Я продолжил:
– …Не впечатление от чего-то, а впечатление ради впечатления, само для себя.
– Впечатление ради лжи, – подхватил Гид, – как корзиночка для цветочка… Но знаете, – он почему-то поморщился, – впечатление от чего-то – всё равно что таблетки от головной боли.
– А, по-вашему, пусть лучше болит голова?
– С детства не выношу таблеток, – признался Гид. – Лучше уж микстура. «Принимают все микстуры от любой температуры», – процитировал он детский стишок. – Впечатление – оно впечатывается.
– А нет ли в нём чего-то от лени? – усомнился Том.
– Лень запоминать – проще впечатать, – предположил я.
– Как синяк под глаз, – согласился Гид.
– А что? Тоже для памяти, – согласился Том, потирая затылок, куда попало впечатление.
Но полоса невезения для Тома на этом не кончилась. И где она к нему птицепилась? Прилетела, должно быть. Входя в гостиницу, он столкнулся с высокомерным – в прямом и в переносном смысле – англичанином, который выходил из гостиницы и с высоты своего роста, верно, не заметил маленького – по сравнению с ним – Тома. Англичанин, выходя, бросил Тому маленькое извинение:
– Sorry, sir.
И эта маленькая сорринка попала Тому под правое веко и он принялся морщиться и тереть глаз, стараясь от неё избавиться.
– Не миновать идти в госпиталь, – сказал я Гиду, – эта пылинка стала последней каплей.
– Действительно, – согласился он, – но она лишь повод, а не причина. Я всё равно собирался вести вас туда завтра. Давайте пойдём прямо с утра, я договорюсь.
– Прекрасно, – согласились мы.
В номере нас ждал сюрприз: без всякого предупреждения вошли семеро грузчиков. Пятясь, они внесли разнобой и поставили посреди комнаты.
– И куда мы его? – вопросил Том.
– Куда хотите. Нам приказали доставить его вам.
– Кто приказал?
– Тот, кто заплатил.
– А кто заплатил?
– Не знаем: если платят, мы не спрашиваем, кто он такой.
И грузчики удалились.
– Что мы с ним будем делать? – недоумевал Том.
– По-моему, он пригодится при обмолачивании фасоли, – предположил я.
– Почему фасоли? – не понял Том.
– Ну, гороха, – продолжил я.
– Почему гороха? – стал закипать Том.
– Или чечевицы и бобов, – перечислял я.
– А почему!!!
– Бобовых, одним словом, раз он разнобой.
– Почему бобовых?
– Том, извини, но ты стал какой-то туповатый. Прислушайся: бо…бо…вый – явно слышится «бой», а они все разные: горох, фасоль, чечевица, бобы… Потому и «разнобой».
Том обиделся и лёг спать. Когда он уснул, я взял разнобой и выбросил в окошко – зачем он нам нужен? Бобовые обмолачивать мы не собирались, а ссориться между собой можем и без него – впрочем, беззлобно. Да он и был беззлобным, этот разнобой, и, если бы не загромождал проход, его можно было оставить.
Он выполнил свою функцию и потому стал легче – иначе бы в одиночку я с ним не справился. Но какой разнобой в одиночку?
Глава 28. Вокруг политики
Утром Гид поднялся в номер. Я привычно делал зарядку, а Том промывал глаз – сорринка сама не выскользнула. И, мало того, не собиралась! Хотя была малой.
– Пойдём в госпиталь, – предложил Гид. – Сегодня знакомый врач дежурит в первую смену. Я рассказал ему о вас, и он заинтересовался вашим случаем.
– А эпидемия? – спросил Том.
– Пошла на убыль.
– Это далеко? – спросил Том.
– За городом, рукой подать.
– А если поддать ногой, ближе будет? – Том явно не выспался, и я решил сгладить его недовольство:
– Том имеет в виду убыль. Она далеко?
– Так я и говорю, что за городом.
– А госпиталь?
– Немного дальше.
По пути в госпиталь нам пришлось пересекать… затрудняюсь сказать, что… Скажем так: место, где когда-то, по словам Гида, находилась бывшая главная площадь так называемого Старого города, который есть, наверное, в каждом городе. На ней в целости и сохранности накренилась старая ратуша – старатуша, над которой продолжал развеваться национальный флаг неопределённой расцветки. Обычно так выглядят вылинявшие флаги, но Гид никаких пояснений по его поводу не сделал. Стало быть, так и должно было быть.
Посреди просторной площади покоилась громадная грязная лужа, или небольшое болото – до таких размеров она доросла.
Лужа странно смотрелась на фоне городских зданий. Я хотел подумать: не в Миргороде ли мы очутились? Но всё окружение отрицало нелепую мысль – нет, Ярмарка оставалась Ярмаркой, и миргородская лужа могла завистливо вздыхать, глядя на лужу здешнюю. Но они, несомненно, находились в недалёкой родственной связи: у края лужи свиньялись гуси и гуселились свиньи, но были ли они действительными гусями и свиньями, или просто казались, а на самом деле были козами и лисами. Точно разглядеть со своей стороны мы не могли: они тасовались на противоположной.
– Что это? – привычным хором спросили мы с Томом, указывая на лужу.
– Политика, – отозвался Гид, морщась. Политика ему явно не нравилась. И тайно – тоже. А уж тайная политика – вдвойне.
