— Золото. Много золота. — Царица изогнула тонкие губы в усмешке. — И одинокая жизнь под землей. Ни единой души там не будет, ни червей даже, ни пауков. Одна лишь выстланная позолотой гнилая, болотная тоска.
— Нельзя так, — тихо, но твердо сказала Яснорада. — Она должна знать, какая ее ждет участь.
— Заступаешься за ту, что искони тебя инаковостью попрекала? — с жесткой усмешкой спросила царица.
Мягкость Яснорады казалась ей малодушием.
— Мертвые тоже имеют право на жизнь, — тихо сказала она, вкладывая в слова собственный смысл.
Морана хрипло рассмеялась. Невесты Полоза вскинули головы. Пронзали Яснораду колкими, что снежинки, взглядами, пытаясь понять, чем смогла она развеселить царицу.
— Ох, не жалей ее, ничего о ней не зная, — отсмеявшись, сказала Морана.
— И что я должна знать о Драгославе? — насторожилась Яснорада.
— Имя ее настоящее я забрала. И может, тем сослужила ей хорошую службу. Ни Добрыня, ни другие молодцы, которых она до смерти довела, теперь ее не найдут.
Добрыня... Отчего это имя так ей знакомо?
— Я сама дала Маринке новое имя. Слава ей, я знаю, ой как дорога. — Морана расхохоталась, безмерно собой довольная. — Колдуньей при жизни была Маринка. Той, что мужей очаровывала, что женихов своих в туров превращала, если чем-то ей, своенравной, не угодили.
— Туры? — непонимающе спросила Яснорада.
И ведь знала и это слово откуда-то…
Царица указала на одного из созданий Драгославы, что бродил по дворцу. Того, что с двумя камнями вместо копыт и мощным телом, в прыжке, казалось, способным пробить в стене дыру. Голову его венчали длинные рога, расходящиеся в стороны, как раскинутые руки.
— Не тур, конечно, но его подобие. То, что осталось от вынутых из ее головы воспоминаний.
Яснорада хмурилась, стараясь выудить из собственной памяти отголоски чужих историй. И, пускай и не сразу, но вспомнилась ей одна, про богатыря Добрыню.
Наказала ему мать держаться поодаль от колдуньи Маринки, что своими чарами девятерых богатырей и простого люду извела — как лес дремучий, заколдованный, одурманила, завлекла к себе и погубила. Добрыня следовал материнскому наказу, пока, блуждая по городу, не приметил воркующих голубков и не почувствовал в них что-то неладное, колдовское. Пустил стрелу каленую, а она возьми и угоди в окно высокого терема. Терема, в котором и жила коварная колдунья Маринка. Как Добрыня пришел за стрелой, она увлечь его попыталась. Воспротивился он, и тогда в ход пошло ее колдовство. Маринка наказала Добрыню за несговорчивость, за то, что посмел ей противостоять — превратила его в златорогого тура. Буйный зверь долго бесновался на воле, сея разрушение, точно зерно. Скотину, птиц и скакунов родной тетки растоптал. Та узнала в страшном звере околдованного родного племянника, обернулась сорокой и когда Маринка отказалась облик Добрыне возвращать, ее саму в сороку превратила.
Колдунья на сорочих крыльях полетела к Добрыне-туру, села на рога и прошептала: «Согласишься пойти со мной под венец, верну тебе облик человеческий». Добрыня дал ей обещание жениться. Расколдовала его Маринка и сама стала девицей.
От скуки ли или от злости в ней неутихающей, после свадьбы она снова чары свои затеяла. Превращала Добрыню то в горностая, то в сокола. Он бился в родных стенах, когти ломал, пока жена-колдовка потешалась над его бессилием. Измученный, Добрыня попросил хоть на время обратить его человеком. Не чуя подвоха, Маринка его просьбу исполнила. А богатырь подал знак своим слугам и поданной ему острой саблей снес Маринке голову. Люди, что избавились от коварной и злой колдуньи, были только рады.
А Яснорада все пыталась понять, откуда она знает эту историю.
— Вы наказываете ее за то, что сделала?
— Наказываю? — удивилась Морана. — Да кто я такая, чтобы судить души? Что ты, я Маринкой почти восхищаюсь. Чарами — отголоском того, что от прежней жизни осталось, — она меня развлекает. Да и схоже наше с ней колдовство. Я иллюзии сотворяю, она в бездушные поделки вдыхает жизнь. Но всякое создание способно меня утомить. Не вина Маринки, что ее час почти пробил.
И к беседе с Яснорадой царица потеряла интерес. Поднялась и прошла мимо сидящей у окна Мары. Та вышивала что-то — ровно, гладко, ниточка к ниточке… как всегда. Драгослава едко называла ее «совершенством», но правды в этих словах было больше, чем желчи и ядовитой зависти. Мара была безупречна в каждом своем движении, в каждом, даже едва уловимом, жесте. Пока остальные показывали грацию в танце, мастерство в пении, ум и утонченность в стихосложении, дочь Кащея и Мораны могла просто стоять… и тем вызывать у других восхищение.
Яснорада подошла к Драгославе близко, чтобы другие не услышали их разговор. Подобрать нужные слова оказалось непросто, и недоумение в глазах бывшей колдовки Маринки стало оборачиваться раздражением.
— Не выходи замуж за Полоза, — выпалила Яснорада.
