– Вот такое оно, смирение?
– Точно, – подтвердил санитар.
– А где его используют, кроме как для усмирения буйных радостей и восторгов?
– Против бунтарства, например.
– Где вы берёте столько смирения?
– Его доставляют из ближайшего монастыря, – пояснил врач, – там его производят.
– У вас и монастыри есть? – ахнул Том.
– Не у нас, на Ярмарке.
– Только оно бывает иногда с извратом, – вмешался другой врач, для которого применение смирения, видимо, являлось насущной проблемой, возможно, темой для диссертации.
– Как это?
– Там, где должна быть чёрная полоса, находится белая, и наоборот…
– Мне это напоминает споры о зебре, – заметил Том, – когда спорят: чёрная она с белыми полосами или белая с чёрными? Какая разница, где чёрная полоса, а где белая?
– Что вы! – врач возмутился. – Разве вам всё равно, начинается неделя с чёрного понедельника или с белого?
– Тогда начните её с белого воскресенья или белого вторника, – пожал плечами Том. – Это ведь условности.
– Это не условности. Вот – условности, – и врач вытащил из шкафчика букет подвяленных вобл. – Мы удалили их у одного субъекта, и он стал нормальным человеком.
– А у объекта удалить можете?
– Сейчас пытаемся проделать и это.
Мы, по-видимому, находились в отделении буйных, поскольку в следующей палате лежал связанный человек, но не в обычном смирении, а в настоящей смирительной рубашке, как и положено нормальным сумасшедшим.
Он лежал привязанный к кровати, но и в таком состоянии порывался куда-то бежать. Правда, это больше напоминало извивания гусеницы в соревнованиях по бегу на месте.
– А у этого что? – спросил я.
– Острая жажда власти, – прочитала сестра диагноз в истории болезни и добавила от себя: – В лёгкой форме.
Тот же диагноз значился и на табличке, висящей в ногах больного.
– Жажда власти? – удивился я, вспомнив кулак, или кукиш, болтающийся посреди грязной лужи. – Как же её пить-то? Или имеется в виду лужа?
– Потому-то он и здесь.
Я прислушался к бреду больного – или к больному бреду? Кто был более болен: человек или его мнение?
Сквозь бессмысленные нечленораздельные вопли прорывались иногда вполне понятные специфические слова. Слышалось что-то вроде «дай порулить!», «держите курс!» и другие сугубо технические термины, из которых я мог сделать вывод, что он работал или хотел работать если не капитаном теплохода, то, по крайней мере, стажёром. Стажёром-дирижёром.
Потом лексика сменилась, чаще стали слышны всхлипывания, перемежающиеся непрерывным бормотанием: «кредиты» – «иди ты» – «идиоты» – «кредиоты»; а после «пенсия» – «концессия» – «конфессия», а потом и вовсе что-то такое, из чего понять ничего было нельзя.
– Бюджетные отстегнования! – завопил он так отчаянно, что санитарка не выдержала и всадила в него укол успокоительного.
– Он выздоравливает, – пояснил главврач, – раньше было хуже.
– У-у-у! – подтвердили окружающие врачи.
– Доктор, а что такое политика, по вашему мнению? – спросил Том, колсясь, будто укололи его, а не больного.
– Ну-у… сложное понятие отражает сложное слово, – туманно пояснил врач. – «Поли» по-гречески означает «много», а тик – вполне медицинский термин, означающий непроизвольные подёргивания, тремор. Иначе можно сказать «политремор» или «поллитремор» – мор из-за поллитры. Но полностью я перевёл бы слово «политика» как «много тика», а поскольку «тик» есть сокращение мышц под воздействием реакции блуждающего нерва, то в целом «политика» означает «сплошные» или «постоянные дёрганья», или же «всё на нервах». Ужасная вещь. Нормальные люди её не переносят. Чтобы заниматься политикой, нужно иметь особый склад характера.
– Целый склад?
– Да. Иногда его путают с так называемыми «закромами Родины», но это совсем-совсем другое дело. Когда политики у власти, они используют «закрома Родины» в своих целях, но пока они до власти не дорвались, им нужно иметь собственный особый склад характера.
– Есть мнение, – вмешался в разговор пожилой врач с толстой папкой документов и большой ложкой в руке, которой он вмешался в разговор, – что политики самопроизвольно появляются в обществе на определённой стадии развития. Вроде гнили в перезревшем яблоке.
– Прощу прощения, – перебил я его. – Получается, что они – как микробы или споры бактерий, носящиеся в воздухе. Гниль-то в яблоках откуда берётся?
Он склонил голову:
– Возможно… Хм, споры бактерий… Может быть, вы и правы… то есть в таком плане: если бы бактерии не спорили, политиков бы не было… Вы хотите сказать, что политики являются внешним фактором по отношению к обществу?
Я кивнул.
– Но это характерно для здорового общества, мы же рассматриваем больное.
Я вновь перебил его:
– А есть лекарства для общества, непосредственно?
– Есть, но лечение очень длительное.
– А как бы вы охарактеризовали здоровое общество?
