал!
– А вы кем хотели бы быть, дубом?
Дальше пошли сплошные оскорбления – чёрно-красные, со множеством крючков и заусениц, похожие на лжуков и лжужелиц. Одни из них задевали, другие – нет.
– Как разгадать эту головогорлоговорломку, – вполголоса спросил я Тома, – если оба не понимают друг друга? Не понимают, о чём говорят. Более того: и не стараются понять. Им главнее высказать собственное мнение, а не обменяться мнениями. Нет чтобы найти общий язык…
– Вы думаете, будет лучше? – удивился Гид, указывая на двух людей, стоящих лицом друг к другу. – Они нашли общий язык.
Я посмотрел. И присмотрелся:
– Как, один на двоих?..
– Да.
– Ужасно… Том, не смотри.
Но Том увлёкся предыдущими спорщиками, и внимания на нашедших общий язык не обратил.
– Ха! Одно мнение стоит другого, – отхахнулся Том, – ты же видишь, они абсолютно одинаковые, что их менять? Меня интересует другое: разгадать – значит, размышлять, следуя извивам гада… Но это к слову. А вопрос такой: если есть принципы, значит, есть беспринципность?
– Совершенно верно, – Гид стоял начеку, – я вам потом покажу. По соседству, за углом.
– Нет, я так. Лучше не надо, – намекнул Том.
– Нет-нет, вам будет интересно.
– Нет, – вмешался я, – только не сейчас.
Мне показалось, я увидел то, что давно искал.
На полуоблупившейся вывеске, намалёванной половой краской и напоминавшей залитый пивом со вшами лоб под шитой луной, красовалась надпись – и не обычная, а надписище: она занимала значительную часть вывески: «Раритеты старинной Ярмарки».
Мы зашли: я – с трепетом, остальные – спокойно.
Внутри царила пустота. Лишь висел на вешалке старинный камзол с рюшами, ленточками и бантиками, золотым шитьём и… и ещё не знаю, чем. На глаз мы опредатировали его происхождение началом семнадцатого или восемнадцатого века нашего столетия. Так выглядело чванство.
Тщеславием тут не пахло, и на комиссию ничего не принимали.
– Мы торгуем патентованным государственным товаром, – веско произнёс молодой продавец, постукивая костяшками пальцев.
– А что носят вместо чванства сейчас? – Том решил заполнить ещё один пробел в образовании.
– Сейчас? Высокомерие.
– А пыль у вас тоже семнадцатого века? – спросил Том.
– Нет, пыль свежая, – проговорил продавец, – Нынешнегодная. Будете брать? Оптом дешевле. Вам завернуть?
– Каждую пылинку – отдельно, – мстительно потребовал Том.
Пока продавец раздумывал над его словами, подыскивая подходящий ответ – но ему не везло: все ответы отходили, – мы повернулись и вышли из магазина.
Я вышел, оставив трепет внутри – он там до сих пор трепещет, если не выбросили.
Глава 20. Враньё и сенсация
Над нами пролетел мимолётный взгляд, быстро взмахивая крыльями. Провожая его нынешним взглядом, я с удивлением отметил, что это – мой собственный взгляд, брошенный когда-то на гнусную ложь. Вот он куда залетел!
Глядя вслед взгляду, я остановился в задумчивости: в чём-то вроде лёгкого облачка тумана, сгустившегося у ног. Оно принялось меня засасывать, но развеялось, едва я услышал возглас:
– Мильон терзаний!
Я обернулся, ища глазами того, кто мог это произнести, но никого не идентифицировал с возгласом. «Интересно, покупает или продаёт? – подлумал я, хлопая глазами. – Однако же, объёмы…» Но ничего похожего на терзания поблизости я не заметил. Откуда же донёсся возглас? Глас с воза? Воз гласа… vox glass…
Поводя глазами, я уткнул их в человека, явственно занимающегося поисками: он сосредоточенно высматривал что-то у себя под ногами.
– Что вы ищете? – поинтересовался я.
– Да вот, аппетит пропал, – сказал человек.
– И нам сегодня не завезли в ресторан. Глобальные процессы происходят…
Я вопросительно посмотрел на Гида.
– Аппетит – разве понятие?
– Раньше я не стал бы утверждать столь категорчично, но в последнее время всё исказилось… Если оно сейчас не понятие, то скоро может им стать, – ответил Гид, и дружески посоветовал человеку:
– Обратись к гомеопату. Или съешь яблоко…
«Apple, – подумал я, – яблоко. Отсюда и аппетит. И у меня яблоки вызывают аппетит. Но почему древние латиняне ели их в конце трапезы? И поговорку придумали соответствующую: «ab ovo usque ad mala» – от яйца до яблока. Яблоки хорошо очищают зубы… Или они подразумевали другие яблоки, вроде конских, имея в виду конечный процесс? Конец – делу венец.
Гид почему-то сильно разволновался из-за вопиющего несоответствия Ярмарки и аппетита. Чтобы его успокоить, мы обратили его внимание на человека, который колол как будто бы орехи чем-то тяжёлым.
– Что он делает? – спросил Том.
– Разбивает трудности своим характером, – пояснил Гид.