Знала, что не сумеет объяснить Драгославе, с чего вдруг той, уже оставившей за порогом мира живых собственное имя, нужно оставить и заветную мечту. Не сумеет, потому что обещала Ягой не выдавать того, что узнала. И выдать, что сказала царица, Яснорада тоже не могла.
— Он заберет тебя в темное подземелье, в котором ты останешься совсем одна.
— Вот и хорошо, — не растерявшись, отозвалась Драгослава. — Отдохну от твоего болтливого языка.
Укол несправедливый, привычный, а потому совсем безболезненный. Яснорада стояла на своем:
— Не ходи. Свобода обернется неволей, а радость — тоской. И никакое золото вернуть утерянное счастье не поможет.
«Прислушайся, — мысленно взмолилась она. — Хоть раз».
— Ты у нас ведьмой заделалась? — в лицо ей расхохоталась Драгослава.
Яснорада твердо выдержала ее взгляд. Не опустила глаза и заискивать не стала.
— Я тебя предупредила. Но воля твоя.
Развернувшись, она встретилась с застывшим, словно река зимой, взглядом Мары. Услышать беседу царевна не могла, а секретничать с ней Драгослава не станет. Но, уходя, Яснорада ощущала змейкой ползущий по спине холод. И не скажешь сразу, страх ли это навлечь на себя гнев Мораны или следующий за ней царевин взгляд.
Глава девятая. Сороковое царство
— Почему скатерть-самобранка слушается тебя, как не слушается Морану?
Ягая и Яснорада спозаранку готовились к приему гостей: банную печь растапливали, на стол накрывали. Часто гости через их дом текли единым потоком — едва изба поворачивалась вокруг своей оси, пропуская одного сквозь открытые городские ворота, дверь открывалась, чтобы впустить другого. Дверь в избу была заговоренная — впускала гостей лишь тогда, когда того хотела Ягая. А другие, верно, стояли на Калиновом мосту в ожидании своего часа, не ведая, что за стеной тумана притаился многоголовый Змей.
Не жестоко ли заставлять души ждать? Или, оставившие по ту сторону реки свои воспоминания, они и вовсе не знают, куда и зачем бредут по мосту?
— Растрепала царица? — неприязненно усмехнулась Ягая. — Не рассказывала ли она часом, что пришла в избу непрошенной гостьей, вошла в мою комнату и скатерть мою взяла?
Под тяжелым взглядом Ягой Яснорада проглотила слова «Она ведь царица». Что-то подсказывало, для Ягой подобное оправданием служить не может.
— Ты не ответила, — сказала она вместо этого.
Ягая вздохнула. Весь ее гнев куда-то испарился.
— Я — привратница, страж границ, а значит, принадлежу и той стороне, и этой.
Она вдруг приподняла темно-красную, что кровь, юбку, которую Яснорада так часто видела на ней. Одна нога — как нога, а другая — белая кость, лишенная плоти и кожи. Яснорада ахнула, не сумев прикрыть ужас маской вежливого равнодушия, что было бы куда уместнее.
— Прости…
— Не обижаюсь. К такому зрелищу ты не привыкла. Но, скрытые покровами обманов, так, боюсь, выглядят многие из жителей царства Кащеева. Я одной ногой в земле мертвой — считай, что в могиле. Они — обеими.
Яснорада вздрогнула всем телом, представляя, что обнажила бы слезшая с прекрасной Драгославы позолота. И снова вспомнился ей разговор с Мораной. Зная, что скрывает мнимая правда, что будет теперь она чувствовать к тем, кого видит перед собой? Кого знала всю свою жизнь… а, оказалось, не знала вовсе?
— Расскажи про наш мир, — попросила Яснорада, поправляя блюда на скатерти-самобранке.
Баюн вертелся юлой — то под столом, то под ее ногами. Ягую он побаивался до сих пор. Пока мать не видела (или, всевидящая, лишь делала вид), Яснорада скормила ему по кусочкам уже несколько блинов.
— Долго же ты ждала, — беззлобно усмехнулась Ягая.
Сколько дней уже минуло с тех пор, когда она открыла Яснораде правду? Все они ушли на то, чтобы примириться с ней.
— Мир наш един в двух лицах. Явь и Навь — искаженные отражения друг друга.
— И какое из них искажено?
Ягая хмыкнула.
— Я бы сказала — тот из миров, в котором магии нет и в помине. Люди, на которых ты смотришь через волшебное блюдце, узнав правду, сказали бы иное. Если змея свернется в кольцо и вонзится зубами в собственный хвост, как понять, где конец ее, а где начало?
Яснорада похлопала ресницами, озадаченная.
— А Кащеево царство?
— Кащеево царство — лишь часть Нави. Мертвая часть. Приграничные это земли. Не все знают о них, а кто знает, называет их Сороковым царством.
Яснорада молчала, старательно запоминая.
Мало-помалу открывала Ягая для дочери свои секреты. Например, что порог избы и Калинов мост усеяны дурман-травой и окутаны ее, привратницы, особыми чарами. Вот почему пришедшие из Яви люди не просились назад, не вопили от ужаса и не бились в страхе, осознав, что находятся в царстве мертвых. Ни о чем не задумываясь, брели по мосту, а в избе Ягой делали то, что им было велено. Спокойные, одурманенные.
В глазах других — тех, чья воля оказалась сильней — Яснорада читала отнюдь не умиротворение. Они пытались противиться чувству, что гнало их вперед, дурману, что туманил их рассудок. Но, переступив порог, проигрывали всякий раз.