Мы с любопытством смотрели на поведение людей, находящихся рядом с лужей. Но немало людей находилось почему-то и внутри.
Первые, осторожно двигаясь по берегу, опасливо обходили лужу, брезгливо сторонились, зажимая носы от доносящегося зловония – я подумал, не сбрасывают ли в лужу городскую канализацию? – и страмились поскорее уйти. По их поведению мы сделали вывод, что они с трудом терпят соседство лужи, но если бы удалось проложить путь в стороне от лужи-болота, то с удовольствием пошли бы другой дорогой. Верной или неверной – неважно.
Вторые, наоборот, с размаху бросались в грязь, которая жидко хлюпала, обдавая соседей, сидящих в ней – кто по пояс, а кто и по горло – крупными каплями. Те, нисколько не возмущаясь, радостными криками приветствовали нового товарища, в свою очередь поливая его грязью. И все с удовольствием размазывали грязь по лицу и прочим выдающимся частям тела.
– А эти кто? – указал Том на тасующихся в луже.
– Политикаины, – Гид поморщился ещё сильнее.
Барахтающиеся в грязи вели яростную схватку за легко болтавшийся посреди лужи белый предмет неправильной формы – не то огромный кулак, не то здоровенный кукиш. Во всяком случае, четыре сжатых пальца виделись отчётливо, а куда был направлен пятый – то ли между указательным и средним, то ли в иное место – я никак не мог рассмотреть: мешали сражающиеся. Они вырывали его друг у друга, перепасовывали от одной группки к другой, причём недавние союзники через небольшое время оказывались противниками… Некоторые подныривали под соседей и, ухватив за ноги, топили, утаскивая на дно. Иногда схваченному удавалось отбиться, и, в свою очередь, начать топить топящего. В общем, правил игры – или не-игры – я не понял. Да и не старался понять, посчитав неподхлодящей для себя – я отнёсся к ней более чем прохладно. Но лужа от моего отношения к ней не замёрзла.
Что интересно: в качестве спортивной униформы сидящие в луже использовали хорошо сшитые солидные костюмы и престижные галстуки известных фирм. Кое-кто правда, снимал галстук – но лишь для того, чтобы накинуть соседу на горло. «Вот чудаки, – подумал я, – да схвати того за собственный галстук – и души!» Но, видно, потому и снимали свой, чтобы сосед не схватил. А сосед, видно, недогадливый попался – недостаточно гадкий.
– Откуда взялись галстуки? – спросил Том.
– Раньше чиновники носили на шее петлю-удавку, чтобы каждый, недовольный их работой, мог с ходу взять и удавить любого. Говорят, эту деталь одежды ввёл ещё Пётр Первый, – пояснил я. – Потом она трансформировалась в галстук.
Двое, сидя по пояс почти у берега, держали друг друга за руки и быстро-быстро бились лбами. Раздавался мелодичный звон, вычерчивающий несуразно неприличную мелодию.
– Это кто? – спросил Том.
– Лоббисты, – усмехнулся Гид.
– А я думал, лесбисты, – протянул Том. Я мысленно ахнул и решил извратить смысл слова.
– При чём тут лес? – спросил я. – Здесь же лужа.
– Ну, тогда лужбисты, – испрувился Том, слегка скривившись при ответе.
– А-а, службисты? – «догадался» я.
Том согласился, но крайне неохотно и только потому, что двое сидели у края лужи.
Неподалёку от лужепруда стояло несколько тележек, бочек и автоцистерн с надписями: «Охаивание», «Клевета», «Клеветки» («так вот для чего их разводят!» – догадался я), «Популизм», «Обман», «Неуёмные посулы», «Обещания», «Трепотня», «Болтовня»… И ещё несколько, которые я не разобрал: одни виднелись под неудобным для чтения углом, а другие были написаны на каком-то иностранном языке. Но какой язык является иностранным на Ярмарке, я не понял.
Поблизости колыхался и бесформенный грязно-серый мешок аэростата с криво выведенными буквами «Надувательство».
Время от времени барахтающиеся – по очереди, или целым скопом – выбирались из болтолужи, подползали к тележкам и бочкам, покупали что-нибудь мелкое и протитивное и возвращались обратно. Один политик протащил от тележки «Предвыборные обещания» гроздь радужных мыльных пузырей. Они лопались ещё по пути к болоту, попадая людям в глаза. Но те, вместо того, чтобы накостылять ему по шее, закопошились, собрались вместе, притащили кучу досок и стали сколачивать не то помост, не то мостки, не то эшафот («Ага! – подумал я. – Всё-таки!..» – но я ошибся), на который он тотчас же опёрся и, размахивая руками, вкатился обратно в лужу, гоня перед собой мутную тяжелезную волну.
– Обеспечили поддержку, – вздохнул Гид.
Ещё один выбрался из прудолужи полностью распаренный, красный. Подскочил, размахивая руками, к расположившемуся на берегу с походной парикмахерской куафёру, и что-то прошептал ему на ухо, усаживаясь в кресло перед двумя зеркалами василькового цвета. Куафёр принялся незамедлительно перекрашивать политика, накладывая различные тонирующие присадки, масла, пудры, кремы. Политик беспрестанно менял окраску, но, глядя в зеркало, оставался перманентно недовольным.
– Эх, жаль, маловато пасты «хамелеон»… – подойдя поближе, услышали мы досадливый шёпот куафёра.