– И куда потом? – спросил Том. – Я хотел бы узнать: куда девают как разбитые трудности, так и испорченный характер? Или он от них не портится, а закаляется? И ещё: что в орехах скорлупа, а что – ядро?
– Это, по-моему, несущественные вопросы, – перебил я, – так, разговор поддержать. Болтовня ради болтовни.
– Нет, вопрос принципиальный, – продолжал упорствовать Том, и подтверждением его упорства мы услышали эхом те же слова, исходящие от сидящего за столиком летнего кафе посетителя, получившего довольно экстравагантный заказ – консервную банку:
– Всё дело в принципе, – бормотал посетитель, орудуя консервным ножом и вскрывая банку. Но в банке ничего не оказалось.
– Ну и принципы, – вхдохнул он – не то вдохнул, не то вздохнул, не то выдохнул, – пустые.
– Разве это принципы? – удивился Том. А я подумал: посетит посетитель ель или не посетит? Или не ель, а пихту? Раз он так пихтит.
– Возможно, широковещательные, – пояснил Гид, – широкополосные, для общего употребления. Уже употребили. А чуть коснись – куда и деваются, сразу исчезают.
– Одноразовые, что ли?
– Да. Или одногазовые… Просто удивительно: широковещательные, но разовые. Как бумажные простыни.
Кафе, вероятно, входило в сеть ресторанов «Пища для ума». Через полуоткрытую дверь кухни желающие могли видеть, как на плите кипит работа, временами побулькивая. А в остальном кухня оставалась настоящей сказочной кухней, похожей на кухню из Королевства Кривых Зеркал: носились поварята, обмениваясь щелчками, пересыпая их из куля в рогожку, а потом снова в куль… Шеф-повар раздавал им затрещины, они спешили пристроить полученное в те блюда, куда положено – положено всё, кроме полученных затрещин.
Пища подавалась настолько здоровой – и по количеству, объёму порций, и по содержанию, сути, – что далеко не каждый мог с ней справиться. Время от времени за столиками вспыхивала настоящая борьба едоков с едой. Некоторых участников, потерпевших поражение, увозила «скорая помощь».
За ближайшим столиком, мимо которого мы проходили, ели, жевали, пытались проглотить, употребить в пищу нечто вроде спагетти – тонкие и длинные вермишелины, вертилящиеся на тарелке.
– (А это что?)
– Враньё, – пояснил Гид на наш немой вопрос. Мы-то промолчали, но уши наши поднялись знаком вопроса, и он уловил тонкое движение.
– Вот откуда взялось выражение «лапшу на уши вешать»! – восхитился я.
– Не совсем.
– Почему?
– Почему? – Гид покрутил головой и указал – но не ею, а рукой – на бегущего навстречу мальчишку. – А посмотрите вот.
Мальчишка бежал по улице, размахивая длинным пучком сухой лапши, зажатой в кулаке.
– Сенсация, сенсация! – кричал он.
– Значит, враньё – варёная сенсация? – спросил Том.
– Не совсем так. Видите: сенсация – плоская, а враньё – круглое, – осторожно пояснил Гид, думая, что мы вспомним о враньё, бывшем в трёх коробах у парня перед павильоном сильных чувств, и приготовился отвечать на вопрос об их непохожести. Но мы успели забыть о том вранье, оно нам встретилось вроде как внове, и Гид облегчённо вздохнул. – Варёная сенсация получается, если варить в чистой воде. Но в жизни такое редко встречается: то вода берётся грязной, то сама сенсация, а если и то и другое, то…
– Привет, Гид! – услышали мы сбоку и дружно повернулись.
Так мы случайно встретили старого знакомого Гида. Во всяком случае, их встреча выглядела встречей старых знакомых.
После обмена приветами – горячими и дымящимися: их то и дело, обжигаясь, роняли, – они перешли на обмен новостями:
– Недавно видел одну жуткую шутку… штуку. Точно не разглядел, но, по-моему, невероятная ересь…
– Ты что?! Это же уник! Архаика! – чуть не заорал Гид. Я его таким никогда не видел, и не предполагал, что он может так выглядеть – словно из собачьей будки. – Какой век? – уже спокойнее спросил он.
– Ты собираешь?.. – спросил я.
– Я… я сейчас… Вы побродите немного, а я сбегаю, – обратился он к нам, оборачиваясь, чтобы уйти.
Они удалились, а мы с Томом остались сами. Смотреть мы умели, равно и выбирать объекты для осмотра. Возможность обдумывать рассматриваемое у нас никому не отнять. Но думать не хотелось: хотелось отдохнуть от своих мыслей и послушать чужие, пускай изречённые, а потому с сомнительной истинностью. Особенно, когда их изрукают на скорую руку.
Но нельзя не слушать, не закрывая ушей: проходя сквозь толпу, если не разговариваешь сам, поневоле выслушиваешь чужие высказывания. И сейчас до нас доносились если не сами разговоры, то, по крайней мере, обрывки их:
– Его и в помине не было! – услышали мы голос. И другой, возражающий:
– Нет, был! Я сам видел, как он оттуда вылезал!
И, когда мы уже проходили, услышали прилетевшее вдогонку: «Лёгок на помине!»