– Это общество, в котором есть промышленность и сельскохозяйственность – для производства; торговость – для обмена, учительство – для обучения, судейство – для разрешения споров; актёрство, писательство, лицедейство – для развлечений; эскулапство – он поклонился – для лечения… Как видите, для политики места не остаётся.
– Но она есть, – возразил я.
– Ну и что? Мы, например, никак тараканов вывести не можем – а что, они нам нужны?
– Да, – согласился я, – «таракан» и «политикан» даже звучат схоже. Может, всё дело в «кан»? Есть ведь и «защита Каро-Канн» – может, «кан» их защищает? Есть ещё канна – специальная защитная ёмкость для перевозки аквариумных рыбок… Кан… кан… – забормотал я. – Канкан, капкан, стакан, балкон… нет, это не отсюда – Балканы! нет, каналерийским наскоком проблему не решить. Канарейки, канапе, канавы, канализация…
В это время мы проходили мимо толстенной железной двери, на которой висело два или пять замков. Мощные запоры, штурвал, электронный контроль с горящими глазами лампочек…
– Что там? – спросили мы.
Главврач молча покачал головой из стороны в сторону, но ничего не сказал, следуя мимо. Остальные врачи с такими же отрешёнными лицами проследовали за ним.
Мы повторили вопрос, адресовав его Гиду.
– Не знаю, – ответил Гид с напряжённым видом. Он знал, знал, но не хотел говорить. Подобно тому, как раньше остерегались произносить вслух имя дьявола из опасения, что тот сможет услышать и явиться…
– Что там, за дверью, Гид? – повторил я вопрос, когда мы прошли мимо, и напряжение оставило Гида.
– Нельзя произносить это слово. Потому что оно… Оно такое же неконкретное понятие, как и всё остальное на Ярмарке. Его нет, но оно есть, такое. Если остальному можно подобрать какое-то конкретное проявление или аналогию, как, например, колкость – шило, то у этого – нет, – Гид говорил нехотя, словно опасался темы разговора.
А я думал: что там, за стальной дверью – фашизм, коммунизм? Или что-то ещё, чего люди пока не знают, не знали и, может быть, так и не узнают?
И тут я понял, что там, в сейфе, в огромной стальной комнате, есть понятие, а «фашизм» и «коммунизм» – просто слова, которыми разные люди могут обозначать одно и то же явление и потому вводят других в заблуждение. Как два полюса: что одним хорошо, для других – плохо. А понятия-то совсем разные. Просто людей обманывают словесные вывески, вот они и стали думать, что фашизм и коммунизм – одно и то же. Да и нечистые на руку и язык личности, которым всегда выгодно обмагнуть народ в своих мелких целях (с помощью магии или иным способом), утверждали, что это одно и то же.
Это и на самом деле одно и то же: то, что происходило в Германии и Советском Союзе в тридцатые и сороковые годы. Только ни к фашизму, ни к коммунизму оно не имело ни малейшего отношения. Там установился тоталитаризм – когда один человек говорит: я знаю, что вам всем нужно, а окружающие его не умеющие (или не желающие) самостоятельно размышлять люди с радостью подхватывают его слова и, так же не размышляя, начинают воплощать в жизнь… Его назвали фашизмом, и вновь изобретённое итальянское слово стало символом эсэсовцев, смерти, концентрационных лагерей, газовых камер, массового уничтожения людей, и всего остального, несовместимого с человеческой жизнью.
А в Советском Союзе его назвали коммунизмом, согласно давней российской традиции жить всем вместе и выдавать желаемое за действительное. А также благодаря стараниям Великого и Ужасного Лицемера (сразу странно вспоминаются герои Баума и Волкова), который прикрывал жажду мести старинной утопической фразеологией, используя веками живущую в русском народе – да только ли в русском? – мечту о счастье, которое само падает с неба, и за которое не надо ежедневно работать в поте лица, а надо лишь немного пострадать за него, немного пострелять – как Макар Нагульнов – «из пулемёта… баб и ребятишек» – и оно объявится.
Объявится для тех людей, которые «честно прозябали в середине», не лезли под пули, выжидали, не пёрли на рожон, и остались живы. И не будут по ночам приходить бледные тени расстрелянных, не будут мучить кошмары… Но, говорят, палачей кошмары не мучают. Но возможно ли палаческое счастье? Счастье палача – в беспрестанных расстрелах и мучениях своих жертв, всего народа? А когда некого будет мучить, куда оно денется? Вот почему такое счастье невозможно. Где предел конца расстрелов: когда некого будет расстреливать? Останется одно – пустить себе пулю в лоб.
Значит, там – тоталитаризм? Интересно, имеет ли он какое-либо отношение к древнеегипетскому богу Тоту?
Обход, между тем, продолжался.
Мы выяснили, в частности, что на кислородной подушке можно ещё и спать. Узнали о вреде самолечения – нам рассказали об одном больном, который так наглотался жаропонижающего, что замёрз, и его пришлось оттаивать.
Другой пациент в своём увлечении уринотерапией дошёл до того, что устроился работать ассенизатором. Или уборщиком в общественный туалет.
Нам сказали также, что окончательно избавиться от перхоти можно только сняв скальп.